В магазине, где брат Полины состоял приказчиком, еще только начинали торговать. Адам смотрел в окно на мокрый тротуар, на пешеходов, на проезжавшие дроги с покойником. Утро, стояло мокрое и немного туманное. Хозяин сделал ему выговор за прогул.
Адам на него злился и кусал себе губы. Ему хотелось выместить на ком-нибудь свое сердце. Одного мальчика он уже толкнул в загривок, рискуя, что тот пожалуется хозяину. Он сам был младший приказчик, и драться ему еще не полагалось.
Когда он взбешен, у него сердце сжимается и бледность делается такая, что вот-вот сейчас в обморок упадет. Но это только кажется; напротив, у него силы прибывает и дерзости, всех он может сокрушить в такие минуты.
Дверь с улицы растворилась широко и шумно. Адам быстро повернул голову.
Вошла, почти вбежала, Полина.
И она казалась бледной. Ее челка не так старательно была расчесана. Шляпка сидела немного назад, что к ней шло.
-- Адам!..
Полина кинулась к брату, и он сейчас же заметил, что у нее заплаканные глаза.
-- Что такое? -- спросил он строгим голосом.
-- История!.. Меня гонят!.. Заступись!..
Слезы уже подступали ей к горлу.
Брат отвел ее в угол, за выступ арки, где навалена была целая кипа материй.
-- Ну, говори!..
Она заплакала, но нервное движение головой брата остановило ее слезы.
Вчерашняя "история" приняла в пересказе Полины совсем другие формы и краски. Выходило, что барыня гонит ее "со шкандалом" и "осрамила" ее перед прислугой, на весь дом, что барин тоже наговорил ей "всяких обид" и что "так этого оставить невозможно".
Она передавала все это порывистым шепотом, глотая слезы, и краснела постепенно. Адам слушал ее нетерпеливо и сморщил переносицу.
-- Окончательно гонят? -- перебил он ее.
-- Дали четыре дня сроку и жалованье до первого числа; а мне до восьмого следует... Адам, приди!..
-- Ладно!.. Мы им покажем!..
Его рассерженность находила себе исход.
-- Куда же я денусь? -- пролепетала Полина. -- Ты ничего не нашел?..
-- Здесь нельзя распространяться. Приходи в кухмистерскую против памятника... в обед... Мы там разберем.
-- Хорошо!
-- Только смотри, чтобы у тебя чего-нибудь не сцапали в комнате.
-- Я на ключ заперла дверь.
-- То-то! А мы этих буржуев приструним!
Полина поднялась на цыпочки и прикоснулась губами к бледной щеке Адама.
-- Нечего!.. Без нежностей...
Она сконфузилась и пошла, но вернулась и самым низким шепотом спросила:
-- Письма у тебя, Адаша?
-- Какие?
-- Ах ты, Господи!.. Да того... кадета?
-- Еще бы!.. Иди!..
-- Так в пять часов, в кухмистерской?
-- Против памятника.
Из магазина Полина вышла более спокойной походкой и держала все голову вниз, не смотрела то на вывески, то на встречных... Она была немного смущена тем, что Адам встретил и выслушивал ее сурово, не, сказал ей ни одного утешения, не приласкал ее ничем.
Ну, да что же делать, коли у него такой нрав! Зато, так он этого не оставит, добьется того, что ей заплатят до восьмого, извинятся перед ней, да и еще что-нибудь с них Адам "сдерет".
-- Непременно, -- вслух выговорила Полина, когда поворачивала с Литейной в Малую Итальянскую.
Как можно, чтобы он не воспользовался теперь пачкой писем кадета? Да она сама -- будь они у нее -- сейчас же бы не так осадила барыню. Да и того на первый раз было довольно, что она ей ответила...
Записочка выпала из книжки. Книжку Шура получила от нее.
"Как будто уличили ее с повинным!" Но ведь мало ли что врет эта девчонка. Она -- "сочинительница". Это и матери ее известно. Если даже поверят девчонке, то ведь всего-то на все и есть, что передача книжки кадету. Записочка могла быть, заложена в нее в виде закладки...
Отпереться от своей руки она не успела, когда барыня стала перед ней "судейшей"; но это можно будет сделать. Почерк не ее -- это первое, а второе то, что на конверте не было никакого адреса.
