Быстро мелькнули сверкавшіе дни лѣта. Давнымъ-давно ощетинились сжатыя нивы, листья желтѣли, краснѣли и сыпались золотымъ дождемъ, отцвѣтали послѣдніе цвѣты. Солнце переставало грѣть, земля зябла, бѣлые холодные утренники гнали послѣднюю кровь съ ея лица. Наконецъ, наступили хмурые дни со снѣжкомъ, когда самый рожокъ Сидора смолкъ и пересталъ пѣть о теплѣ и свѣтѣ.
Ваня вернулся домой и принесъ бабушкѣ восемь рублей. Старуха заплакала отъ гордой радости... не деньгамъ, а сокровищу души, платившей свой долгъ. Работнику, которому только-что наступилъ одиннадцатый годъ, съ этихъ поръ не было другаго имени, кромѣ кормильца.
Но не отдыхать пришелъ домой кормилецъ. Его отдыхъ -- лѣто -- миновалъ; наступала зима и растворилась школа -- надо было наверстывать утраченное раннимъ уходомъ и позднимъ возвращеніемъ. Простившись съ угрюмымъ Сидоромъ, повидимому, довольнымъ подпаскомъ, тотъ побывалъ и у учителя. На будущее время приходить велѣли и туда, и сюда.
Началось прерванное ученье. Село было въ трехъ верстахъ отъ Шаблыниной, деревни Вани, но что значили эти три версты? Вскорѣ онъ не только изрядно читалъ, но выводилъ и каракули по линейкамъ. Правда, буквы да и самые ноли и палки часто были не въ надлежащемъ видѣ и шатались, но, что за бѣда, лишь была бы трезвая мысль подъ подгулявшей буквой!... А мысли были трезвыя, благодаря учителю.
Николай Васильевичъ Гіацинтовъ былъ педагогъ, появившійся на свѣтъ едва ли не исключительно для сельской школы. Сынъ попа захолустной Россіи, чуть не мужика, онъ росъ съ крестьянскими дѣтьми, и въ тѣхъ же условіяхъ, какъ они. Немудрено, что онъ едва помирился съ духовнымъ училищемъ и бурсой, мимо которой не было пути. Но и она не привела ни къ чему. Грустно подумать, сколько блестящихъ надеждъ возлагалось стариками на способнаго Миколу и какъ блистательно онъ обманулъ эти надежды. Несмотря на то, что кончилъ въ семинаріи однимъ изъ первыхъ, Гіацинтовъ отвернулся отъ священства, отъ продолженія богословской науки, ведущей къ сану, отъ богатыхъ невѣстъ и мѣстъ, получаемыхъ за ними, даже отъ университета, о которомъ мечталъ раньше. Однимъ словомъ, онъ поразилъ всѣхъ, возвратившись къ мужицкому быту и хозяйству и оставаясь только здоровымъ, искуснымъ и трудолюбивымъ батракомъ въ домѣ отца, куда внесъ печаль и воздыханіе и откуда ушелъ при первой же возможности на мѣсто учителя.
Съ тѣхъ поръ онъ такъ и остался педагогомъ, страстно влюбленнымъ въ свое дѣло, неумѣвшимъ вообразить себя въ разлукѣ съ деревенской дѣтворой. Онъ былъ счастливъ, когда школа была полна и ребятишки жужжали въ ней, какъ пчелы. Благо странѣ, гдѣ есть стоики во имя любви, отщепенцы жрущаго міра, отдающіе себя дѣтямъ,-- будущности и надеждамъ народа!
Таковъ былъ Гіацинтовъ. Немудрено, что дѣти любили его.
Для большинства ребятенокъ было настоящимъ праздникомъ, когда Николай Васильевичъ читалъ или разсказывалъ. Хорошо и наглядно онъ дѣлалъ это, особенно послѣднее, что поневолѣ случалось нерѣдко. Въ школѣ не доставало и учебныхъ пособій, а не только матеріала для чтенія. Послѣднимъ приходилось побираться, и часто очень на короткое время.
Ваню въ особенности волновали эти чтенія и разсказы, чего не могъ не замѣтить учитель. Съ этого началось ихъ сближеніе.
