Не долго, впрочемъ, пришлось пользоваться удобствами жизни и свободой Петрунькѣ. Въ непродолжительномъ времени сводъ дачи пришелъ къ концу и, по четырнадцатому году, здоровый, рослый, возмужавшій не по лѣтамъ малый, казавшійся шестнадцатилѣтнимъ, возвратился къ отцу, потому что хозяевамъ потребовался.
Старикъ Брехуновъ хмуро встрѣтилъ сына и косо смотрѣлъ на него, потому ли, что узналъ о его слишкомъ безпечной и спокойной жизни за послѣднее время, потому ли, что тотъ не потребовался хозяевамъ и изъ него не вышло когда-то пророчимаго лѣсника, за то мать приняла свое милое дѣтище съ распростертыми объятіями.
Несмотря на всѣ старанія, слѣдующее мѣсто старикъ Брехуновъ нашелъ сыну не такъ скоро, чтобы тотъ не успѣлъ намозолить ему глаза, да и мѣсто это было совсѣмъ не того свойства, чтобъ оставлять достаточное время шалопайству.
Петрунька поступилъ мальчикомъ въ скромный колоніальный магазинъ, носившій прозаическое названіе мелочной лавки. О существованіи, то-есть образѣ жизни, такого мальчика имѣютъ понятіе большинство изъ насъ,-- слѣдовательно, распространяться много нечего. Во всякомъ случаѣ слово "поворачивайся" вполнѣ характеризуетъ суть кипучей дѣятельности, присущей такому мѣсту.
Тутъ Петрунькѣ, дѣйствительно, пришлось поворачиваться съ ранняго утра до поздней ночи, да такъ, чтобы помнить постоянно, что "перевернись -- бьютъ и недовернись -- бьютъ". Школа, какъ хотите, совсѣмъ уже не напоминающая фребелевскаго сада, хотя и въ ней были свои свѣтлыя стороны, изрѣдка утѣшавшія сластолюбиваго Петруньку. Очень подозрительные орѣхи -- убѣжище червей, пряники и миндальное печенье, напоминавшіе довольно хрупкій известнякъ, фруктовая пастила, Богъ вѣсть откуда получившая букетъ сыромятной кожи, варенье, конфекты, медъ, рожки -- все это того достоинства, которое можно отыскать только въ мелочной лавкѣ уѣзднаго городка,-- преслѣдовали и раздражали аппетитъ Петруньки, куда онъ ни поворачивался. За то какое счастіе, когда хоть на минуту онъ оставался въ лавкѣ одинъ!... Какъ ни опасно было пріобрѣтеніе окружавшихъ и дразнившихъ его прелестей, выдержать испытаніе было внѣ силъ, а наказаніе за это только развивало его хищническіе инстинкты и изощряло изобрѣтательность въ удовлетвореніи имъ. Одно къ одному,-- вѣдь на самомъ-то дѣлѣ развѣ весь смыслъ, вся дѣятельность, всѣ вожделѣнія такой лавки не направлены были къ тому, чтобы какъ можно аккуратнѣе оплести покупателя, особенно если онъ былъ случайный, забѣглый, а не постоянный? Съ какой же стати было оставаться святымъ и выносить искушенія одному только Петрунькѣ?...
Понятно, что онъ практиковался чѣмъ дальше, тѣмъ больше, и хозяйскіе пятачки, гривенники, предметы жизненныхъ потребностей и сласти стали ему казаться какой-то неизбѣжною потребностью и законною принадлежностью собственннаго кармана и брюха, а оплести покупателя -- доблестнымъ дѣломъ.
По неволѣ не только молодецъ, но и хозяинъ съ сочувствіемъ говорили о мальчикѣ, что "парень насобачился".
Совершенно неожиданное обстоятельство помѣшало дальнѣйшему повышенію Петруньви въ ряду животнаго міра и пресѣкло его колоніально-собачью дѣятельность. Одно время онъ, привыкшій уступать прихотямъ чрева, началъ чувствовать страшный позывъ на медъ, безпрестанно подстрекаемый запахомъ изъ раскупореннаго медоваго бочонка. Выждавъ минуту, когда въ лавкѣ никого изъ старшихъ не было и единственный молодецъ пошелъ обѣдать, Петрунька, предварительно еще запасшійся калачами въ сосѣдней калашнѣ, хватилъ, надо полагать, не въ мѣру того темно-бураго зелья, которе носило названіе меда. Вскорѣ онъ почувствовалъ жесточайшую головную боль, а къ вечеру въ безпамятствѣ и бреду былъ доставленъ въ родительскій домъ. Воспаленіе въ кишкахъ и горячка уложили его въ постель на два мѣсяца.
