Мать недаромъ поручила сестренку брату. Ваня былъ далеко не заурядной натурой. Оставшись сиротой по десятому году, онъ уже успѣлъ навидаться всего, чего большинству взрослыхъ дѣтей не дано испытать въ теченіе цѣлой жизни,-- успѣлъ получить тѣ жестокіе уроки ея, которыми ростетъ и мужаетъ человѣкъ. Сердце и разумъ мальчика должны были столкнуться съ такими жесткими, темными и серьезными сторонами существованія, что сдѣлали изъ него замкнутаго, неподатливаго ребенка, на котораго можно было положиться. Это было тѣмъ важнѣе для Машутки, что въ братѣ лежалъ огромный запасъ любви, котораго некуда было дѣвать по смерти матери, если бы онъ не подѣлилъ его между ею и бабушкою Маврой, полюбившей и понимавшей его.
Въ сущности, это былъ дикій мальчикъ, горькимъ опытомъ наученный сторониться отъ людей, помнившій нужду, болѣзнь и смерть всѣми покинутаго отца и матери, противъ воли родныхъ вышедшей за неровню. Но стоило разъ покорить его сердце, чтобы онъ отдалъ его вполнѣ, хотя и зналъ сколько горя приноситъ любовь. Смотря по обстоятельствамъ, изъ такихъ дѣтей выходятъ люди упорные и въ любви, и въ ненависти.
Неудивительно, что мальчикъ вскорѣ сдѣлался цѣлымъ міромъ для Марьюшки. Вѣдь, въ сущности, онъ былъ теперь ей матерью, товарищемъ, нянькою, забавой,-- всѣмъ, чѣмъ жила дѣвочка,-- и понималъ это сердцемъ.
Въ зиму, передъ смертью матери, Ваня началъ ходить въ школу ближняго села и быстро сдѣлался любимцемъ учителя. Бабушка одобряла это, и дѣтямъ жилось хорошо, если бы серьезнаго ребенка не точила недѣтская мысль, что они ѣдятъ чужой хлѣбъ и сидятъ на рукахъ старухи, которой давно необходимъ покой и отдыхъ. Недаромъ онъ ломалъ голову, какъ заплатить за это, и старался пока дѣлать въ избѣ и около все, что могъ: пособить всѣмъ, забывая даже, по силамъ ли это ему. Старуха понимала все и душой льнула къ ребенку.
Была еще любовь въ немъ -- всезахватывающее чувство, обширное и глубокое какъ море, радостно отдаваясь которому отдыхалъ ребенокъ, потому что имъ не болѣло, а жило и упивалось его сердце. Въ строгомъ смыслѣ, его было и нельзя назвать любовью. Это было ничѣмъ не объяснимое, стихійное чувство природы -- инстинктъ ея красоты и мощи,-- необходимость, какъ воздухъ для дыханія и наслажденія, какъ вода для палимаго жаждою. Этого не называютъ любовью; здѣсь пропадаетъ личность, безъ него невозможенъ геній.
Старыя дѣти, не смѣйтесь и не судите по себѣ. Никакая радуга не поразитъ слѣпорожденнаго. Ему не дано знать, какъ рано природа начинаетъ вліять на насъ; ему неизвѣстно, что чувство гармоніи и красоты одновременно со свѣтовымъ спектромъ достигаетъ эачатковъ нашего сознанья -- инстинкта, о которомъ упомянули мы.
