-- Свирский, Свирский!..
Она выговорила это имя вслух и закинула голову, сидя на кровати, в своем номере.
Вчера ее приняли с жалованьем в сорок пять рублей. Мишин не выпросил полных пятидесяти; но он говорил с режиссером -- этому она верила. Сегодня она пришла в театр так, без дела... На сцене репетировали "Блуждающие огни" -- но она не знала, что за пьеса идет... И первое лицо, мелькнувшее перед ней, между двумя кулисами -- было лицо только что приехавшего первого любовника, который вечером должен был явиться в своей лучшей роли.
Он немного изменился. Тот же красивый профиль с довольно крупным носом, те же глаза, большие и глубоко сидящие во впадинах и не отцветший еще рот; только бритые щеки стали пополнее, и в стане он пополнел и слегка гнулся. Ростом он показался ей ниже... Курчавые волосы глядели еще черными. Лицо интересное и живописное, голос звучал искренно, с теноровыми нотами.
И это интересное лицо, этот грудной вибрирующий голос и благородство тона чему служат, какой пошлости? На них ловилось столько женщин, поймалась и она.
Но не он первый затянул ее в театральную тину. Вот перед ней -- вся ее десятилетняя карьера. Через две недели ей минет тридцать пять лет; двадцати пяти сбежала она от мужа и очутилась в актрисах.
Как это случилось? Внезапно, после катастрофы, выбившей ее из колеи? Нет... Еще до выхода замуж, барышней, невестой с воспитанием, с языками, в довольно строгом и почтенном дворянском доме -- она бредила славой, известностью. Тогда уже ее глодал червяк актерства -- "каботинства" -- как нынче начали говорить. И тогда она была уже "каботинкой". Замужество подвернулось само собою -- недурная партия, нестарый и неглупый человек, из местных дворян, занятой, мягкий, скучноватый, любивший почитать хорошую книжку. Детей не было. Она заскучала скоро, порываясь куда-нибудь, где можно себя показать, проявить свои таланты, во что-нибудь поместить женскую нервность и суетность. Муж не мешал искать свое призвание, даже поощрял. Началось самым обыкновенным образом -- с чтения стихов на любительских вечерах, на эстраде, подносились букеты и венки. Каботинство росло. Понадобились и более острые сценические успехи... Весь город кричал, что у Надежды Степановны Лаптевой фамилия ее мужа -- такая читка стиха, какой нет и у столичных знаменитостей. В первый раз, все еще с благотворительной целью -- выступила она в сцене у фонтана и успех в Марине Мнишек затуманил голову. Яд разлился по всему ее тревожному существу: жажда рукоплесканий, трепет перед выходом на сцену, огни рампы, опьяняющие сразу... Через месяц она уже играла с актерами, на афише печаталось в широкой рамке: "при благосклонном участии Надежды Степановны Лаптевой"...
Приехала новая труппа. Антрепренер Дарьялов занимал сам первое амплуа. О нем уже шла молва: рассказывали, что он учился в одном из петербургских барских заведений, служил потом в гвардии, проиграл состояние в рулетку, быстро прогремел по провинции, три, раза банкрутился, как содержатель театра. В нескольких городах увлекал он на сцену даже и девушек из общества, бросал их; доводил до самоубийства. Легенда окружала его. Не прошло и двух-трех недель с его приезда, как он уже был вхож в их дом, слушал ее декламацию, провозглашая ее "готовой артисткой", устроил ей овацию, когда она согласилась играть в его бенефисе -- встреча градом букетов и разноцветных бумажек с ее именем, стон стоял от криков и вызовов... Голова, ее совсем пошла кругом.
Он увлек ее так быстро, что она не спохватилась, между двумя ролями, в воздухе душной уборной, даже без фраз и страстных уверений, а точно так и быть следовало. Она жадно впитывала в себя этот особенный напиток из славолюбия, греха, деланных чувств и театральных фраз. То, что она играла переплелось с жизнью, полной нервного возбуждения и уже ненасытной жажды все новых и новых успехов... Любительницей она не могла, не желала оставаться... Но она не пошла к мужу, не сказала ему серьезно и прямо:
-- Пусти меня в актрисы... Я не могу жить без сцены...
