Когда Устинья с Епифаном остались вдвоем, точно хозяева квартиры, им уже не перед кем было хорониться. "Колченогая" лежала или сидела у окна, в своей спальне, мальчик ходил в гимназию, да и по вечерам сидел больше у одного товарища, готовился к переходному экзамену. Своего дружка Устинья не иначе и вслух звала, как "Епифаша" или "Сидорыч", в виде шутки. Принесет младший дворник дров, они его сейчас чайком попоят; он, разумеется, смекает, что у кухарки с Епифаном большие лады; и старший дворник об этом "известен", но какая же ему о том забота: дело самое обыкновенное, держат себя оба благородно, не напиваются, не буянят, не ссорятся и никаких "охальностей" промежду собою не творят. Дворник вообще дружит с Устиньей, и от нее ему иногда кое-что перепадет из провизии или дешевле ему уступали в зеленой и в овощной лавке.
Так им хорошо стало на просторе, что Устинье кажется, ровно она у себя, в собственной квартире живет с Епифаном, полными хозяевами. В кухне они мало сидели -- она им обоим приелась, а больше все в горнице девушек, просторной, в два окна, где стояли и господские шкафы с лишним платьем.
В тот самый день, когда господа переехали на дачу, Устинья объявила Епифану, что он может перебираться ночевать в квартиру. На это изъявили согласие барин с барыней. О таком распоряжении она, первым делом, доложила Евгении Сильвестровне. Та поглядела на нее с кислой улыбочкой и выговорила, поморщившись, тотчас же затем:
-- Ведь внизу швейцар. Зачем еще мужчину?.. От них такой дурной запах.
Устинья уперлась глазами в пол и ответила:
-- Такое их было распоряжение.
Но она все-таки заметила у старой девушки особенное движение губ, тонких и синеватых. Ее передернуло.
"Верти не верти носом, -- зло промолвила про себя Устинья, -- а будет по-моему, и тебе, матушка, до этого дела нет!"
Епифану она передала свой разговор с "колченогой", и они, за чаем, промыли ей косточки; больше, впрочем, Устинья, а Епифан сначала только усмехался на ее ядовитые выходки и, помолчав, вдруг спросил ее:
-- А что, Устюша, у этой самой барышни должны быть свои собственные деньги?
-- Беспременно!
Устинья ответила так не наобум. Когда она поступила к этим господам, вместо Оли жила другая девушка, скромная, лет за тридцать. Она угодила замуж и отошла. И в те три-четыре недели, как они были еще вместе, Катерина ей многое про господ рассказала, как и всегда бывает между степенной прислугой, когда одна другую хочет обо всем вразумить. Старая барышня совсем не бедная. Ей доля немного поменьше досталась, чем брату. Она была, слышно, в молодости, недурна собой и музыкантша, и в какого-то там музыканта "врезалась" до сумасшествия, так что ее чуть ли не в лечебнице держали, никак с год. Музыкант этот был женатый, да и помер, к тому же, в скором времени. Тут она опять впала в сильное расстройство; ноги у нее отнялись вдруг и даже язык, и с тех пор она уже поправиться не могла, -- состарилась и вся согнулась "в четыре погибели", -- прибавила Устинья от себя. Именье она наполовину удержала, проживала у брата, на харчах, за себя платила; но не больше, как рублей семьсот в год. Поэтому-то к ней и уважение такое, ровно она бабушка, что наследниками после нее будут и барин, и прямо -- дети. Она свободную-то от надела землю, в одной деревне, давно продала, да и выкупные еще получила. Вот больше двадцати лет, как она копит. Должно быть, через брата она и деньги в оборот пускала, на бирже; может, и под закладные давала. Из детей она "обожает" мальчика, Петеньку, и нужно полагать, что ему, по крайности, две трети капитала достанутся, а барышням -- остальное, барину -- по закону та земля, что у нее осталась непроданной, родовая, от матери.
Все это выслушивал Епифан в глубоком молчании, и только обтирал себе, от времени до времени, лоб клетчатым платком.