Между тѣмъ мѣсто въ лавкѣ было замѣщено и старику-отцу приходилось хлопотать о новомъ. Однако, благодаря рекомендаціи послѣдняго хозяина и въ особенности тому, что "парень насобачился", онъ былъ скоро принятъ въ магазинъ такого же колоніальнаго торговца, но уже въ роли молодца, такъ какъ послѣ болѣзни вытянулся и возмужалъ настолько, что его и узнать было трудно.
Произведенный въ прикащики по убѣжденіи въ его лавочныхъ знаніяхъ и торговой способности, Петръ сталъ у новаго хозяина совсѣмъ на иную ногу и самъ заставлялъ поворачиваться лавочныхъ мальчишекъ. Наружно парень выходился и сложился на диво, такъ что не одинъ женскій глазъ, смотрѣвшій на него съ лукавымъ задоромъ и откровеннымъ выраженіемъ полнѣйшей предупредительности, не далъ бы ему менѣе двадцати одного, двухъ лѣтъ, тогда какъ Петрунькѣ недавно минуло семнадцать. Онъ могъ бы назваться высокимъ, статнымъ, темно-кудрымъ красавцемъ, какимъ почитало его большинство женщинъ, еслибы не наглое выраженіе глазъ и что-то пошлое, сальное и злобное, глядѣвшее сквозь его улыбавшееся лицо. Это былъ какой-то лавочный Мефистофель своего рода, способный загрязнить и опошлить все, къ чему прикоснется, несмотря на свою молодость.
На новомъ мѣстѣ Петру вскорѣ настала не жизнь, а масляница. Хозяинъ лавки, человѣкъ среднихъ лѣтъ, имѣлъ молодую еще, смазливую, сдобную жену, съ веселыми масляными глазками, начинавшими все чаще и чаще останавливаться на красивомъ молодцѣ. Во время нерѣдкихъ отлучекъ неосторожнаго мужа, когда касса лавки поручалась смазливой женѣ, отъ краснорѣчивыхъ взглядовъ дѣло перешло къ болѣе откровеннымъ рѣчамъ и далѣе. Въ послѣднее время, быстро избалованный женщинами, Петръ оказывался дерзокъ на языкъ, а можетъ-быть и руки, но это была, въ рыночномъ смыслѣ, такая внимательная, раздражающая смѣлость, которой нельзя было не поощрить. Кстати молодецъ и столовался съ хозяевами. Все это повело въ сближенію и наконецъ къ тому, чѣмъ обыкновенно кончается изо ста девяносто девять дѣлъ такого рода.
По своей наружной невозмутимости, дѣловитости и умѣнью держать языкъ за зубами, Петръ, вѣроятно, долго бы пользовался своимъ привилегированнымъ положеніемъ, еслибы не женская натура, не умѣющая хранить про себя, до удобнаго времени, выраженіе своего благоволенія и привязанности. Въ настоящемъ случаѣ, начиная съ незамѣтныхъ пустяковъ, совершенно излишнихъ, благоволеніе это стало выказываться все чаще и неосторожнѣе, пока даже недогадливый супругъ не началъ обращать на него вниманія.
Дѣло было на масляницѣ, когда хозяинъ былъ на блинахъ у пріятеля, и Петра позвали въ квартиру хозяевъ, желая тоже полакомить блинами. Дѣло было почти праздничное, самого скоро домой не ждали, и потому, понаѣвшись блиновъ со сметаной, икрой, яйцами и другими приправами, парень размявъ, разнѣжился и, въ забывчивости, вмѣсто лавки очутился въ супружеской хозяйской спальнѣ... Дверь изъ лавки распахнулась и домовладыка проглотилъ первый блинъ комомъ, заставъ у себя не совсѣмъ-то желаннаго гостя, моментально юркнувшаго въ лавку.
Что воспослѣдовало на верху, неизвѣстно; Петръ же, внезапно обратившійся въ "подлеца Петьку", немедленно получилъ разсчетъ и былъ вытолкнутъ изъ лавки, къ немалому удивленію мальчишекъ, на всѣ четыре стороны.
