Въ теченіе двухъ-трехъ мѣсяцевъ по смерти Мавры, положеніе сиротъ, не исключая и Груни, круто измѣнилось. Вмѣстѣ съ пасмурной осенью и холодной зимой наступила пасмурная и холодная жизнь. Какъ на грѣхъ, у умершей откуда-то явился наслѣдникъ-племянникъ, рѣдко и видавшійся съ покойной. Только теперь, когда ея не стало, онъ позаботился вступить въ свои яко-бы законныя права. На бѣду, старшина и писарь были ему друзья-пріятели, и послѣдній руководилъ его.
Несмотря на то, что міръ горячо вступился за Груню, которая жила при Маврѣ пріемышемъ болѣе пятнадцати лѣтъ, имѣніе покойной, въ концѣ-концовъ, все-таки, подѣлили межъ ею и племянникомъ, въ противность всякому обычному праву, благо дѣвушка не знала ничего. Такимъ образомъ, хозяйство бабушки Мавры и возможность самостоятельнаго существованія Груни съ сиротами разстроились къ счастію, за дѣвушку вскорѣ присватался женихъ, но что касается брата съ сестрой, то непогрѣшимыя высшія силы рѣшили, что имъ не миновать острыхъ когтей тетки Дарьи.
Дѣйствительно, дѣтей было присуждено взять дядѣ Якову, брательнику-коммерсанту богатаго села Бабанова, къ которому когда-то напрасно обращалась бабушка; но, что всего удивительнѣе, теперь они были приняты даже вѣдьмой-теткой безъ всякаго сопротивленія. Дѣло, впрочемъ, объяснялось просто, какъ тщетой послѣдняго, такъ и тѣмъ, что ни въ домѣ, ни въ лавкѣ Якова не уживались посторонніе рабочіе и не шли даже по слухамъ знавшіе, что такое Дарья.
Совсѣмъ иное дѣло были сироты, облагодетельствованныя крутомъ своими, поступавшія въ безконтрольное владѣніе, то-есть въ ничемъ неограниченное рабство. При этомъ, благодѣтели не упустили изъ виду, что Ваня былъ грамотный, да еще письменный, и ему доходилъ двѣнадцатый годъ. Какъ разъ парень къ лавкѣ. Да и Машутка, по шестому году, готовилась въ отличныя даровыя няньки къ послѣднему ребенку, которыхъ терпѣть не могла Дарья, въ особенности маленькихъ, требовавшихъ ухода и терпѣнія. Этимъ объяснялось все, чего, разумѣется, не понимали дѣти, хотя Ваня, помня недобрые отзывы бабушки, не слишкомъ-то довѣрчиво и охотно шелъ навстрѣчу дядѣ съ теткой, и послѣдняя замѣчала это. Добраго тутъ было мало.
Тянулись скучные зимніе мѣсяцы, и первымъ лишеніемъ для мальчика была разлука со школой и Николаемъ Васильевичемъ, которой не предвидѣлось конца. Во-первыхъ, самое разстояніе болѣе нежели удвоилось, а, главное, передъ Ваней была настежь отворенная новая школа -- лавка, неустаннымъ урокамъ которой поневолѣ приходилось учиться. Правда, они были кратки и вразумительны, насущны, близки къ дѣлу и до того ясны своею мерзостью, что возбуждали стыдъ и отвращеніе въ правдивомъ ребенкѣ, продуктѣ иного міра, пока еще не дававшаго уроковъ лжи и обмана. Здѣсь было не то. "Не обманешь -- не продашь!" угрюмо и зло повторялъ Ваня свой первый важнѣйшій урокъ, слышанный отъ дяди и читаемый на каждомъ кнутѣ, бадьѣ, ремнѣ, рукавицѣ и валеномъ сапогѣ, висѣвшихъ на показъ въ растворѣ лавки. Не надо было большой хитрости, чтобъ видѣть какъ быстро и неузнаваемо самая природа теряла свои свойства въ этомъ колотырствующемъ мірѣ: чай пахъ звѣробоемъ, а Богъ его знаетъ, можетъ быть и дѣйствительно могъ свалить звѣря, фруктовая пастила имѣла всѣ достоинства лучшей сыромятной кожи, а кожа отличалась мягкостью и дряблостью пастилы, даже нашъ доморощенный Иванъ оказывался урожденцемъ Китая. Несмотря на, то, что Ваня скоро, понялъ все это, а, можетъ быть, даже благодаря этому пониманію, онъ, по мнѣнію тетки, не подходилъ, то-есть мало годился для лавки. Въ самомъ дѣлѣ, вмѣсто предупредительности и улыбавшейся сальной рожи завзятаго птенца торговаго гнѣзда, мальчикъ часто обходился съ покупателемъ букой, насупясь, угрюмо и вовсе избѣгая смотрѣть ему въ глаза, точно боялся прочесть тамъ: "ахъ, вы, мошенники!". Это тоже не вело къ добрымъ отношеніямъ съ теткой, которая главенствовала и въ домѣ, и въ лавкѣ. Да и вообще двѣ такія діаметрально-противуположныя натуры, какъ любящій, прямой, неиспорченный мальчикъ и злая, ехидная баба, съ привычкою властвовать и всѣми качествами вѣдьмы, не могла ужиться вмѣстѣ, еслибъ даже межъ ними и не было прямой причины вражды и столкновеній. А такая была... Марьюшка.