Сама "судейша" проговорилась:
-- Положим, адреса нет и подписи нет, и рука как будто не ваша, но вы назначили свидание в Летнем саду именно на такой час, к которому Михаил Петрович мог поспеть в Летний сад.
На это обвинение у нее хватило рассудка ничего не ответить.
Не разрюмилась она и после, когда барыня стала ее стыдить материнским тоном, хотела от нее добиться покаяния, раскаяния...
Как бы не так!
Положим, не очень мудрено было и притвориться кающейся, попросить прощения и, не сваливая ничего на кадета, взять всю вину на себя. Это наверное удалось бы с такой "ученой дурехой", как барыня. Но ничего такого Полина не сделала, и теперь хвалила себя. Очень уж ей тошно в боннах, и такая "история", так или иначе, да поставит ее на другую дорогу.
Она не стала "ябедничать" на Мишу, по сказала с достоинством:
-- Вы, мадам, лучше бы за племянником вашим присматривали. Я его не соблазняла... и если я захочу, то его же на свежую воду выведу...
Больше ничего она не прибавила. Она тогда в один миг сообразила, что ей будет выгоднее приберечь пачку записочек и "большущих" писем кадета и выпустить с ними Адама.
Вот это-то ее поведение, за которое всякий ее "умницей" назовет, и взорвало барыню. Она чуть не со слезами начала говорить ей, какая она испорченная девочка, как она не заслуживает снисхождения.
-- Повинись вы чистосердечно, я бы вам простила!..
Этакое "блаженство" жить у нее, в чуланчике, за красненькую, и возиться с тошными ребятишками!
Чем ближе подходила Полина к дому, тем она больше убеждалась в том, какая она умная и ловкая, сколько у нее характера и каких "делов" можно наделать с таким братом, как ее Адам.
Она жила у господ, но должности своей не исправляла. Ей дали трое суток сроку. Она их "освободит" и раньше.
Вошла она с парадного подъезда, хоть и знала, что горничная встретит ее с хмурым видом; "вот какая фря -- ее прогнали, а она звонит в электрический звонок и заставляет выбегать в переднюю". Но если эта "бестия" скажет ей грубость, она должна смолчать, чтобы не подать самомалейшего повода к чему-нибудь "такому" вплоть до прихода брата.
Дверь отперла кухарка и впустила ее без ворчания. Кухарка была добрее горничной, и ей стало жаль Полину тотчас после ее сцены с барыней. Она даже говорила в кухне:
-- Еще бы, такого балбеса племянника завели, да чтобы шашней не было!..
Полина прошла тихо, но с достоинством, мимо отворенной двери в гостиную, не снимая своей шубки, и начала, без шума, укладываться. Она уже знала, что после господского обеда может выйти такая сцена, с участием ее брата, после которой придется сейчас же выезжать и вывозить свои пожитки.
В чемодан все не вошло. Она долго соображала, из чего сделать узел и что оставить для помещения в верхнем отделении чемодана.
Это укладыванье взяло у нее около двух часов. Добра набралось столько, что на одном извозчике она не уедет, а двух брать дорого. Лучше припасти на всякий случай ломового. Об этом позаботится Адам.
И тут, в первый раз, ее легкая голова остановилась на вопросе: где она будет сегодня ночевать?
У брата?
Но у него комнатка узенькая, в одно окно.
"Где-нибудь", -- ответила себе Полина, и в пятом часу ушла в кухмистерскую, что против памятника.
* * *
Господа обедали в шесть часов и на этот раз без старшей девочки. Ее послали к детям присмотреть за ними. При ней мать не хотела говорить с отцом о Полине.
Муж, по обыкновению, слегка подсмеивался над женой.
Он ей сказал в начале обеда, по-французски, чтобы не понимала горничная:
-- Так и должно было случиться!.. Кадет в любовном возрасте...
Но она не могла смотреть на эту историю, как он, только юмористически. Она возмущалась и чистосердечно была огорчена испорченностью молодой девочки, отсутствием в ней "нравственного инстинкта". Муж опять подтрунил над ее склонностью к "психологическим тонкостями, а потом стал говорить серьезнее.
Надо поскорее отправить бонну и позаботиться о хорошей иностранке. Он стоял за недорогую англичанку, которая, по крайней мере, будет вести меньших детей в привычках опрятности и гигиены.