Изъ всего, что читалъ и разсказывалъ Гіацинтовъ, ничто не поглощало вниманія и не покоряло воображенія Вани сильнѣе описаній тропической природы, какого-то волшебнаго рая, какъ казалось мальчику. Воспаленное воображеніе пламенемъ рисовало ему чудотворно цвѣтущія страны, непроходимую, гигантскую, всезахватывающую растительность, съ колоссальными листьями, съ цвѣтами невиданныхъ красокъ и формъ, съ плодами необычайнаго вкуса, съ изумительными насѣкомыми и птицами, самоцвѣтными каменьями въ золотой оправѣ.
Это было бы трудно даже такому исключительному явленію деревенскаго міра, какъ Ваня, еслибъ Гіацинтовъ не показалъ воочію микроскопическаго уголка такого цвѣтущаго рая дѣтямъ. Не однажды онъ водилъ ихъ въ уцѣлѣвшія еще оранжереи сосѣдняго магната, гдѣ самая тѣнь, жалкая пародія тропической флоры,-- приземистые бананы, пальмы, папоротники, латаніи, драцены, орхидеи,-- и тѣ представляли собою совершенно новый міръ, намекавшій, что онъ такое на родинѣ, гдѣ-нибудь на вѣчномъ солнцѣ Явы, Цейлона, Суматры, даже Гвіаны и Кубы -- въ теплой паровой банѣ и влажномъ перегноѣ прибрежій.
Немудрено, что чуткій ребенокъ грезилъ на яву и забывалъ гдѣ онъ, несмотря на вой вьюги и свистъ метели, стучавшей и ломившейся въ разрушенныя и льдистыми пальмами росписанныя окна избы или школы.
Такъ проходила зима, раздвигая и разцвѣчая горизонтъ ребенка, такъ настала и новая весна. Знакомый рожокъ, вторя журчанью вешней воды и прыгавшему сердцу подпаска, вновь зазвучалъ по полямъ, лѣсамъ и оврагамъ. Опять потянулись теплые, ясные, длинные дни и короткія, блѣдныя ночи, Ваня благоденствовалъ. Счастливый мальчикъ не гадалъ, не думалъ, что недолго суждено длиться имъ, но судьба рѣшила и... случилось такъ.
Давно покончили покосы и принялись за жнитво. Время стояло ясное и жаркое, деревня радовалась и торопилась уборкою хлѣбовъ. По счастію, полоса бабушки Мавры лежала недалеко отъ выкошенныхъ мѣстъ села, куда теперь приходили со стадомъ Сидоръ и Ваня.
Такимъ образомъ, свиданія мальчика съ домащними стали нерѣдки, и дядя Сидоръ нѣсколько разъ отпускалъ подпаска даже, ночевать домой, но съ условіемъ -- на разсвѣтѣ быть на мѣстѣ пастьбы, которре было ближе къ Шаблыкиной, нежели ли селу.
Въ одинъ изъ такцхъ дней, когда уже солнце клонилось къ горизонту и на востокѣ начинало сѣрѣть и туманиться, Ваня, отпущенный Сидоромъ, угнавшимъ стадо, торопливо пустился по тропкѣ къ бабушкину гнѣзду. Въ воздухѣ темнѣло, и золотой багрянецъ на Западѣ тухъ точно рдѣющій уголь подъ пепломъ и золой сумерекъ. Кругомъ стоялъ полусвѣтъ-полумракъ, и прояснявшіяся очи ночнаго неба, звѣзды, всё яснѣе и шире начинали раскрываться и трепетать на востокѣ. Въ избѣ не было еще огня, когда дорогой гость подошелъ къ ней. Груня съ Maшуткой сидѣли у поднятой рамы, точно провожали солнце или ждали кого.
-- Мамыньки не видалъ?-- спросила подходившаго первая.
-- Нѣту, я думалъ дома она... Ай не была на жнитвѣ-то?-- удивился мальчикъ, къ которому сестренка тянулась въ окно и щебетала какъ птица.
