Время подходило къ масляницѣ. Безоблачно-ясное, тихое и розово-студеное зимнее утро мало-по-малу начинало обогрѣваться и золотѣть. Скрипъ сухаго морознаго снѣга подъ ногами и полозьями смякъ, хотя не утратилъ шероховатой рѣзкости, переходившей въ свистъ. Сжатый, чуть не кристализованный воздухъ теплѣлъ и не такъ грубо толкалъ въ легкія при вдыханіи. Тѣни сокращались, солнце поднималось на небѣ, волны пара переставали кутать васъ при каждомъ словѣ,-- деревенскій день начался давнымъ-давно, еще со свѣчей и лучиной.
Къ немалому удовольствію Вани, у тетки съ позаранку началась стирка, и ея не было въ лавкѣ, гдѣ обыкновенно по часамъ сидѣла она, шелуша подсолнухи или арбузныя сѣмячки. Тишина и миръ были такіе интересные гости въ лавкѣ, что имъ нельзя было не порадоваться; и самъ дядя Яковъ въ душѣ благословлялъ отсутствіе дражайшей половины, тѣмъ болѣе, что далеко не ко всѣмъ домочадцамъ судьба была такъ милостива. Напротивъ, зима согнала и держала ихъ всѣхъ вмѣстѣ, въ избѣ, около большой русской печи и гнѣвной тетки Дарьи, усердно ругавшейся и работавшей надъ корытомъ. Дѣло было въ томъ, что заболѣла и слегла единственная батрачка въ домѣ и взбѣшенная хозяйка почему-то подозрѣвала здѣсь притворство и нежеланіе оставаться и маяться съ нею до срока.
Основательны или нѣтъ такія подозрѣнія, для взбалмошной бабы было все равно, и несчастная больная, охавшая за перегородкою, безпрестанно получала чертей и чертовокъ, которыхъ тихо, но вразумительно посылала ей Дарья, нагнувшаяся надъ корытомъ у той-же перегородки.
Наконецъ, даже такая сдержанность надоѣла ворчавшей.
-- Чево ты стонешь-то на всю избу, дохлая!-- вдругъ съ визгомъ выпалила она, перепугавъ игравшихъ дѣтей.-- Аль бока отлежала, барыня?... Хошь бы встала, да на столъ собрала -- видишь, одна я.
-- Да не лайся ты, не лайся! Чево лаяться-то?... Ай рада я?... О-о-охъ, Господи милостивый!-- послышался слабый и досадливый голосъ.-- Разломило всее, да и на!... Чево брехать-то,-- скажи толкомъ,-- встану попытаю... Ишь-те черти-то съ языка н е йдутъ,-- вставая и охая ворчала больная.
-- Ну-ну!... Пошла-поѣхала! Собирай лопать-то, собирай! Печь-то ослобонить надо -- корчаги у меня. Ползи, што-ли, постылая!... Глаза-бы мои не глядѣли... Кол и -то она повернется, кол и што?! Вѣдь дёнъ-отъ нонѣ какой... Суббота, чай?-- баня, а мнѣ еще полоскать надо. Какъ тебя не ругать-то, чертовка ты этакая!-- Ты куда?!-- бросилась она вдругъ къ ребенку, подползавшему сынишкѣ, и порывисто подхватывая, чуть не бросила его въ дальній уголъ избы.-- У-у-у, пострѣлъ этакій! Обварю вотъ -- будешь лѣзть... Машка, подлая, ты чевожъ ево бросаешь -- мало я тебѣ космы-то драла, а?... Ахъ ты, погань этакая, а!... Возьми ево, слышишь, сичасъ возьми, стерва ты этакая!
-- Да онъ,-- тетя, не сидитъ на рукахъ-то -- плачетъ, ползать хочетъ...
-- Ползать?! Вотъ я тебя отколошмачу, будетъ онъ у тебя ползать... погоди, дай срокъ!
Мальчикъ, взятый на руки, дѣйствительно заплакалъ, а за нимъ и Машутка, успѣвшая получить два-три здоровыхъ тумака.
