Плита издает тяжелый, все возрастающий жар. Голова Устиньи так и трещит. Она даже опустилась на лавку, взяла голову в обе руки и держала ее, нагнувшись, несколько минут.
Бьет ей в виски, колотит в темя, тошнота подступает под ложечку.
Второй день у нее, в сундуке, запрятана стклянка со снадобьем. Епифан молча отдал, и только вечером того же дня сказал:
-- Не зевай! Когда скажу -- действуй!..
Как же действовать? В чай влить -- рисковало. Барышня привередлива и чутка до последней возможности: чуть -- не то что в чае, а и в кофе, вкус не тот -- она сейчас заметит и требует все выплеснуть и заново заварить. Мальчик еще глотнул бы в чем повкуснее, в сливках или в варенье; так ведь главное-то дело не в нем, а в "колченогой!" И опять же нельзя их опоить или окормить с утра. С ними дурнота может сделаться, они тревогу подымут, мальчик к швейцару побежит -- и все будет изгажено. Вечером пьют только чай. Не иначе как в обеде. И вот она с утра до ночи ломает себе голову: в какое кушанье всего способнее подпустить и в какой пропорции. Епифан перед тем, как отдавать ей стклянку, говорил:
-- Всего не вливай; а так с полстклянки...
А кто доподлинно смерил? Вдруг как это -- яд, и оба они больше уж не проснутся? Она не решалась предложить такой вопрос Епифану. С той ночи, когда он ей открылся -- она потеряла всякую волю над собой, ничего не смеет ему сказать, даже самое простое.
Яд -- не яд (он бы сказал, не стал бы брать, без нужды, такого греха на душу), а все-таки надо знать -- в какой пропорции подлить, чтобы не портило вкусу. Снадобье -- темное, запах как от капель, много ни к какому кушанью не подмешаешь, чтобы сейчас же барышня не насторожилась. Тогда -- беда! Она этого так не оставит. Попробовать на язык Устинья боится: кто его знает?! Вдруг как это яд?
Перебирала она в памяти всякие соусы, густые, с крепким бульоном. Барышня их не любит, не станет кушать. Густых похлёбок, борщу, жирных щей она даже "на дух" не подпускает. Что же остается?..
Вот и в эту минуту Устинье так тяжко на лавке, голова кружится, тошнота все прибывает; а в мозгу один за другим проходят соуса, подливки, горячие пирожные, и перед каждым из них она мысленно остановится.
"Нашла!" -- вдруг выговорила она про себя, и ей стало легче, особенная свежая испарина проползла вдоль спины, она подняла голову и встала, прошлась по кухне, потом подперлась руками в бока и долго смотрела на двор, в открытое окно.
"Нашла!" -- повторила она.
Давно она не готовила пирожного, которое часто подавали у немки-барыни на Острову. Оно -- шведское; та ему не то в Выборге, не то в Гельсингфорсе научилась. Делают его из варенья, крыжовника, со сливками. Варенья можно и теперь достать, но оно светло-зеленого цвета -- не годится, да и барышня скажет наверно, что слишком сладко, и для желудка тяжело; а сливок она, пожалуй, тоже есть не согласится. Пришло Устинье на ум заменить крыжовник французским черносливом, сделать из него род каши, на густом сиропе, со специями, а кругом, как и следует, по шведскому рецепту, полить слегка взбитых сливок; к пюре из чернослива припустить немножко, для духу, "помаранцевых" корочек. Это добавление она выдумала от себя.
Чернослив барышня очень одобряла в разных видах. Ей хоть каждый день подавай из него компот, даже без всякого гарнира. Он ей служит вместо лекарства. Устинья и предложит на завтра шведское пирожное, только с пюре из чернослива; а о сливках можно и совсем умолчать. Когда станет подавать -- если барышня поморщится, она ей скажет:
-- Для вас, матушка, только то, что в середке; а барин и сливочки подберут.
Так выходило прекрасно. Чернослив, да еще в густом пюре с корицей, с подожженным сахаром -- и еще чего-нибудь следует прибавить для крепости, хотя бы ванили кусочка два-три -- поможет скрыть вкус снадобья. Пожалуй, на языке и явится что-нибудь особенное; но уже после того, как несколько ложек будет проглочено; да вряд ли колченогая разберет, при запахе ванили и отвкусе корицы и других специй, что есть тут что-нибудь "лекарственное".
Голова уже не трещала. Устинья принялась смелее заправлять соус.
В кухню вбежал гимназист. Он только что вернулся из классов в парусинной блузе и даже ранца еще не снял.
-- Устюша! -- окликнул Петя и сзади дотронулся до ее локтя.
-- Чтой-то как напугали!..
Устинья вздрогнула. Это неожиданное появление мальчика в кухне, как раз, когда она обдумывала шведское пирожное, взволновало ее.
-- Что вам, милый барин?
Петя был красивенький брюнетик, с глазами немного навыкате, пухленький и очень ловкий в движениях. Устинье он нравился гораздо больше барышень, и она его любила покормить вне часов обеда; завтраком он, кроме воскресенья и праздников, не пользовался.
-- Скоро готово? -- спросил Петя звонким детским альтом и ласково вскинул на нее своими выпуклыми близорукими глазами.
-- Минут еще двадцать погодить надо; а то и все полчаса. Да и тетенька раньше не сядут. Опять же накрыть надо.
-- Я сам накрою.
-- Куда уж вам... Кушать нетто хочется? -- с внезапным волнением спросила она его.
-- Ужасно хочется!
Петя даже облизнулся.
-- Чего же бы вам?..
-- Пирожки нынче есть, -- уверенно сказал мальчик.
-- Вы как пронюхали? Ловко!
-- Пахнет пирожками.
Он подошел к духовому шкафу и хотел уже взяться за ручку.
-- Горячо! -- крикнула Устинья и бросилась вслед за ним. -- Дайте срок... Я сама выну.
Пирожки с фаршем из "левера" подрумянились. Устинья наполовину выдвинула лист и сняла осторожно два пирожка на деревянный кружок.
-- Смотрите! Не обожгитесь!..
Но Петя уже запихал полпирожка в рот, стал попрыгивать и подувать на горячий кусок, переваливая его из-за одной щеки в другую.
-- Говорила -- обожгетесь.
-- Ничего!
Он уже проглотил и принялся за вторую половину.
-- Ну, теперь не мешайте, барин; а то опоздаю.
Но он еще медлил в кухне.
-- Устюша!
-- Что угодно?
-- Пирожное какое?
-- Когда? -- невольно вырвалось у нее, и она даже вся захолодела.
-- Сегодня.
-- Царские кудри для вас; а барышне особенно -- рис с яблоком.
-- А завтра?
-- Завтра... уж не знаю.
Слово "чернослив" не шло у нее с языка.
-- Пожалуйста, послаще... с вареньем бы, или сливок битых давно не давали!
"Господи! Сливок битых!" -- повторила она про себя; даже лоб у нее стал чесаться от прилива крови, и она держала низко голову над столом.
Петя ушел и из коридора крикнул:
-- Спасибо, Устюша!
Это "спасибо" отдалось у нее внутри, точно под ложечку капнуло холодной водой. Он ее же благодарит!.. Не за битые ли сливки завтрашние и за чернослив?!.
Нежные, пухленькие щеки Пети, его ласковые выпуклые глаза мелькали перед ней... Этакой птенец!.. Много ли ему надо, чтобы уснуть... и совсем не пробудиться?