-- Вона!... то-то и есть, что была. Жать она лютая у насъ. А-й-й-й!... бѣда! Хлѣбомъ не корми... Куда тебѣ молодыя -- загоняетъ! Почесть до вечера видѣли -- уйму нажала, а потомъ ровно тебѣ сгинула... Ждемъ вотъ. Шли, думали дома, анъ нѣтъ. Рази по сосѣдству куда кликнули -- на пути переняли?... Не заболѣлъ ли кто?... Вонъ, батрачка почесть съ ней жала, да и то не запримѣтила, куда дѣлась. Передъ уходомъ звала, слышь-ко весь голосъ, да не дозвалась -- подумала, что домой ушла.
-- Чай, вправду, пошла въ кому. Рано не вернется, если не на деревнѣ. Пошли поспрошать риботницу-то,-- посовѣтовалъ пришедшій и спокойно и весело занялся съ дѣвочкой.
Такъ время шло, а бабушки не было, и на деревнѣ тоже не оказалось. Свечерѣло совсѣмъ, и Груня, помня, что вставать мальчику рано, собрала поужинать, покормила дѣтей, работницу, поѣла сама и вскорѣ въ избу отсутствовавшей хозяйки пожаловалъ новый желанный гость -- мирный, глубокій сонъ.
На утро, Ваня, дѣйствительно, поднялся чѣмъ свѣтъ, зная, что рожка за три версты не услышишь и будить его будетъ некому. Смущаемый мыслью опоздать, онъ проснулся съ первымъ пѣтухомъ, хотя зналъ, что Сидоръ встаетъ только съ солнцемъ и, конечно, будетъ на пастьбѣ позднѣе его. Рачительный мальчикъ, давно вертѣвшійся съ боку на бокъ, вскочилъ съ первымъ лучемъ еолица, закусилъ молока съ хлѣбомъ, припасеннаго Грунею, и тихо, никого не тревожа, выбрался изъ избы.
Тишина на деревнѣ была невозмутимая, если бы не вороны, начавшія свою фуражировку по дворамъ и задамъ, да не пѣтухи, перекликавшіеся точно часовые. Даже собаки, утомившіяся за ночь, спали мертвымъ сномъ. Стояло прохладно-сизое, подернутое флеромъ, утро, и день еще не вступалъ въ свои права. Только коньки немногихъ избъ, да верхъ журавля на колодцѣ горячо тронуло солнце.
Ваня вышелъ за околицу и притворилъ ее. Почва передъ нимъ понижалась, дорога, чуть замѣтно, вела внизъ, и тамъ раскидывалась огромная панорама еще не освѣщенныхъ росистыхъ полей и темныхъ перелѣсковъ, тянувшихся по балкамъ и овражкамъ. Сырь и туманъ еще держались за ихъ курчавыя вѣтви и распростертыя мохнатыя длани. Кругомъ, далеко-далеко, виднѣлись нетронутыя или сжатыя, точно выбритыя, нивы и вереницы сноповъ, поставленныхъ въ крестцы. Вскорѣ шедшій повернулъ влѣво и утонулъ въ морѣ высокой, тихой, колосистой ржи. Не было звука, только по временамъ слышался шорохъ и шепотъ колосьевъ -- послѣдняя молитва обреченныхъ на жертву серпу. Ваня слушалъ, но не понималъ ея -- въ немъ не было мысли о смерти. Онъ шелъ на встрѣчу жизни и солнцу, которое дѣлало тоже -- поднималось, поднималось и, наконецъ, выглянуло надъ лѣсомъ и ярко ударило въ темные задумчивые глаза мальчика, брызнувъ золотомъ по высокимъ хлѣбамъ. Все точно ожило вдругъ: длинныя тѣни сжимались и блѣднѣли, проникаясь свѣтомъ или сбѣгая прочь, мертвенно-блѣдные стволы березъ вспыхнули розою и румянцемъ, сосновые и еловые побагровѣли, самая зелень и задумчивыя иглы хвои зардѣлись, точно обрадовались и улыбнулись, увидя милое дорогое лицо.
Ваня даже остановился на минуту и внимательно-весело оглядѣлся кругомъ. Ему самому захотѣлось улыбнуться: такъ хорошо, тихо и просторно было здѣсь теперь. Да и мѣсто знакомое -- до полосы бабушки Мавры было нѣсколько шаговъ, хотя она лежала въ сторонѣ отъ тропки. "А не взглянуть ли, сколь много нажала?" -- мелькнуло ему, вспомнившему вечерашнія слова Груни, что "жать она лютая".