Ваня былъ не таковъ. Съ раннихъ дней дѣтства онъ смотрѣлъ кругомъ на прекрасный міръ зоркими, широко раскрытыми, радостными глазами и видѣлъ многое, мимо чего проходятъ толпы дѣтей всѣхъ возрастовъ. Разумѣется, онъ не подозрѣвалъ, что природа учила его задолго до школы и дала ему множество непреложныхъ истинъ, которыхъ не было въ послѣдней. Онъ просто смотрѣлъ на нее, какъ на что-то живое, родное и ласковое, для чего не было словъ на его языкѣ. Ему было тепло, легко и хорошо съ ней,-- вотъ и все. Чѣмъ непривѣтнѣе, темнѣе и угрюмѣе была окружавшая жизнь, тѣмъ ласковѣе, свѣтлѣе и ближе казалась ему она, трепещущая зеленью, колышащая золотомъ нивъ, радостно глядѣвшая лазурью неба и водъ.
Наступала весна. Подъ пристальнымъ взоромъ солнца грудь земли теплѣла, снѣгъ таялъ, и подъ нимъ тихо сочились слезы -- давно заледенѣвшія слезы воскресавшей. Побурѣли дороги, показались проталины, закричали грачи и изъ печи бабушки Мавры вылетѣли жаворонки и запѣли... не въ природѣ, а въ душѣ Вани и Марьюшки.
Мальчикъ, видимо, ходилъ взволнованный, но никто не подозрѣвалъ упрямой мысли, засѣвшей въ немъ, пока бабушкѣ Маврѣ не пришлось познакомиться съ нею.
Серьезно и твердо онъ объявилъ, что станетъ просить и просилъ уже мѣста подпаска въ селѣ, гдѣ учился. Что учитель и попъ хлопочатъ за него и говорили уже пастуху и мірянамъ, что, по его мнѣнію, должна сдѣлать и бабушка, которую знали и любили тамъ. Долго, но напрасно отговаривала его старуха, увѣряя, что онъ и при домѣ дорогъ; однако, даже то, что надолго придется разстаться съ сестрой, не измѣнило рѣшенія Вани. Хоть на время сойти съ хлѣба бабушки и добыть ей немного деньжонокъ сдѣлалось его завѣтной мечтой. Такъ и случилось: мальчикъ покинулъ бабушку, сестру и школу съ Егорьева дня.
Совершенно новая жизнь наступила для него.
Мальчикъ чувствовалъ себя хорошо, не сознавая, что выведенъ изъ прозаическаго, мелочнаго житейскаго міра туда, куда влекли его мысль, чувство и воображеніе. Наконецъ-то на свободѣ, безъ помѣхи, часъ за часомъ, день за днемъ, могъ слѣдить онъ, какъ прекрасный обмиравшій міръ оживалъ передъ нимъ. Онъ замѣнялъ ему все. Со страстнымъ вниманіемъ смотрѣлъ ребенокъ въ милое разцвѣтавшее лицо, точно дорогія, мертвыя, холодныя черты дрогнули и улыбнулись ему. А благодатный міръ дѣйствительно улыбался, и весною называлась эта улыбка.
Ваня наслаждался одинъ, да ему и ненужны были люди. Онъ предпочиталъ смотрѣть на нихъ издали, какъ на мелкія, неясныя, вдали копошившіяся фигурки, служившія для пущаго оживленія окружавшаго, точно мухи, мѣшающія сну. Единственнымъ исключеніемъ изъ этого былъ пастухъ Сидоръ, отъ котораго отдалиться онъ не могъ, да, пожалуй, и не захотѣлъ бы.
Прежде всего, дядя Сидоръ былъ человѣкомъ такого рода, которые не только не мѣшаютъ другимъ, но всю жизнь свою стараются устроить такъ, чтобы другіе не мѣшали имъ. Этимъ объяснялись отчасти и самыя его пастырскія обязанности. Человѣкъ былъ нелюдимъ, философъ и ненавистникъ женщинъ. Но и тутъ насмѣшница судьба устроила было такъ, что у чудака происходили бы вѣчныя столкновенія съ ними, если бы онъ не презиралъ дамскій полъ повсюду и не держалъ въ страхѣ и повиновеніи и "бабенокъ", и "коровенокъ". Даже самую пословицу о быкѣ и молокѣ старикъ перевернулъ по своему и обыкновенно восклицалъ, въ случаю: "да, жди безъ быка молока!". Кажется, исключеніемъ изъ женскаго "отродья" была только бабушка Мавра, которую дядя Сидоръ уважалъ давно и едва ли считалъ за бабу.