Она уверила себя, что муж не отпустит ее, что она будет вечно маяться в безвкусной доле барыньки губернского города.
И она сбежала.
Через какую школу провел ее этот совратитель провинциальных любительниц! Даже теперь, по прошествии десяти лет, краска проступает у ней на щеках. Соблазнитель не давал себе труда хоть немножко прикрыть грязь своей душонки, показал себя сразу; а она превратилась в его вещь, как-то совсем перестала сознавать себя личностью, свою страсть к сцене перенесла целиком на него, готова была на всякую жертву, на всякое унижение; только бы ей как можно больше играть, идти вперед, видеть, что он доволен ею, что она нужна ему, как актриса его труппы.
Добровольно делалась она его сообщницей во всем, что он заставлял ее проделывать с мужем, от которого она принимала денежную поддержку. Эти деньги он проигрывал в карты, отбирал все до копейки, отказывал в необходимых туалетах... Потом пошло еще хуже... С женщиной он перестал церемониться, заводил новых любовниц, и у себя в труппе, и на стороне, заставлял ее присутствовать на своих оргиях.
Она продолжала быть в чаду... Он давал ей играть -- это было главное. Из любительницы она превращалась в актрису, публика отличала ее... Но и тут начались страдания... Чем она больше развивалась как артистка, тем жестче и несправедливее относился он к ней, кричал на репетициях, задергивал и передавал ее роли мелким актрисам, попавшим в его одалиски... Это, всего больше убивало ее...
Вот тогда -- пошел уже третий год их сожительства -- в труппу принят был начинающий актерик, красивый, тихонький, с грудным голосом. Это был Свирский... Про него рассказывали, что известный на юге антрепренер заметил его в каком-то ресторане, во фраке, с салфеткой официанта, был прельщен его профилем, жестами, манерой говорить... Через год он уже играл маленькие рольки, а когда стал с ней служить, то на нем уже лежал некоторый лоск и прикрывал и его малую грамотность, и недавнюю службу по ресторанам.
Всем было известно, как сладко ей жилось дома. Свирский тронул ее своим глубоко-почтительным тоном. И тогда уже он умел сочинять о своем прошедшем небывалые истории и рассказывать их задушевными и наивными словами. Он выдавал себя за "сына любви" большого барина, побывавшего, в сербских добровольцах. Она ему верила. Издевательство Дарьялова над этой сентиментальной хлестаковщиной только вызывало в ней особенную жалость к "бедному мальчику".
Он же преклонялся перед ее талантом. Играя с ней, он шептал ей восторженные фразы, уже от себя, называл ее "божеством" и "жертвой", трепетал от негодования, когда она стала полегоньку разоблачать ему свою жизнь с антрепренером. Пылкое признание, захватившее ее врасплох, с истерическими слезами и клятвой убить Дарьялова, даже если она и не бросит его, только за низкое его поведение, подействовало. Вместе с жалостью к "бедному мальчику" закралась страсть к красивому, молодому и даровитому юноше. Дарьялов овладел ею как циник-соблазнитель, властно увлекший ее на сцену... Свирского она впервые полюбила и ушла с ним уже не тайно, а защищая свои права оскорбленной и настрадавшейся женщины. "Мальчик" к концу сезона выдвинулся так, что антрепренер жалел о нем гораздо больше, чем о своей возлюбленной... Они вместе получили выгодный ангажемент... В любви ее к Свирскому, с первых же месяцев их связи, было беззаветное увлечение и мужчиной, и артистом... Она бредила его успехами столько же, сколько и своими. С ним она почувствовала себя застрахованной на долгие-долгие годы от всякой актерской невзгоды. Только бы им играть вместе. Это чувство перешло скоро в какой-то суеверный культ. Потерять его значило загубить в себе актрису, пропасть безвестно... И она говорила ему это сама, раздувала его и без того непомерное тщеславие, перестала замечать, его хвастовство, его смешную рисовку, его неразвитость и малограмотность. Так пролетело два сезона...