Машинально онъ свернулъ съ тропочки и зашагалъ цѣликомъ по колючему сжатому полю, вдоль протянувшихся крестцовъ, сложенныхъ и коронованныхъ сноповъ. Въ тишинѣ даже птичій говоръ и щебетъ слышался изъ ближняго перелѣска.
-- Ого!-- невольно вырвалось у Вани, знавшаго полосу бабушки, считавшаго крестцы и видѣвшаго дѣйствительно "уйму" нажатаго хлѣба.
Когда онъ дошелъ до послѣдняго крестца, далѣе котораго стѣной стояла зрѣлая высокая рожь, поникшая тяжелыми колосьями,-- "ужли одна?" недоумѣвалъ торжествующій мальчикъ.
Вдругъ что-то бѣлое мелькнуло впереди, напрягло вниманіе и неожиданностью испугало и остановило шедшаго: У самой стѣны ржи дѣйствительно что-то бѣлѣло, но что именно -- онъ разобралъ не вдругъ. "Ровно одёжа чья?..." догадывался тихо подвигавшійся къ предмету. "Ишь ты, забыли, стало-быть", продолжалъ соображать онъ... "да нѣтъ -- бѣлая -- рубаха ровно", усомнился ребенокъ и въ тотъ же моментъ широко раскрылъ изумленные глаза. Изъ-подъ бѣлѣвшейся рубахи торчали лапти и подвертки, крестъ-на-крестъ перевитыя веревками. "Ноги!" не безъ страха и смущенія догадался Ваня и внезапно остолбенѣлъ, впившись растеряннымъ взглядомъ въ противуположный конецъ бѣлой ткани.
Да, это была она. Это была сама бабушка Мавра, во всемъ величіи, простотѣ и старческой красотѣ крестьянки, уснувшей на работѣ. Старая баба-орлица, съ блаженной улыбкой на раскрытыхъ губахъ, лежала навзничь, широко раскинувъ сильныя сухія руки; въ одной замеръ сверкавшій серпъ, въ другой большой пучокъ срѣзанныхъ колосьевъ -- "зажимъ", какъ называетъ его народъ. Да, это былъ зажимъ, не выпустившій ни единаго волоса,-- послѣдній зажимъ, котораго нельзя было разжать, не сломавъ тѣла, похолодѣвшаго и окоченѣвшаго за ночь. Казалось, жница не могла разстаться съ трудовымъ хлѣбомъ -- горемъ и paдостью родимой земли. На судъ, на страшный Божій судъ несла она его!...
Понималъ ли это ошеломленный Ваня? Понималъ ли онъ эту прекрасную, простую, строго-величественную смерть? О, нѣтъ, разумѣется, нѣтъ! Ее не понять тысячамъ, сотнямъ тысячъ дѣтей всѣхъ возрастовъ. Надо имѣть слишкомъ просторное сердце, чтобы вмѣстить въ немъ ощущеніе этой царственной простоты и мощи.
А между тѣмъ, довольно знать, что жать Мавра была "лютая", чтобы воскресить передъ собою моментъ ея смерти. Довольно знать, что сильная, рьяная баба, съ молоду не знававшая соперницъ на жнитвѣ и любившая его буквально до смерти, когда-то клала туда страсть и силы, которыхъ некуда было дѣвать одинокой; что и въ старухѣ Маврѣ жила та же страстная, неутомимая жница, можетъ быть здѣсь вспоминавшая свою молодость, чтобъ, видѣть передъ, собою ее олицетвореніе жажды и благодати родимаго труда. Вотъ, тяжело дыша и сверкая серпомъ, то страстно захлебываясь и утопая, то всплывая въ волнахъ колосистой ржи, она борется и плыветъ, какъ сильный, отважный пловецъ... Но нѣтъ, нѣтъ -- это не то! Это вѣчный непримиримый трудовой бой, гдѣ въ жницѣ просыпается жажда крови, которую даетъ хлѣбъ, гдѣ она забываетъ себя, какъ обстрѣленный солдатъ, идущій на штурмъ.