Какъ и чѣмъ оправдалъ передъ отцомъ свое неожиданное возвращеніе домой Петръ Петровичъ, неизвѣстно; во всякомъ случаѣ родитель принялъ его очень нелюбезно, а впослѣдствіи, когда повидался съ оскорбленнымъ мужемъ, началъ смотрѣть и накидываться на блуднаго сына, буквально, звѣремъ.
Какъ нарочно, это амурное происшествіе отозвалось на Петрунькѣ на этотъ разъ тяжело и дало ему добрый урокъ, который не забывался имъ долгое время. Дни шли за днями, мѣсяцы за мѣсяцами, а мѣста въ Черновѣ малому не находилось. Отецъ, получившій сквернѣйшую аттестацію сына отъ раздраженнаго хозяина, не обращалъ къ нему иной рѣчи, кромѣ упрековъ, ругательствъ и жалобъ на судьбу, наградившую его такимъ негодяемъ. Постороннія лица, вѣроятно, слышали еще худшую аттестацію подлеца Петьки и, разумѣется, охотниковъ дать ему мѣста не оказывалось.
Положеніе становилось невыносимымъ. Петръ даже и баклушъ не билъ, то-есть не исполнялъ и того единственнаго дѣла, которое на его долю оставилъ когда-то "чортъ".
По цѣлымъ днямъ лежалъ онъ въ каморкѣ, за перегородкой, и думалъ, если можно назвать думой безцѣльное шатанье праздной, лѣнивой и озлобленной мысли по всѣмъ доступнымъ ей закоулкамъ, бѣднымъ и тѣснымъ. Онъ грезилъ и зѣвалъ на яву и во снѣ,-- зѣвалъ вопреки одиннадцатой заповѣди, которую привыкъ исполнять, въ головѣ его бродили чуть ли не уголовные замыслы противъ враждебнаго, отвергающаго его общества, и еслибы не мать и сестра съ одной стороны и не грубая, безшабашная, закорузлая натура парня съ другой, онъ имѣлъ всѣ шансы на то, чтобы въ это именно время нянчить свою карьеру, и кончить скверно. Мать и сестра отчасти смягчали его положеніе, а грубую натуру не пронимали, какъ слѣдуетъ, даже вѣчная брань и упреки отца, несмотря на всю ихъ безпощадно-обидную правду. Отъ замужней сестры и зятя постоянно слышались такія же, и еще горшія, истины и потому Петръ пересталъ туда показывать и носъ.
Въ такомъ положеніи прошло болѣе года и наступила новая весна. Все цвѣло, только въ одномъ облѣнившемся шалопаѣ не было ни свѣта, ни цвѣта. Въ одно отличное весеннее утро, когда Петръ, по обыкновенію, валялся за своею перегородкой, не обращая ни малѣйшаго вниманія на воскресшую природу, къ которой, какъ ко всему, не касавшемуся ни его кармана, ни его утробы, относился безучастно, деревянно и мертво, дверь въ его комнату скрипнула и вошелъ старикъ Брехуновъ.
"Ну, опять пойдетъ старая пѣсня!" -- брезгливо подумалъ лежавшій.
-- Петрушка!
Тотъ спустилъ ноги съ койки и вышелъ къ отцу.
-- Довольно лежать, слышишь?! Этакій жеребецъ, а цѣлые дни валяешься... Люди въ твои годы дѣло дѣлаютъ и отцамъ съ матерями помогаютъ, а ты на ихъ шеѣ сидишь. У меня здѣсь не богадѣльня, бездѣльникъ этакій,-- право, бездѣльникъ!... Собирай свое все, штобы къ утрему готово было,-- я тамъ наказывалъ матери. Довольно!...
-- Куда же я, батюшка?-- угрюмо полюбопытствовалъ сынъ.
-- Куда?... А куда хошь,-- на всѣ на четыре стороны! Пакостничать умѣлъ, а хлѣба найти не умѣешь?... На боку-то лежа ничего не найдешь,-- здѣсь про тебя не припасено. Куда?!... Не умѣлъ въ людяхъ жить,-- землю копать иди, щебень бить, мостовую мостить,-- по крайности свой кусокъ хлѣба жрать станешь... Было время, хлопотали за тебя, за скота,-- теперь отошло. Старъ ужь я со стыдомъ-то по людямъ мыкаться,-- ищи самъ!
На другое утро, несмотря на слезы матери и сестры, которыя не смѣли перечить старику и напрасно просили его за Петра, тотъ вышелъ изъ воротъ родительскаго дома дѣйствительно на всѣ на четыре стороны. За пазухой у него была трехрублевая ассигнація и немного мелочи, а въ котомкѣ за плечаяи, кромѣ кое-какой одежонки и сапоговъ, наваренное и напеченное матерью.