И теперь еще, сидя в сумерках на кровати, она оплакивает те два сезона не потому, что кается, -- нет. Но никогда уже она не жила так на сцене. Страсть к театру, страсть к красивому актеру, двойное увлечение и своей, и его славой!
И ее бросили в первый раз. Она возмутилась, не стала гоняться за ним, переломила нервную болезнь, налетевшую на нее, играла больше года одна, совсем на другом конце России, -- Свирский, -- на юге, где он выдавал, за свою жену маленькую опереточную актрису, она -- на севере. Вот в этот перерыв их связи и служила она в одной труппе с комиком Мишиным. Тогда она почувствовала под собою другую почву. Публика продолжала "принимать" ее, но ей самой казалось, что это непрочно, что без Свирского она не пойдет вперед. Суеверно связывала она свою судьбу с его карьерой и к концу года затосковала по нем до припадков нервного расстройства. Они встретились на гастролях в одном из больших южных городов, летом. Он протянул ей руку на репетиции и почтительно раскланялся. Прощенья он не просил, да она и не требовала. При нем не было уже его опереточной актрисы... Она опять сошлась с ним, и на несколько лет. Но это сожительство протянулось для нее, как одна сплошная обида... Свирский только позволял обожать себя. В нем не было цинизма и дерзкого разврата антрепренера Дарьялова, но он весь ушел в мелкое запойное женолюбие, в глупую, смешную рисовку, в хлестаковщину самого последнего сорта. Все это она видела и не замечала, не хотела замечать. Ее страсть перешла в обожание матери, в постыдное баловство, в преклонение перед талантом, не знающее себе пределов. А Свирский делался только развязнее в своих приемах; дела не любил, ролей не учил, выезжал всегда; на двух-трех тирадах, где пускал свой задушевный голос и нервный пыл. Но успехи его в провинции все росли... Жалованье шло в гору... Около него она была уверена в себе, не завидовала ему, играла все, что ей давали, ночи напролет учила роли, с одной репетиции являлась в новых пьесах, мечтала о больших сценах. Умер ее муж, оставив ей, по завещанию, маленький капитал. Свои деньги, приданные, давно были прожиты Дарьяловым. Свирский и не подумал предложить ей брак. И он не хуже антрепренера-обольстителя обошелся с капитальцем, оставленным ей покинутым мужем. Он делал долги -- походя -- заставлял ее поручаться за себя, ее жалованье забирал вперед и прокучивал, хлестаковщина его росла, обращение с нею делалось невыносимым по своей пошлости.
И он начал бить ее... Она не вынесла, серьезно заболела, пролежала половину сезона и очутилась одна, без ангажемента. Свирский поехал на гастроли и с тех пор они больше не сходились. Он бегал от нее, обращался даже к властям в двух губернских городах, чтобы его избавили от ее преследований... Не могла она не гоняться за ним... Для нее со Свирским уходила вся ее будущность... Страсть к мужчине перегорела; но актерство держало ее в своих когтях. Как только Свирский окончательно ушел от нее -- она стала спускаться под гору.
Два сезона сряду она служила почти даром... Антрепренеры банкрутились. Сбережений у ней не было. К концу третьего сезона она схватила плеврит, оставивший после себя долгие следы. Послали ее в Крым. Там она, на кое-какие крохи -- прожила зиму, пробовала играть с любителями, опять заболевала, жить стало окончательно не на что...
И пошли отказы от ангажементов... Лицо поблекло. Туалетов нет... Она попадала в маленькие труппы, в "сосьете", только бы играть первые роли. Еще долгое нездоровье -- и подползла голая, нищенская доля. Она невзвиделась как пришлось в Москве искать места на выход... Актерство все съело, как жадный клещ, выпило кровь, бросило на большой дороге, в канаву -- и нет ни в душе, ни в теле сил -- уйти от него, искать пропитания другим трудом, пойти в горничные, в сиделки, в бонны...
Надо издыхать в воздухе крашеного холста.