Посмотрите, развѣ это не битва? Ея платье сброшено, рубаха смокла, губы запеклись и потрескались отъ зноя дыханья и солнца; ея руки намяты, порѣзаны и болѣзненно вытянуты, опухли и развились въ кистяхъ; въ головѣ кружится, въ воспаленныхъ глазахъ рябитъ и мелькаетъ золото ржи, но она идетъ впередъ и впередъ.
Такъ шла, конечно, и бабушка Мавра, когда нежданная жница -- смерть подкралась и скосила ее со срѣзаннымъ "зажимомъ", такъ быстро, что торжествующая улыбка не успѣла сбѣжать съ устъ побѣдоносной труженицы. Или она радовалась и торжествовала, что умирала на своемъ посту, на полѣ брани, гдѣ билась всю жизнь -- кто знаетъ? Ни потухавшее солнце, ни блѣдныя звѣзды не скажутъ этого...
О, нѣтъ! разумѣется, не о томъ думалъ пораженный мальчикъ. Не до того ему было. Онъ смотрѣлъ горькими, внимательными глазами въ строго-спокойное, счастливое лицо старухи, тщетно ожидая, чтобъ дрогнула и пошевелилась хоть одна фибра его, чтобъ хоть легкое дыханіе поколебало застывшія, окаменѣвшія черты и улыбавшіяся губы. Въ немъ еще тлѣла искра надежды, что, если не спала, то, можетъ, только обмерла баушка.
-- Баушка,-- робко позвалъ ее кормилецъ.-- Баушка!-- повысилъ онъ дрогнувшій голосъ.
Отвѣта не было, и онъ началъ сознавать ужасную истину, Ребенокъ былъ опытенъ. Также напрасно и съ той же потухавшей искрой надежды звалъ и окликалъ онъ мертвыхъ отца и мать.
Опять гнетъ горя давилъ ему грудь... Затѣмъ? За что?!... Опять онъ невольно думалъ о томъ, кто и что отнимаетъ у него все кровное, дорогое, ласковое -- и не находилъ отвѣта. Напрасно, со сжатымъ сердцемъ, горькими молящими глазами, полными слезъ, робко повелъ онъ вокругъ, точно здѣсь, въ родномъ мірѣ ласковой природы, думалъ найти помощь, сочувствіе и разрѣшеніе своихъ недоумѣній. Первый разъ еще веселая, сверкающая, праздничная окрестность показалась ему холодно-безучастной, не отвѣчавшей сердцу и не утѣшавшей его.
Ожесточенный, хмурый и по старому дикій стоялъ онъ теперь среди этого ликованья, чувствуя, какъ сжимается и черствитъ его надорванное сердце. Даже проступившія было слезы высохли на его глазахъ, когда онъ повелъ ими по знакомому, недавно еще милому міру -- по обширному небесному своду, позлащенному солнцемъ, по деревьямъ, бросавшимъ фіолетово-сизыя тѣни, по стѣнѣ несжатыхъ колосьевъ, тихо кивавшихъ ему, точно говорившихъ, что и имъ предстоитъ участь баушки Мавры. Ничто не трогало угрюмаго мальчика. Онъ чувствовалъ только, что у него что-то спиралось въ груди, поднималось вверхъ и безжалостно давило его.
Вдругъ откуда-то вырвался стонъ и поплылъ въ чуткомъ утреннемъ воздухѣ, полный, мощный, гармоничный, сочувственный, точно издавшій его зналъ и понялъ горе Вани. Онъ ударилъ въ сердце ребенка, подхватилъ его и понесъ дальше, разливаясь по простору пологихъ окрестныхъ холмовъ -- волнообразному морю хлѣбныхъ полей. Прошло нѣсколько секундъ безмолвія,-- онъ повторился, нагоняя первый, и за нимъ полилась пѣснь не пѣснь, молитва не молитва, а какая-то торжественная музыкальная дума, грустная и чарующая, полная гармоніи, глубины и мощи, поющая о примиреніи, въ которомъ, какъ въ морѣ, тонула и пропадала людская скорбь.
Кормилецъ залился слезами и припалъ къ бабушкѣ. Панихида дяди Сидора сдѣлала свое дѣло.