Наканунѣ, по объявленіи отцомъ своей воли, Петръ цѣлый вечеръ обдумывалъ, какъ ему быть и куда теперь направить стопы. Онъ рѣшилъ какъ-нибудь добраться до Калуги, гдѣ у него былъ закадычный пріятель, черновскій уроженецъ, съ которымъ они еще въ бабки играли, прыгали другъ на друга въ чехарду, устраивали всевозможныя проказы и проходили курсъ уличной жизни. Теперь тотъ занималъ въ Калугѣ изрядное мѣсто и, во всякомъ случаѣ,-- соображалъ Петръ,-- не откажется пособить старому пріятелю деньжонками или чѣмъ можетъ, а главное -- указать занятіе, если таковое представится. Потому, выйдя за ворота, невольный путешественникъ повернулъ за городъ, по Калужскому тракту.
Какъ сказано, была весна. Лѣса и поля зеленѣлй молодою свѣжей листвой и сочной, яркою травой, усѣянной желтыми цвѣтами одуванчика; молодыя озими лежали бархатными правильными коврами въ перемежку съ темными, свѣже-вспаханными, квадратами сыроватой земли. Сотни жаворонковъ заливались надъ ними; темносиніе атласные грачи ходили по свѣже вспаханной нивѣ, кормя молодыхъ. Даже въ черствой душѣ Петра что-то пѣло въ отвѣтъ жаворонкамъ и окружающему и онъ шагалъ съ бодрымъ, облегченнымъ сердцемъ впередъ и впередъ, оставляя за собой безъ сожалѣнія родной городишко и отчій домъ. Въ умѣ его роились и шевелились новыя дѣятельныя мысли о настоящемъ и будущемъ. Онъ, хоть и съ враждебнымъ чувствомъ, начиналъ думать, что отецъ, пожалуй, правъ и что, лежа на боку, ничего не найдешь.
Съ каждымъ шагомъ впередъ этотъ чуждый землѣ человѣкъ, точно Антей, набирался силъ отъ земли и стряхивалъ съ себя лѣнь и умственную неподвижность. Онъ не бродилъ теперь мыслію безцѣльно, а старался трезво и прямо смотрѣть въ лицо настоящему, какъ враждебно оно ни было. "Ну, что-жь,-- думалъ онъ,-- ну, не найду мѣста въ Калугѣ -- велик а важность! Не тамъ, такъ въ другомъ мѣстѣ,-- не въ другомъ, такъ въ третьемъ.... А то просто къ угодникамъ (какимъ -- онъ и самъ не зналъ) пойду. Мало ли народа по святымъ мѣстамъ ходятъ. По крайности на свѣтъ Божій взгляну... А то -- Черновъ, щебень бить... Ну, это еще успѣется. Можетъ, будетъ и на нашей улицѣ праздникъ". При этомъ ему почему-то вообразилась масляница, блины, икра, сметана и... "Ахъ ты, чортъ тебя возьми!" -- вслухъ почти вскрикнулъ онъ и почувствовалъ аппетитъ по поводу воображаемыхъ яствъ...
Закусивъ не торопясь изъ дорожной котомки и разсчитавъ свои продовольственныя и финансовыя средства, онъ, какъ предусмотрительный полководецъ или капитанъ корабля, положилъ себѣ извѣстную порму продовольствія, изъ которой рѣшился не выступать. Что значитъ жизнь на собственный страхъ!... Два, три часа такой жизни уже начинали превращать безпечнаго шалопая въ дальновиднаго, практическаго человѣка, заставляя его отказывать себѣ въ виду неизвѣстнаго будущаго, приспособляться къ существующимъ условіямъ жизни.
Отъ Чернова до Калуги было не близко и дорога тянулась долго -- то пѣшкомъ, съ сапогами на палкѣ за спиной, то на телѣгѣ съ попутнымъ мужикомъ, за трешникъ, то съ обратнымъ ямщикомъ-мальчишкой, а то и даромъ, на Христовъ счетъ. Къ концу пути картофель, лукъ и ржаной хлѣбъ составляли далеко не изысканный столъ нашего путника. Сердобольная русская женщина, баба-крестьянка, чаще всего, сытнѣе всего и безкорыстнѣе всего питала молодого прохожаго. Гдѣ кваску, гдѣ молочка, соленаго огурчика или капустки, а гдѣ и вовсе теплаго хлёбова перепадало отъ бабъ Петру и это угощеніе и радушіе въ нуждѣ было дороже и вкуснѣе всякихъ блиновъ съ икрой. Такъ онъ подвигался впередъ и добрался до Калуги.