Но лучше отвернемся отъ семейной обстановки тетки Дарьи, которая, какъ истый злой духъ, исчезала въ мыльныхъ парахъ корыта, средь неумолкаемой собственной ругани и дѣтскаго плача.
-----
Пообѣдали, и часа два перевалило за полдень, когда Ваня, стоявшій у притолки, въ растворѣ лавки, увидалъ тетку съ салазками, нагруженными мокрымъ теплымъ тряпьемъ, отъ котораго валилъ паръ. Поверхъ, всего увѣнчанныя валькомъ, они, очевидно, направлялись къ пруду, куда выходили зады одной стороны села и безпорядочно раскиданныя, убогія баньки крестьянъ. Дарья везла салазки и ругалась, обращаясь неизвѣстно къ кому, что доставило Ванѣ даже нѣкоторое удовольствіе.-- "Ишь ты!... и съ нимъ лается, и одна-то лается",-- съ недоброжелательной усмѣшкой подумалъ онъ, довольный, что та хоть на льду-то померзнетъ.
А морозъ дѣйствительно опять начиналъ увеличиваться и пощипывать носъ и уши. Такъ прошло съ четверть часа, какъ вдругъ до слуха Вани донесся знакомый дѣтскій голосъ и плачъ. Онъ навострилъ уши и узналъ всхлипыванія Марьюшки, за которымъ нельзя было разобрать прерывавшихся словъ. Кинуться изъ лавки на дворъ и въ два прыжка очутиться на крыльцѣ и въ сѣняхъ, откуда доносился плачъ, было дѣломъ минуты для мальчика. Не было сомнѣнія, что Марьюшка была заперта въ холодномъ чуланѣ, въ сѣняхъ, раздѣлявшихъ чистую и жилую половины избы. На дверяхъ была накладка и замокъ.
-- Маша, кто это замкнулъ?!-- совершенно напрасно вскрикнулъ вышедшій изъ себя братъ, хорошо зная и безъ того кто это.
-- Те-те-те-т-я-а!-- всхлипывала запертая.
-- Тетка! Это за что еще?
-- Не-е-е-зна-а-а-ю!... Са-а-а-ла-а-а-зки-и я не-е оси-лии-и-ла-а...
-- Салазки не осилила?... Ахъ она чертовка! Вѣдьма треклятая... У-у-у, подлая! Да ключъ-то гдѣ?... Ты не плачь -- отомкнемъ мы.
-- Сту-у-у-де-е-е-но... У-у не-е-й клю-ю-ючъ-то-о.
-- Ахъ дьяволъ!... Господи, что-жъ это за дьяволъ за злой. Ты не плачь -- сейчасъ я, мигомъ;-- и возмущенный мальчикъ бросился въ лавку къ дядѣ.
Весь дрожавшій и задыхавшійся, онъ торопливо передалъ о случившемся Якову такъ горячо, что даже онъ, дремавшій послѣ обѣда, очнулся.
-- Ахъ ты, оказія!... Какъ же быть-то, а?-- къ самому Ванѣ прибѣгъ за совѣтомъ ни рыба, ни мясо.-- Ну, баба сама не помнитъ, что дѣлаетъ. Ишь морозъ-то -- обмерзнетъ вѣдь дѣвченка-то,-- хлопнулъ руками по поламъ дубленаго полушубка и покачалъ онъ головой.
-- Да ты сбей накладку-то, нечево тутъ думать... сбей!-- кричалъ нетерпѣливо мальчикъ.-- Пробой вынь, что-ли, чего стоишь-то!... На вотъ!-- совалъ онъ ему топоръ и клещи.-- Или, вотъ!-- схватилъ онъ богай, противъ котораго не устоялъ-бы ни одинъ замокъ и запоръ.
-- А ты постой, постой!... Успѣется это,-- боязливо отстранилъ тотъ предлагаемые инструменты.-- Сломать-то мы сломаемъ -- не мудрость оно, только тетка-то, тово, спасиба не скажетъ намъ за это, вотъ что!... Не скаж-е-е-етъ, нѣтъ,-- размышлялъ осторожный супругъ, ощущая въ себѣ весьма понятную робость при одной мысли о послѣдствіяхъ.