Кромѣ упомянутыхъ, было и еще достоинство за Сидоромъ. Онъ отлично игралъ на рожкѣ и мастерилъ музыкальные инструменты этого рода съ такимъ искусствомъ и разнообразіемъ, которому, по справедливости, могли позавидовать лучшіе деревенскіе мастера этого дѣла. Рожокъ дяди Сидора, несмотря на суровость музыканта, каждой презрѣннѣйшей коровенкѣ его стада былъ извѣстенъ и милъ до такой степени, что довольно было дядѣ заиграть даже ночью, чтобы переполошить всѣхъ рогатыхъ обитателей села, то-есть произвести невообразимый ревъ, стукъ и порываніе изъ-подъ запора.
Несмотря на сладость здороваго утренняго сна, Ваня тоже полюбилъ этотъ рожокъ за его отрадное, добрящее впечатлѣніе.
Онъ любилъ тѣ свѣжія, розовыя утра, когда они шли собирать стадо, вмѣстѣ съ солнцемъ, только-что встававшимъ надъ горизонтомъ. Онъ смотрѣлъ, какъ вершины деревьевъ вспыхивали и загорались его лучами, какъ сочная трава бѣлѣла инеемъ-жемчугомъ или сверкала алмазами росы, какъ самая пухлая пыль проселка волгла, тяжелѣла и плотно улегалась за ночь. Онъ весело-зябко ощущалъ, какъ животворная свѣжесть и чистота благовоннаго воздуха провѣтривали его легкія, а по спинѣ и плечамъ тихо кралась и ползла сладкая, бодрая дрожь.
И вдругъ, въ деревенскую тишину -- въ міръ отдыха, сна и темныхъ или радужныхъ грезъ -- врывался долгій, бархатно-мягкій и разсыпавшійся трелью, радостный гимнъ Сидорова рожка. Онъ пѣлъ по дворамъ и клѣтямъ, вторгался въ избы и вылеталъ за околицу; онъ плылъ по холмамъ и оврагамъ, по золотымъ морямъ ржи и овса, тронутымъ румянцемъ утра; будилъ послѣднихъ птицъ въ лѣсахъ и, вторимый и дробимый перекатнымъ эхомъ, возвращался отъ ихъ зеленыхъ стѣнъ и рдѣвшихъ алыхъ вершинъ... Но новыя и новыя трели настигали и встрѣчали старыя, покоряя пространство и безмолвіе утра. Рожокъ пѣлъ и пѣлъ, не смолкая. Пѣлъ -- и житейскій деревенскій хоръ вторилъ ему, сперва отрывочно и слабо, потомъ дружнѣе, громче и сильнѣе съ каждымъ мгновеньемъ. Поднимались ревъ и мычанье, блеянье козъ и овецъ, крикъ и клохтанье встревоженныхъ куръ, гоготъ гусей, лай собакъ и ржанье лошадей, только-что вернувшихся изъ ночнаго.
Скрипѣли ворота, лилась вода и стучала колодезная бадья, въ воздухѣ стояли топотъ, фырканье и бабьи голоса, а рожокъ пѣлъ, то замолкая, то воскресая новою бодрящею гаммой, будившей спящихъ, напоминавшей о свѣтѣ, теплѣ и трудѣ.
Ванѣ сдавалось, что подъ эти пѣсни даже курчавыя воздушныя стада -- розовые барашки облаковъ -- весело паслись по простору небеснаго голубаго пастбища, на востокѣ отливавшаго мягкими тонами радуги,-- ребенокъ подумалъ бы перламутра и опала, если бы зналъ, что такое перламутръ и опалъ.