Старая барышня посиживала себе и полеживала в своей спальне. По другим комнатам она совсем и не ходила; слух у нее был "анафемский" -- все слышала, днем ли, ночью ли.
Епифан должен был спать в передней. Он так и делал, с вечера; но после полуночи перебирался в другую половину квартиры.
Не укрылось это от "колченогой". Устинья подавала ей бульон с яйцом -- любимое ее кушанье; она по-своему перевела губами и сказала ей с ударением:
-- Шаги я мужские слышу поздно ночью через коридор. Пожалуйста, чтобы этого вперед не было!
Устинья промолчала, только ее в краску ударило.
Вечером, за чаем, она пожаловалась на барышню, передала Епифану ее запрет.
-- По-другому делать будем, -- сказал он спокойно; но в глазах у него блеснуло.
Они стали разговаривать еще тише, так что их через перегородку и то вряд ли бы кто услыхал.
-- Да, -- говорил Епифан, и каждое его слово точно отдавалось у нее в груди, -- вот такая старушенция -- всю ее скрючило, ни на какое она дело негодна, только себе и людям в тягость -- и все перед ней прыгают из-за ее капитала.
-- И не подохнет в скорости! -- уже с положительной злостью отозвалась Устинья. -- Этакие-то живучи!
-- А деньжища-то куда пойдут? Мальчику... Кто еще знает, что из него прок выйдет? Хоша бы и не злой человек оказался, не распутный; а все же барчонок, балованный, станет себе купончики отрезывать да в утробу свою, в сладкое житье всаживать.
-- Известное дело, -- подтвердила Устинья, и так нестерпимо ей сделалось досадно на эту старую "девку", которая от бессонниц вздумала наблюдать за тем: всю ли Епифан ночь спит в передней... Всякую гадость она способна ей сделать. Только с господами, до поры, до времени, не хотела она ссориться; а то бы она ей отравила житье до переезда на дачу одной едой.
-- А как вы, Устинья Наумовна, -- полушутливо начал Епифан, -- полагаете: большой грех был бы вот такую колченогую достояния ее решить, хоша бы и совершенно против ее желания?..
Устинья громко рассмеялась: вопрос свой Епифан задал с тихой, язвительной усмешкой, и глаза его досказывали то, что она и сама способна была устроить этой Евгении Сильвестровне.
-- Решишь! -- выговорила она и весело тряхнула головой. -- После дождичка в четверг!
-- Все дело рук человеческих, -- проронил он и начал, дуть на блюдечко; кусочек сахара звонко щелкнул у него на крепких и белых зубах.
Такому обороту разговора Устинья, в этот вечер, вполне сочувствовала. Да и что за грех поболтать о том, как бы следовало девулю обчистить "что твою луковку" и разделить ее деньжища тем, кто настоящую цену им знает?
-- Ведь ты подумай, Епифаша, -- мечтала вслух Устинья, -- на худой конец, у нее таких билетов, как у меня -- двадцать штук найдется... А то и больше.
-- Двадцать штук -- не больно еще какая уйма денег, -- остановил ее Епифан, слегка поморщил переносицу и в уме сосчитал, сколько это будет. -- Хоша бы и все первого выпуска -- так это пять с чем-то тысяч...
-- То-то и есть! -- разгоралась Устинья. -- Кладем-ин двадцать штук... Подержи их в одних руках десять лет, а то и больше -- беспременно выигрыши будут... Сколько облагодетельствовать можно стоющего народу!
-- В умелы-их руках, -- тягуче выговаривал Епифан, -- каких-каких афер, каких оборотов!..
Слово "афера" и он стал употреблять. Но в пустые мечтания у него не было охоты вдаваться. В ту же ночь, когда и "девуля" заснула, он босиком пробрался по коридорчику, мимо двери ее спальни, побеседовать с Устиньей.
Ему не спалось, и он стал шепотом настраивать Устинью уже в другом духе.
И с нее сон быстро слетел, когда она заслышала в его шепоте звуки совсем уже не похожие на те, какими они, полушутя, полусерьезно, перебирали вопрос о "кубышке" старой барышни.
Он точно гвоздем вбивал ей в голову свои соображения и не просил, а всякие давал ей "резоны". Ни одного слова не обронил он зря, на ветер. Сотни раз перебрал он в умной "башке" и перекидывал так и этак подробности своего плана.
И план встал перед Устиньей во всей своей исполнимости. До переезда барышни с мальчиком на дачу оставалось уже всего дней десять-двенадцать. В этот промежуток и надо было все "произвести".
У нее ни разу, слушая его, не соскочил с губ возглас: "Епифан! Да ты и вправду?" Она прекрасно понимала, что все это "вправду".
Чего же им ждать лучшей оказии? Сразу судьба их вознесется до самого верхнего края. Какие у них деньжонки, если бы они стали и вместе проживать, здесь ли, в Москве, или в губернии? "Паршивенькая" тыщенка рублей!.. И все-таки он, Епифан, не уйдет от своего крестьянства. И жена, и все прочее. На казну они, что ли, посягают, или вот как кассиры всякие, заправители банков, общественное достояние расхищать будут? Колченогая старая девка собирается обогатить барчат; а они и от родителей будут достаточно наделены. Можно ли приравнять этих барчат к ним обоим, трудовым людям? Даже и разговаривать-то об этом стыдно! А потом не след и жаловаться, коли такую оказию пропустить из-за одного своего малодушия.
Все реже переводила дух Устинья. В голове ее поднимался один вопрос за другим: как же "произвести?" А шепот Епифана продолжался, ровный, без учащения, показывающий, как он владел собой, как он приготовлен -- хоть сию минуту приступай к делу.
Барышне надо выказать покорность, поласковее с ней заговаривать, а к тому дню, какой он назначит, она должна -- в чем там удобнее найдет -- в жидкой ли, в твердой ли пище, подсудобить и колченогой, и барчуку, снотворного снадобья. Оно у него готово. А за остальное он берется. Шкафчик в стене, положим, железный; но дверка не может быть через меру толста: он, известно, справится один, без товарища. В таких делах всякий лишний участник -- пагуба. Хотя бы пришлось проработать и всю ночь, до рассвета -- все-таки он вскроет шкафчик.
-- Совершенно простая штука! -- слышит Устинья заключительные слова Епифана.
"А потом-то куда?" -- с замиранием сердца спрашивает она мысленно.
И на это есть у него резоны.
С большим-то капиталом, в случае нужды, через границу перемахнуть морем. Ему сказывали добрые люди -- в Турцию ничего не стоит перевалить. Там есть русские люди. И в Австрии тоже -- к "столоверам"; за "липован" себя выдать, обсидеться, где Бог пошлет, годок, другой. Промысел начать полегоньку: бахчи, сады фруктовые, рыба, извоз, судоходство. Нетто одни господа умеют бегать с чужой мошной? И лапотники уходят, да не то что с воли, а с каторги, до пяти раз.
Устинья ничего не выговорила во всю ночь.