-- Обождите... Семен Захарыч сейчас не могут... заняты... -- говорил Строевой дежурный служитель в коротком, пиджаке, вечером превращавшийся в капельдинера.
Она стояла в коридоре, совсем почти темном, около входа на сцену. Где-то вдали мерцал огонек лампочки, поставленной на лестницу, которая вела в ложи.
-- Где же обождать? -- тихо, почти просительно выговорила Строева. -- В фойе?..
-- Можно и в фойе... А то пожалуйте в режиссерскую.
-- Куда же пройти?
Она еще не бывала за кулисами этого театра и не знала, где помещается режиссерская.
-- Пожалуйте!..
Служитель провел ее через проход, мимо литерной ложи и около закуты, где помещался газовщик во время представления, указал на крутую узенькую лесенку.
-- Там и подождите, -- сказал служитель, и куда-то юркнул.
На сцене шла еще репетиция. Строева остановилась у кулисы. Запах, особый, не разложимый и не передаваемый, запах кулис, опять обдал ее... Больше, полугода она им не дышала. Как ни ужасна была ее теперешняя доля, как ни предательски обошлась с ней сцена, она не могла еще чуять этот запах без сердцебиения, скорее приятного, чем болезненного.
Из-за павильона, отнимавшего свет от этого угла, доносился гул голосов и громкий шепот суфлера. Один голос, глухой и вздрагивающий, врывался в реплики репетирующих. Она узнала окрики режиссера.
-- Нет-с! Нельзя! Марья Сергеевна! Этак невозможно. Вы у него перед носом уходите... Короче возьмите. Извольте повторить!
-- Ушла! -- раздался молодой женский голос.
-- Ушла! -- повторила про себя Строева, и в первый раз подумала: "Почему актеры и актрисы, в таких случаях говорят: ушла, а не ухожу, или села, а не сажусь?"
-- Вот это десятое дело! -- пронесся возглас режиссера.
Строева зажмурила глаза и облокотилась о край кулисы.
Женский голос -- она сообразила сейчас, что это первый сюжет, -- опять зазвучал звончее других. Выдался монолог.
"Какая же это читка?" -- думала Строева и стала, поправлять интонации.
"Не так, не так!" -- повторяла она, и в голосе ее слышались совсем другие звуки: гораздо умнее, правдивее, не с такими избитыми приемами поднятия и опущения тона.
"Сколько получает? -- спросила она, приходя в волнение. -- Наверно не меньше пятисот в месяц, если не все шестьсот".
Шестьсот рублей!
А у ней нет в портмоне и трехрублевки... Останься она теперь без ангажемента, "хоть на выход" -- в первый раз мелькнуло в ее голове -- и нищета полная; два-три платья снесет к закладчику, и останется нищей. Ехать в провинцию, поздно, пропустила время, понадеялась "Бог знает на что", не уехала в Нижний, на шестьдесят рублей.
Все также жадно продолжала она прислушиваться к читке первой актрисы.
Голос был уже не очень молодой, женщины за тридцать. Строева сообразила, кто это может быть. Имена двух первых актрис театра были ей известны; но она с ними нигде не служила...
-- Вам кого? -- спросили ее сбоку.
Она боязливо обернулась с фразой извинения на губах.
Спросил ее какой-то молодой малый, в обшарканном сюртуке и рубашке с шитым косым воротом, что-то вроде бутафора или машиниста.
-- Я к режиссеру, -- шепотом выговорила она.
-- Он занят.
-- Я знаю. Они приказали мне подождать в режиссерской.
-- Так вы туда и подите... Здесь нельзя постороннему народу.
Все это было сказано довольно грубо. Она покраснела, промолчала и на цыпочках отошла от кулисы.
-- Не туда, не туда!.. Левее, -- крикнул ей малый в обшарканном сюртуке.
Щеки зарделись у нее и сперло дух. Чувство беспомощности проникло в нее, нищенской и щемящей... Она и про режиссера сказала уже "они", точно прислуга.
В режиссерской она присела на диванчик и огляделась. Над овальным столом, откуда не прибрали подносика с пустой полубутылкой сельтерской воды, горел газовый рожок. Стены были оклеены афишами, покрыты фотографическими портретами и рисунками. Из-за перегородки виднелся письменный стол. Там тоже горел газ. Было очень душно. Строева расстегнула верхние пуговицы тальмы левой рукой, а в правой держала пачку из трех афиш и карточки.
И справа, на стене, афиша на ярко-зеленой бумаге потянула ее к себе. Большим жирным шрифтом выделялось заглавие пьесы "Ошибки молодости". Она сочла это за добрую примету.