Но энергичный, возбужденный Ваня, дрожа отъ нетерпѣнія, не хотѣлъ ждать я медлить.
-- Что-жъ Машѣ-то подыхать, что-ли?-- со слезами гнѣва въ голосѣ, горячо наступая на дядю, вскрикнулъ онъ.-- Я къ батюшкѣ пойду, старостѣ доведу... ты за это отвѣчать будешь! Что вы разбойствуете-то, черти этакіе!
Изумленный Яковъ не безъ страха посмотрѣлъ на освирѣпѣвшаго племянника и, видя, что тотъ вовсе не шутитъ, началъ уговаривать не дѣлать шуму, а самъ предпочелъ къ разрѣшенію нежданнаго казуса выбрать средній путь, не самый краткій, но, чтобъ и овцы были цѣлы, и волки сыты.
-- А ты, вотъ что, постой-ко,-- примирительно обратился онъ къ Ванѣ,-- ты бѣги къ теткѣ, возьми ключъ-отъ... Скажи, я велѣлъ.
-- Что и говорить, такъ она тебя и послушала. Ты велѣлъ! Плевать она на тебя хочетъ, вотъ что!... Я на прудъ побѣгу, а Машутка мерзнуть будетъ?...
-- Ахъ ты, чудакъ-человѣкъ... Ахъ чудакъ!-- точно съ соболѣзнованіемъ покрутилъ годовой дядя.-- Что говоритъ, а?... на прудъ?... Да вѣдь вотъ онъ, прудъ-отъ -- вплоть, голова!
-- Нечево тутъ -- не дастъ она!
-- Не дастъ?! Какъ не дастъ? Не посмѣетъ... Быть этого не можетъ. Ты только скажи: дяденька, молъ, Яковъ Пафнутьичъ приказали. Слышь?... Да сичасъ чтобъ, сію минуту... Ну, а не дастъ -- сломаемъ, ту-жъ минуту сломаемъ... Да ужь я тебѣ сказываю,-- подтвердилъ онъ невѣрившему мальчику.-- Не дастъ -- сломаю, и все тутъ. Ну,.бѣги живѣй -- неколи тутъ хороводиться-то. Сломаю -- моимъ именемъ такъ и скажи! Вотъ баба безпутная,-- послалъ онъ въ догонку бросившемуся на прудъ Ванѣ, летѣвшему подъ гору, какъ вѣтеръ, чтобы, такъ или сякъ, поскорѣе освободить сестру.
Въ сущности, положеніе дѣвочки въ чуланѣ было совсѣмъ не такое критическое, какъ казалось съ перваго взгляда и особенно раздраженному брату. Задумавъ взять Машутку съ собою для носки соломы на подстилку въ баню, злая баба не могла не потѣшиться надъ нею, говоря, что впряжетъ ее въ тяжелыя салазки и проморозитъ на льду. Нечего говорить, что дѣвочка, которой и безъ того сопутствіе теткѣ казалось не легко и не весело, заартачилась, заплакала и была заперта бѣшеною бабой въ холодный чуланъ, но, однако, въ теплой одеженкѣ, въ которой была собрана на прудъ. Правду говоря, дѣвочка въ заключеніи боялась больше мрака и одиночества, нежели холода, хотя и послѣдній начиналъ пощипывать ея рученки. Вотъ чего совсѣмъ не зналъ Ваня. Немудрено, что онъ летѣлъ къ ненавистной вѣдьмѣ, ожесточенный и совсѣмъ не съ мирными намѣреніями. Напротивъ, давно надорванное сердчишко Вани съ каждымъ шагомъ впередъ захлебывалось отъ гнѣва и ненависти.
Наконецъ-то, вотъ и прудъ, вонъ и проклятая вѣдьма, подоткнутая и нагнувшаяся надъ прорубью.