Тамъ Петрунька, какъ и ожидалъ, разыскалъ своего пріятеля, откровенно передалъ ему все и объяснилъ свое критическое положеніе, однако утѣшительнаго отъ него услыхалъ мало. Занятій подходящихъ не было и надѣяться получить мѣсто скоро было нельзя. Приходилось ждать, но и ждать Петру было тоже нельзя. Потому пріятель посовѣтовалъ ему направиться въ Нижній-Новгородъ, гдѣ, передъ ярмаркой, люди нужны, и если не представится постояннаго мѣста, искать хотя мѣста прикащика на время ярмарки. "Тамъ свое дѣло большое, не Калугѣ чета. На однѣ пароходныя пристани што народу нужно",-- присовокупилъ пріятель для вящшаго убѣжденія Петра.
Путешествіе отъ Калуги до Нижняго было далеко не то, что отъ Чернова до Калуги, и сломать его по способу пѣшаго хожденія было не особенно пріятно. Къ счастію, пріятель жилъ у купца, сплавлявшаго собственные караваны отъ Калуги до Нижняго, по Окѣ, и Петръ, хотя и медленно, но, не натирая ногъ, сдѣлать этотъ превосходный путь, воспользовавшись протекціей стараго товарища, чуть не даромъ. Даже столовался онъ съ рабочими, подсобляя имъ за это по мѣрѣ силъ и умѣнья. Какъ нарочно, чудные дни и ночи чередовались большую часть этого пути, и еслибы сердце Петра было поотзывчивѣе и помягче, дорогу можно было бы назвать наслажденіемъ.
Однако совсѣмъ иныя мысли занимали и волновали путника. Огромное, живое и торопливое торговое движеніе, сотни обгоняющихъ другъ друга судовъ, кипучая дѣятельность торговыхъ пунктовъ и пристаней -- все это дѣйствовало на него совершенно своеобразно и посильнѣе благодатной природы: оно раздражало его завистливую душу.
Лежа въ теплые солнечные дни или лунныя ночи на куляхъ барки, онъ мечталъ по-своему, глядя въ теплое голубое или синее звѣздное небо, и непереносная, упрямая жажда наживы сосала его сердце. Онъ видѣлъ себя въ будущемъ владѣльцемъ такихъ же судовъ и каравановъ, которые тянулись вереницей и сзади, и впереди, и рядомъ по водному раздолью Оки. Въ минуты этихъ, почти постоянныхъ, мечтаній онъ далъ себѣ слово, во что бы то ни стало, добиться осуществленія ихъ; онъ рѣшился для этого не пропускать ни одного случая и ловить его за хвостъ, какъ бы ни былъ тотъ скользокъ.
Съ этимъ рѣшеніемъ онъ прибылъ въ Нижній еще недѣли за двѣ, за три до ярмарки. Было время осмотрѣться и ознакомиться со всѣмъ. Первое время, пока не нашелъ болѣе постояннаго обиталища, Петръ дѣйствительно пропадалъ съ барки по цѣлымъ днямъ. Онъ изучилъ топографію мѣстности и успѣлъ познакомиться съ торговымъ движеніемъ повсюду. Онъ побывалъ въ городѣ, потолкался на нижнемъ базарѣ, на Сибирской пристани, куда пароходы тащили караваны баржей съ низовьевъ Волги и судовъ съ верховьевъ Камы, обошелъ пустые еще ряды и заглянулъ въ Кунавино.
Въ то время желѣзная дорога до Москвы еще только достраивалась и у Московской заставы, на окраинѣ Кунавина, существовали постоялые дворы и разныя дешевыя помѣщенія для пріѣзжающихъ, не имѣющихъ возможности или не желающихъ тратить лишнія деньги. На одномъ изъ такихъ нанялъ себѣ дешевенькое помѣщеніе Петръ и вскорѣ переселился въ свой клѣушокъ, взявъ его пополамъ съ однимъ бывалымъ человѣкомъ, много лѣтъ знающимъ не только ярмарку, но и всю Волгу до самой Астрахани.