Дарья долго не могла, да и не находила нужнымъ сдерживать себя и прятать свой характеръ, немудрено, что руготня, тычки, рывки, подзатыльники, а иногда и болѣе изощренныя истязанія посыпались на бѣдную малютку, слабую и неопытную няньку малаго, влажнаго ребенка. А когда тетка увидала, какъ больно и тяжело они отражались на Ванѣ, лично совсѣмъ не поддававшемся ей, то преслѣдованія удвоились, и дѣвочка отвѣчала и за себя, и за брата. Можно себѣ вообразить мученія, которыя выносилъ несчастный любящій Ваня. Напрасно его сердце рвалось и металось туда и сюда, точно мучимый раненый голубь, ища выхода изъ проклятой безжалостной западни. Это только ожесточало его.
Такъ прошла зима и наступило лѣто во всей своей красотѣ. Мальчикъ затосковалъ еще болѣе. Вмѣсто безпредѣльно-глубокаго голубаго неба, его давилъ низкій потолокъ лавки; вмѣсто неоглядныхъ нивъ, лѣсовъ и луговъ, сжималъ тѣсный загроможденный ящикъ ея; вмѣсто медвянаго аромата гречи, сѣна и смолистаго фиміама хвои, душилъ запахъ мыла, кожи и дегтя; вмѣсто милаго знакомаго мычанья стада и рожка дяди Сидора, услаждали вѣчный крикъ и ругань тетки, да мертвая костяная музыка счетъ. О, онъ бѣжалъ бы, еслибъ не Марьюшка, оставленная ему въ наслѣдство. Онъ начиналъ задумываться, и иногда, послѣ жестокой тоски, на него находилъ какой-то странный столбнякъ, подолгу не отпускавшій его, но, по крайней мѣрѣ, далеко уводившій изъ постылаго окружавшаго міра. Энергичный, страстный, полный жизни, ребенокъ дѣлался галлюцинатомъ... Вотъ гдѣ былъ выходъ изъ западни.
Да и было отчего. Марьюшки становилось узнать нельзя. Ласковая, кроткая, веселая крошка, со льняными кудрями и полными румяными губами и щечками, съ довѣрчивымъ лукавымъ взглядомъ и беззаботнымъ смѣхомъ, быстро обратилась въ загнанную, истомленную, робкую замарашку, со впалыми, пугливо, озиравшимися глазами и болѣзненною синевой вокругъ нихъ, съ блѣдными дрожащими губами и горечью слезъ въ голосѣ, робко упавшемъ до шепота. Въ довершеніе всего, что-то страдальчески-осмысленное, самовольно и неестественно рано, вступило въ личико шестилѣтней малютки и состарѣло его. А братъ видѣлъ все это, и ему безпрестанно казалось, что ея судорожно сжатыя, нервныя губы боятся раскрыться, чтобъ не исказиться гримасой и не зарыдать. Поневолѣ дикія мысли и необузданно-мстительныя фантазіи все чаще и чаще овладѣвали имъ, а глупая, злая баба изощрялась въ жестокостяхъ, рѣшительно не понимая, что дѣлала и какимъ огнемъ играла. Непрерывно отравляя сердце ребенка и до изнеможенія питая его ядомъ, она и не воображала, что, рано или поздно, весь этотъ ядъ можетъ нежданно отрыгнуться на ней самой.
Такимъ образомъ, съ тупымъ систематическимъ упорствомъ и постоянствомъ, въ мальчикѣ воспитывался звѣрь,-- новый видъ въ нисходящей лѣстницѣ творенія,-- химерическій звѣрь, противоестественный потомокъ человѣка.