-- А ведь у нее в стену вделан шкафчик несгораемый, -- вдруг сказал он глухим голосом, точно у него что в горле перехватило.
-- Ишь ты! -- отозвалась Устинья.
Она об этом шкафчике не знала.
-- Сам видел.
-- Шкафчик, ты говоришь? Стало -- маленький?
-- Однако, билетов можно туда до сотни тысяч уложить.
Глухой тон Епифанова голоса не пропадал.
-- Коли так, -- продолжала Устинья и вкусно вытянула остаток чая с блюдечка, -- она у себя главный капитал, в этом самом шкафчике, держит.
-- Вряд ли, -- откликнулся Епифан, как бы рассуждая сам с собой; глаза его были полузакрыты и обращены в сторону. -- Господа ценные бумаги кладут в банк... в государственный, -- прибавил он уверенно, и тут только взглянул на Устинью.
От этого взгляда ей во второй уже раз стало жутко.
-- Ты нашей сестры не знаешь, -- начала она возражать ему, -- что меня, кухарку, взять, что барышню такую, да еще старую, колченогую, мы ни в жисть не положим в банк, хоть развернейший он будь.
-- Сохраннее быть не может, -- возражал, в свою очередь, Епифан, -- квитанции там выдают, а бумаги в жестяных ящиках в подвалах со сводами хранятся. Мне, в трактире, один солдат сказывал. Он на часах там стаивал, не один раз, при самой этой кладовой.
Но Устинья не могла уступить ему. Она напирала на то, что "их сестра в какой ни на есть банк" не отдаст всех своих денег. Она одумалась немного, сообразила что-то и добавила, вся красная от чая и овладевшего ею странного волнения.
-- Вот что я тебе скажу, Епифаша... Поверь ты мне. Ежели эта девуля дает деньги под залог или через барина на бирже аферами занимается, то малую часть она ему отдала на хранение.
-- Сундук у барина в кабинете здоровый! -- выговорил Епифан. -- Не сдвинуть и двум дворникам.
-- Много там тоже не лежит! Барину надобны всегда деньги. Мне швейцар пояснял, как это они там на бирже "играют", а остальное, -- продолжала Устинья с уверенностью, -- у нее, в этом шкафчике -- и бумаги какие по деревне, и закладные, и все, все.
-- Билеты-то именные бывают, -- еще глуше вымолвил Епифан и отвел глаза в сторону.
-- Так что ж, что именные?
Она не совсем ясно разумела про то, что он ей говорит.
-- Вот у тебя просто билеты, -- объяснял Епифан чуть слышно, и голос его вздрагивал, -- потеряй ты их сейчас или украдь у тебя кто-нибудь, и ежели номера не записаны, и ты, в ту ж минуту, не дашь знать по начальству -- и пиши пропало! Это все едино, что товар или бумажка радужная: вошел, значит, к первому меняле, по Банковской линии или на Невском -- и продал.
-- Быть не может! -- вырвалось у нее.
Устинья даже и не подумала никогда о такой близкой опасности -- лишиться навсегда своих сбережений.
-- Я же тебе и говорил, -- добавил Епифан, -- в банк надо снести на хранение.
Она промолчала, колеблясь между страхом и сомнением, а он все тем же, чуть слышным еще голосом объяснял ей, что есть именные билеты, где стоит, кто сделал вклад в банк и на сколько годов, и на какие проценты. У старой барышни все капиталы могли быть в таких именных билетах.
Но когда Епифан сообщил ей, что на такие вклады в конторах дают больше процентов, чем за простые билеты, Устинья опять стала доказывать свое:
-- Не знаешь ты нашей сестры! Больше дают, следственно и риску больше потерять. Контора лопнет. Я, вон, малость получаю со своих, зато выигрыш! Беспременно и у барышни не один десяток есть таких же. Она Петеньку своего обогатить желает.
С этим доводом Епифан согласился.
И вдруг разговор у них точно обрезало. Они замолчали и поглядели друг на друга.
"Вон ты какой дошлый у меня!" -- подумала Устинья, и жуткое чувство долго еще не проходило у нее.