До весны они толковали промеж собой только о своих делах, расчетах и мечтаниях. Полегоньку Епифан стал расспрашивать Устинью про господ. В барские комнаты он почти что не был вхож. Кухонному мужику не полагалось входить туда; разве барыня позовет, чтобы послать куда-нибудь; в таких случаях она вызовет его на темную площадку перед столовой. Самовар вносили и уносили горничные. Он мог бы это делать, но барыня не терпела запаха смазных сапог. Она и полотеров с трудом терпела, и в их дни сама уезжала всегда со двора. В эти дни и Епифан иногда призывался помочь в перетряхивании ковров или в установке более грузной мебели. Барину он начал чистить сапоги, галоши, а потом и платье; но до себя его барин тоже не допускал, разве когда, по близости, пошлет, так как он грамотный и адреса не перепутает.
Но все-таки он хорошо ознакомился с квартирой, расположением комнат и даже, через Устинью и своими наблюдениями, составил себе верную картину семейства и вообще всей жизни, и отдельно о каждом человеке.
Дети были как дети... Один мальчик, лет десяти, и три дочери, тоже все малолетки, учатся в заведениях, но живут дома. Мальчика одного пускают, а девочек возят в дурную погоду, а в хорошую посылают с одной из горничных, с Олей.
При девочках -- гувернантка, мамзель, швейцарка, молоденькая, из себя некрасивая и тихая. От нее людям никакой обиды нет, да она и плохо еще понимает по-русски. Родители -- мать с отцом -- детей любят, много тратят на их ученье, и на одёжу, и на книжки, игры всякие; детская комната, где они занимаются, больше гостиной и полна всякой всячины. Епифан рассматривал не раз, что там стоит и висит по стенам. Мальчик, Петенька, полюбил его и кое о чем ему рассказывал, даже маленькую электрическую машину ему заводил. Ходит к нему на дом студент, почти каждый день; а к девочкам -- русская мамзель и музыкант, еще молодой человек с длинными, до плеч волосами. Барин -- средних лет, в обхождении строговат, но его в доме совсем не слышно, занят целый день, и дома, и в должности своей, в каком-то "Обществе". Знает Епифан, через швейцара, что каждый день, в пятом часу, барин ездит на Остров, на биржу. Стало, денежные дела делает, да и кабинет у него такой, какие у денежных людей должны быть -- с конторкой, этажерками и с железным шкафом, привинченным к полу. Такого шкафа Епифан, до того, еще никогда не видал. С полотерами он раза два возился в кабинете и хорошо этот шкаф осмотрел. Штука -- дорого стоит, и они еще тогда, с одним из полотеров, побалагурили: "Что есть-де искусники, и в такую посудину могут проникнуть".
Насчет барыни Епифан держался мнения Устиньи: рыхлая, с болезнями, привередлива; в сущности -- ни во что не входит; выезжать не любит, а к ней -- милости просим, пообедать и в карточки -- картежница завзятая, а то -- по целым дням лежит на кушетке и книжки читает, кое-когда в классную заглянет и детей больше барина балует.
В доме много значит сестра барина, пожилая девушка, вся скорченная от "болестей", святоша, Евгения Сильвестровна; у нее своя большая комната с уборной. Устинья сильно недолюбливала ее и немало "покумила" насчет ее с Епифаном. Кажется снаружи, что эта ханжа ни во что не вмешивается, а на деле-то она на господ большое имеет влияние, особливо на брата; он с ней обо всем советуется, и даже в выборе прислуги ее мнения спрашивают всякий раз. Она и горничным наставления читает, чуть что-нибудь ей покажется подозрительным, насчет их поведения. Она же была против того, чтобы брать на кухню мужика, и настаивала на судомойке. И хотя изловить ей не удается Устинью с Епифаном, но она наверное пронюхала, потому что начала какие-то душеспасительные слова говорить кухарке, когда та с ней в коридоре встретится. Сама она в кухню не захаживает. Случается, что Устинья понесет ей, в комнату, котлетку или куриного бульону: она частенько с господами не обедает, по болезни.
Епифан и в ее комнату попал, с полотерами. И там он разглядел, в алькове, около самой кровати, в стене, вымазанной светлозеленоватой краской, замочную скважину и ободок дверки. Он сообразил, что и это -- шкафчик для хранения денег и ценностей, только вделанный в стену, а не так, как в кабинете барина, в виде настоящего шкафа, под лак.
И он ее, из всего семейства, не жаловал. Раз как-то она на него особенно поглядела и спросила мягким голоском:
-- А ты, милый, женат?
-- Женат, -- ответил Епифан и опустил ресницы.
-- И хорошо живешь с женой?
-- Хорошо, матушка, -- ответил он своим совсем сладким тоном.
Но старая барышня опять его спросила:
-- Давно не был в деревне?
-- Третий год.
-- Ай-ай!..
Больше ничего не сказала, только покачала головой.
Пришла весна. Господа рано собрались на дачу, по финляндской дороге. Девочек отпустили из заведения, а мальчику надо было еще доучиться. Тетка, Евгения Сильвестровна, расхворалась, не опасно, а так все-таки, что ей переезжать еще нельзя было: в ногах ломота сделалась, и раньше начала июня доктор ей не позволял перебираться на дачу. При ней и мальчик должен был остаться до конца мая.
Много было толков, как уладить насчет кухарки. Устинья дачу вообще не любила -- там работы не меньше, а доход совсем не такой. Разносчики прямо все таскают на барское крыльцо: рыбу, живность, ягоды, масло... Но она утешалась тем, что и Епифан переедет с ней; он там даже нужнее, чем в городе. На полтора месяца подговорили поваренка, за двадцать рублей, а Устинья должна была оставаться при старой барышне прислуживать, и готовить ей и мальчику, да и барин будет, в первые недели, наезжать в город, по делам, а там уж совсем переберутся.
Епифана хотели было брать тотчас же, но Устинья поговорила с барином -- он к ней благоволил за ее мастерство -- и представила ему резон, что старая барышня нездорова, надо при ней быть неотлучно; кого же послать? Не бегать же все за дворниками? С ее резоном барин согласился. Так и было сделано.
Переезд назначили на пятое мая. При этих хлопотах Епифан сильно действовал, и барыня дала ему целковый на чай. Может быть, ей "святоша" -- Евгения Сильвестровна -- и шепнула что-нибудь про связь кухарки с кухонным мужиком, но она никаких придирок не делала и не поглядывала на Епифана так, как та "колченогая", по выражению Устиньи.
Остаться одной -- на целый месяц, полной хозяйкой кухни, провизии и с "Епифашей", все это Устинью радовало на особенный лад: ей хотелось и на "колченогой" выместить немножко ее "сованье носа" в то, что до нее не касается. Усчитывать себя она не даст; ей барыня оставила карманные деньги, а остальное -- на книжку у поставщиков. Кормить она будет ту "колченогую" как следует, но за себя, свое достоинство и сердечные дела -- постоит!.. Одиночество "летнего положения" особенно ей придется по душе. С Епифаном ей еще удобнее все обсудить -- в осени надо его устраивать по-новому. И ей пора бросать тошную плиту!..