Когда она заслышала быстрые мужские шаги, внизу, по направлению к режиссерской, она перекрестилась... Но шаги повернули в сторону выхода в коридор нижнего яруса. Протянулось томительных четверть часа... Она была в нерешительности: снять ей свою тальму, делалось нестерпимо жарко, или остаться в ней. Тальма смотрела менее заношенной, чем платье. В плохо освещенной режиссерской не так легко было разглядеть изъяны.
Репетиция кончилась. Строева слышала, как прокричал что-то режиссер. Она могла схватить только слово "господа". Потом кто-то запел, проходя за кулисы, прокатился женский смех, плотники зашагали тяжелыми сапогами, убирая павильон, и стали переговариваться между собою.
Она встала и подошла к двери... Щеки горели, в глазах точно насыпали песку... На сердце защемило. Вся тяжесть ее положения, вся ее артистическая доля давили ее в эту минуту и стояли перед нею нестерпимым укором самой себе, печальной и глупой затеей, выбившей ее из колеи. И возврата назад не было. Ей за тридцать, молодость прошла, здоровье подорвано, в волосах седина, опоры нигде и ни в чем. Каторжной цепью прикована она к этим кулисам, выхода нет!..
Опять зеленая афиша привлекла к себе ее взгляд. Неужели, в самом деле, она играла как "гастролерша" роль княгини Резцовой, и ей подавали венок, и на шелковой юбке ее платья были нашиты кружевные воланы?..
А теперь?..
По лесенке вбежала в режиссерскую маленького роста актриса, с лицом девочки четырнадцати лет, в красной бархатной шляпе, сидевшей на ее голове в виде соусника, и в зимней кофточке, обшитой перьями. Запах аткинсоновских духов наполнил тесную комнату.
Актриса, с засунутыми в карманы руками, повернулась на каблуке и закинула голову жестом комической ingenue.
-- Никого! -- звонко протянула она и вбок поглядела на Строеву.
Она заглянула и за перегородку.
-- Репетиция кончилась? -- спросила ее Строева.
-- Я не занята в большой пьесе. Водевиль сейчас будут репетовать... А вам кого?
-- Господин режиссер должен сюда прийти...
-- Господин режиссер!.. -- повторила актриса с дурашливой миной. -- Это кто же? Прокофьев?
-- Семен Захарыч, кажется, их зовут...
-- Вы, значит, по делу?
Актриса достала из кармана юбки папиросницу и закурила.
-- На выход?.. -- кинула она тотчас же второй вопрос.
"На выход" отдалось в душе Строевой.
Значит у ней такой вид, что никто и не подумает о чем-нибудь другом, кроме "выхода". Ей стало так обидно, что она отвернула голову, чтобы актриса не заметила слез.
Та, не дожидаясь ответа, повернулась опять на каблуке и затянулась дымом.
-- У нас народу набрано всякого. Вряд ли вы чего-нибудь добьетесь... У нас, знаете, порядки строгие. Когда нужно -- и настоящих артисток наряжают на выход. Кто меньше полутораста рублей получает -- не имеет права отказываться. Так и в контракте стоит.
Строева промолчала. Она, не хотела говорить о себе и своей доле без сильного душевного волнения, боялась расплакаться. Разве такая вертлявая девочка с подкрашенными глазами может дать ей добрый совет или войти в ее положении? Только лишнюю обиду придется проглотить.
-- Я скажу режиссеру, что вы дожидаетесь, -- крикнула ей актриса на пороге дверки и кивнула ей своей бархатной шляпой. -- Он теперь наверно закусывает, а сейчас мы водевиль будем репетовать...
Она сбежала се лестницы, скрипя своими высокими ботинками на высочайших каблуках.
Раздался ее голосок. Она кого-то остановила на пути, рассмеялась и крикнула:
-- Ах вы урод!
Как все эти звуки, манеры, слова были ей знакомы, даже скрип ботинок и размер шагов, искусственная походка, какая приобретается на подмостках. Она сама не приобрела этих фасонов. В ней и опытному глазу трудно распознать актрису, иначе как по тону, когда она разговорится.
-- Семен Захарыч!.. -- крикнула ingИnue. -- Семен Захарыч!
-- Что еще? -- отозвался из глубины глухой мужской голос.
-- Вас ждет в режиссерской какая-то мадам... Вы ей приказали там побыть.
-- Дайте мне хоть бутерброд проглотить. Эк приспичило! Мало их тут шляется...
Голос режиссера ничего хорошего не обещал Строевой. В нем звучал отказ. Но просить надо, жизнь не ждет... Она отерла глаза, встала, подошла к зеркалу, висевшему по другую сторону стола, и поправила шляпку. Пачку с тремя афишами не выпускала она из левой руки... Без них она была бы еще беспомощнее.
-- Иван Андреич!.. Донесся до нее глухой голос режиссера... Начинайте... Я сейчас вернусь!..