Барыня не очень восторгалась англичанками. Они бывают грубоватые, дают детям "эгоистический" склад настроения, да многие из них, -- те, что подешевле, -- и тайно попивают.
Обед кончился, впрочем, тихой беседой. Одно только смущало барыню -- и она не скрыла этого от мужа -- как бы не вышло еще чего-нибудь "такого"?
-- Да чего же? -- спросил лениво муж, закуривая сигару.
-- От этой испорченной личности всего можно ждать...
Только что были сказаны эти слова, как в передней -- дверь в столовую оставалась отворенной -- затрещал звонок.
Один раз, два раза, три раза, звон был сердитый и требовательный.
-- Боже мой!.. Что это такое?..
С этим возгласом поднялась барыня. Из детской выскочила старшая девочка. Горничная бросилась в переднюю.
Поднялся и барин с сигарой в зубах.
В передней раздался мужской, низкий и твердый голос.
Барыня вышла в переднюю первая, за ней муж, несколько позднее.
Ближе к вешалке стоял, посреди прихожей, Адам и держал Полину за руку.
Он не снял своей круглой фетровой шляпы и опирался другой рукой на палку. Полина стояла в возбужденной позе, грудью вперед. Щеки ее рдели. Брат ее был бледен, и только глаза его злобно блестели.
В кухмистерской он выпил рюмку водки и две бутылки пива, из которых дал стакан сестре.
-- Да-с, пожалуйте мне сюда самое хозяйку!
Эти слова встретили барыню. Она внутренно очень испугалась, но, запахнувшись в свой вязаный платок, остановилась около двери и довольно спокойно спросила:
-- Что вам угодно? И кто вы?..
-- Я -- брат Полины... И мне угодно, мадам, чтобы вы и ваш муж дали мне объяснение -- почему вы выгоняете со скандалом честную девушку?
Он говорил, расставляя широко слова и не меняя тона, точно он предварительно выучил вступительные слова своей речи.
Барыня хотела ответить поблагороднее и поосторожнее, но ее предупредил муж; он выдвинулся из-за нее и сказал:
-- Снимите, прежде всего, шляпу.
Адам обнажил свою красивую, курчавую голову.
-- Шляпу я сниму; но я жду ответа. Девушка -- моя сестра. Я -- ее защитник.
Барин рассердился сразу, как многие флегматики, принужденные действовать, взорванные чем-нибудь неожиданным и дерзким.
-- Мы вас не знаем и знать не желаем. Если вы брат, то внушите вашей сестре лучшие правила... Она может съехать от нас... Жалованье ей заплатят; а вас мы покорнейше просим не вмешиваться и не начинать здесь сцен.
-- Что-о-с? -- с дрожью в голосе спросил Адам, оставив руку Полины, -- она тоже начинала трусить, -- и сделал шаг вперед.
-- Ступайте вон! -- крикнул барин.
-- Paul, de grace!.. -- шепотом хотела удержать его жена.
-- Ну, это аттанде! -- ответил Адам. -- И если вы посмеете дотронуться до меня, вы будете раскаиваться.
Барыня вся обмерла. Ей показалось, что карман пальто Адама топырился... там револьвер...
Она схватила руку мужа и стала его отпихивать к двери, повторяя:
-- Va-t-en!.. Va-t-en!
Но муж ее дал приказание горничной послать за дворником.
Адам сообразил, что его могут вытолкать, переменил позу и, обращаясь к сестре, сказал:
-- Полина, ничего не бойся!.. Иди в свою комнату и выноси свои вещи... Я отсюда не выйду, я должен тебя защищать!..
-- Вашей сестре ничего не сделают дурного! -- вскричала барыня. -- Ее жалованье она может сейчас получить...
-- Меня не смеют гнать! Я -- брат! -- повторил Адам и сел на ясеневый стул, около зеркала.
"Зачем же он не покажет пачку писем? -- думала Полина, оправившись от смущения. -- Теперь-то бы и надо!"
-- Идите в вашу комнату, -- сказала ей барыня, которой удалось уговорить мужа не посылать за дворником.
-- Я не могу одна все вынести... -- проговорила Полина почти кротко. -- Брат мне должен помочь.
И на это согласилась барыня. Дети выбежали было в переднюю, но их выпроводили...
Когда чемодан, узел, картонки Полины были вынесены на площадку, Адам в растворенную дверь крикнул:
-- Вы еще про нас услышите!..