Жилъ Петръ мало сказать экономно, но скупо, расходуя грошъ за грошемъ тѣ пятнадцать рублей, которые получилъ онъ отъ своего калужскаго пріятеля на прощаньи, вмѣстѣ съ новыми сапогами. Настоящій сожитель его, дѣла котораго, по видимости, были, если можно, еще хуже брехуновскихъ, тоже не травилъ лишней копѣйки, потому они другъ другу не мѣшали. Напротивъ, тотъ, знавшій ярмарку вдоль и поперекъ, обладалъ еще и завидною способностью купить на грошъ пятаковъ, то есть отыскать пятачныя удобства за грошовую цѣпу. Такъ было въ помѣщаніи, такъ было и въ продовольствіи; да кромѣ того новый знакомецъ, какъ оказывалось, искрестившій чуть ли не цѣлую Россію и въ особенности ея восточную часть, былъ неисчерпаемымъ и незамѣнимымъ собесѣдникомъ, съ которымъ время летѣло незамѣтно. Петръ пожиралъ каждое слово разсказчика, особенно о раздольи и богатствѣ Волги и Каспійскаго моря. Въ это время, будь у малаго средства, онъ не задумался бы пуститься туда.
Однако, время шло, а мѣстъ не оказывалось ни тому, ни другому компаньону. Ярмарка не обѣщала быть бойкой и въ народѣ пока никто не нуждался, а средствъ у пріятелей становилось все меньше и меньше.
При всей экономіи, впереди представлялась необходимость класть зубы на полку, еслибы не судьба, которая должно-быть стояла за Петра.
Въ одинъ изъ дней горькой безнадежности, передъ самымъ открытіемъ ярмарки, во дворъ, куда выходило помѣщеніе Петра, съ громомъ, звономъ и грохотомъ вкатилъ тарантасъ съ двумя сѣдоками, удивившій и жильцовъ, и хозяина, полагавшихъ, что господа не туда заѣхали. Однако, противъ общаго ожиданія, прибывшіе заняли тотчасъ комнату рядомъ съ нашими сожителями, втащили свои объемистые и туго набитые чемоданы, дали щедро на чай ямщику и затворились у себя, велѣвъ поставить самоваръ. Петръ, наблюдавшій за всѣмъ происходившимъ, носомъ чуялъ возможность поживы и безпрестанно повторялъ про себя одиннадцатую заповѣдь. Даже сидя у себя, онъ насторожилъ уши и караулилъ сосѣдей, точно кошка мышь.
Черезъ полчаса, заслыша скрипъ двери и зовъ сосѣда, относившійся къ отсутствующему хозяину, Петръ выскочилъ изъ своей каморки и предложилъ, если что будетъ угодно господамъ, свои сосѣдскія услуги. Въ дѣйствительности смѣтливый парень очень хорошо видѣлъ, что такъ-называемые господа были птицы того же полета, что и онъ грѣшный, но фортуна стояла, повидимому, къ нимъ лицомъ, а къ нему очень невѣжливо -- задомъ, и потому они были, разумѣется, "господа".
Съ первой же пустой услуги завязалось знакомство, за знакомствомъ сотни новыхъ услугъ, поведшихъ къ сближенію, за сближеніемъ -- пріязнь, а къ концу недѣли одинъ изъ господъ, игравшій главную роль, жить не могъ безъ Пети, какъ называлъ его, и не отпускалъ отъ себя новаго друга ни на шагъ.
Опять жизнь для Петра покатилась широкой масляницей, но онъ, наученный горькимъ опытомъ, ужь не кидался въ нее зажмуря глаза, а старался улучить минуту, чтобы существеннымъ образомъ воспользоваться ея благоволеніемъ.
Не смѣя заикнуться о собственной нуждѣ, съ болью сердца смотрѣлъ Петръ, какъ деньги "безпросыпной души",-- такъ вскорѣ окрестилъ онъ своего барина,-- летѣли въ разныя стороны, разбрасываемыя по трактирамъ, погребкамъ, бильярднымъ и грязнымъ женщинамъ. Новый пріятель, при которомъ онъ состоялъ не то въ роли ментора, не то въ роли оруженосца, принадлежалъ къ особому виду тѣхъ дуроломовъ "темнаго царства", которые готовы облить тебя съ головы до ногъ виномъ, накормить до отвалу, заплатить за всякую твою мерзость, скандалъ и безобразіе, но что касается помощи -- наличныхъ денегъ, то ни-ни!... "Какая тамъ нужда!... Врешь все. Ѣшь, пей, веселись со мной, если хочешь, сколько влѣзетъ, а дай тебѣ денегъ,-- еще уйдешь пожалуй". А между тѣмъ и самыя-то деньги вѣчно пьянаго человѣка хранились нерѣдко у Петра -- по двѣ, по три тысячи разомъ. Эта безпросыпная душа отдавала Петру бумажникъ во всякомъ мало надежномъ веселомъ мѣстѣ, такъ какъ сама сознавала, что во хмѣлю обращаться съ деньгами не можетъ. Мысль о томъ, что, не будь его, его барина давно бы вышвырнули голаго на улицу, не разъ приходила въ голову Петра и, чѣмъ дальше, посѣщала его все чаще. "И на кой бѣсъ ему деньги?-- думалъ онъ.-- Гибель одна: запьетъ и ворота запретъ. Какъ собака издохнетъ гдѣ ни-на-есть отъ винища отъ этого".
Рядомъ такихъ и подобныхъ умозаключеній Петръ былъ приведенъ къ тому убѣжденію, что освободить "безпросыпную душу" отъ губившихъ ее денегъ значило сдѣлать доброе, христіанское дѣло и ничего болѣе; съ этимъ онъ на всякій случай согласовалъ и свои дѣйствія. Онъ сталъ поговаривать хозяину постоялаго двора, что ему скоро предстоитъ ѣхать въ Калугу, домой, хотя извѣстно, что никакого дома у Петра въ Калугѣ не было. Такимъ образомъ, однажды утромъ, онъ разчелся съ дворникомъ, забралъ свой бѣдный скрабъ и выѣхалъ со двора, наровя сдѣлать это въ отсутствіе безпросыпной души, во избѣжаніе всякаго дебоша и безпокойства со стороны послѣдняго, какъ отзывался отъѣзжавшій. Баринъ, явившійся на дворъ только на слѣдующее утро, узнавъ объ отъѣздѣ Пети, ахнулъ и выругался нехорошими словами, но ничего не сказалъ о собственномъ бумажникѣ, уѣхавшемъ съ Брехуновымъ, хотя въ бумажникѣ было болѣе двухъ тысячъ рублей.
Да и сказать ему было нечего, какъ оказалось вскорѣ. Они съ товарищемъ сами уѣхали такъ же неожиданно и быстро, а куда -- неизвѣстно.
Въ непродолжительномъ времени, по отъѣздѣ, исторія ихъ разъяснилась самымъ неожиданнымъ образомъ. Во дворъ явилась полиція съ какимъ-то частнымъ лицомъ, желавшимъ засвидѣтельствовать свое почтеніе, но, къ сожалѣнію, визитъ нѣсколько опоздалъ. Открылось, что господа были прикащики какого-то московскаго фабриканта, посѣщавшіе обыкновенно украинскія ярмарки. Получивъ въ Ильинской по хозяйскимъ векселямъ восемь или девять тысячъ рублей, сверхъ высланныхъ хозяину, теперь они, очертя голову, прямо изъ Харькова бросились искать удобныхъ мѣстъ для скорѣйшаго ихъ сбыта и только прибытіе хозяина выгнало ихъ изъ такого неоспоримо подходящаго мѣста, какъ Нижегородская ярмарка. Куда они уѣхали, никто не зналъ, однако вскорѣ ихъ открыли гдѣ-то въ Казани или Рыбинскѣ.
Знай это Петръ, онъ избавился бы отъ многихъ думъ, сомнѣній и напраснаго страха непріятной исторіи и огласки. Парень зналъ, что по закону съ нимъ ничего не подѣлаютъ, еслибъ онъ и не шевельнулся съ постоялаго двора отъ Московской заставы; но, въ виду назойливости полиціи и тому подобныхъ непріятностей, счелъ не лишнимъ замести хоть на время собственные слѣды.
Наканунѣ дня, когда распростился съ ярмаркой, онъ аккуратно узналъ на Сибирской пристани объ отходѣ буксирнаго парохода общества "Кавказъ и Меркурій" на-утро, но взять билетъ на самомъ пароходѣ не пожелалъ, въ видахъ экономіи, а скорѣе по скромности, свойственной людямъ его сорта, онъ хотѣлъ добраться до Астрахани безъ всякаго шума и помпы, такъ чтобы городъ и не подозрѣвалъ о прибытіи его, Брехунова, да не только городъ, а и извощикъ, который везъ его. Для этого Петръ скромнымъ манеромъ обратился къ водоливу { Водоливъ -- старшее лицо, отвѣтственное за цѣлость баржи и всего, что за ней находится, будетъ ли то грузъ, или судовое вооруженіе и имущество. Рабочіе баржи -- въ его распоряженія, а самое названіе "водоливъ" указываетъ на главную обязанность его слѣдить за состояніемъ воды въ баржѣ и удаленіемъ излишней. Погрузка и выгрузка, которыя тоже лежатъ на водоливѣ, требуютъ навыка, потому что неравномѣрность первой влечетъ за собой нежелательныя послѣдствія. Баржу, гружовую мѣстами легко, мѣстами тяжело, выгибаетъ на водѣ; смотря по образу погрузки, она можетъ или провиснуть и переломиться, какъ говорится здѣсь, и при этомъ, расходясь по ладамъ, даетъ течь, что легко при 60-ти саженяхъ длины.} одной изъ баржей, готовыхъ подъ буксиръ парохода, и сторговался съ нимъ за ту же доставку до Астрахани за полцѣны, да былъ въ немаломъ выигрышѣ и въ другомъ отношеніи: на пароходѣ пассажиры 3-го класса и въ жаръ, и въ ненастье задыхались или дрожали отъ сырости на открытой палубѣ, а онъ отъ того и другого спасался подъ палубой или въ рубкѣ -- въ каютѣ водолива или въ кухнѣ.
Тутъ же, на баржѣ, онъ нашелъ и другого подобнаго пассажира, молодого крестьянина вятчанина, ѣхавшаго тоже до Астрахани, но еще на выгоднѣйшихъ условіяхъ, понимая это въ экономическомъ смыслѣ. Тотъ ѣхалъ за самую ничтожную плату, но съ обязанностью помогать, въ случаѣ нужды, рабочимъ баржи.
Это путешествіе на буксируемой баржѣ практиковалось еще большинствомъ рабочаго люда, потому что пассажирскихъ пароходовъ было мало въ то время, о которомъ идетъ рѣчь, и цѣны на нихъ нельзя было назвать общедоступными. Со стороны же Петра, желавшаго сохранить инкогнито, такое путешествіе было вдвойнѣ понятно.
-----
Какъ только пароходъ принялъ буксиръ { Буксиръ -- толстый канатъ, на которомъ пароходъ ведетъ баржу.} съ передней баржи и заработалъ колесами, тихо отводя отъ берега вереницу баржей, отъ сердца Петра сталъ отваливаться тоже будто грузъ, который подхватывало и тащило по теченію. Однако онъ показался на палубѣ только тогда, когда караванъ выбрался на стрежень и бѣлый пароходъ, покрытый людьми, казался съ береговъ чѣмъ-то вродѣ куска сахара, покрытаго мухами.
Да, теперь онъ стоялъ и смотрѣлъ широко раскрытыми жадными глазами на подавляющее зрѣлище только-что разрытаго гигантскаго муравейника -- ярмарки. Крикъ и свистки пароходовъ, сновавшихъ туда и сюда, гамъ рабочихъ и гулъ стотысячной толпы стояли въ его ушахъ, одуряя голову. Справа лежало, мало-по-малу оставаясь назади, широкое ложе Оки, покрытое тысячами судовъ разныхъ притоковъ Волги, всевозможныхъ размѣровъ и формъ. Темный, частый лѣсъ мачтъ поднимался къ небу и трепеталъ разноцвѣтными флюгерами на солнцѣ. Тамъ и сямъ ползли бѣлыя, упругія груди парусовъ и длинныя, черныя спирали густого дыма и сѣдого пара тянулись за пароходами, рокочущими по водѣ мокрыми плицами, сверкавшими на солнцѣ. На верху, въ городѣ, кое-гдѣ благовѣстили къ обѣднѣ. Вотъ миновалъ высокій мысъ, занятый крѣпостью, откосъ, пароходныя пристани внизу и послѣднія зданія верхняго города. Петръ стоялъ и смотрѣлъ на все это, стоялъ и слушалъ очарованными ушами глухой гулъ стотысячной толпы, собравшейся со всѣхъ концовъ Россіи поклониться золотому богу наживы. Онъ стоялъ и чувствовалъ въ себѣ инстинктивную, страстную, упрямую готовность пасть ниже всѣхъ передъ этимъ жертвенникомъ, мало-по-малу тускнѣвшимъ и тонувшимъ вдали. "Господи, вотъ деньжищъ-то!" -- выговорилъ онъ вслухъ и спустился въ каюту.