Несмотря на то, что сильно вызвѣздѣло и огромный сегментъ полной раскаленно-багровой луны тихо выдвигался изъ-подъ горизонта луговой стороны, кругомъ царила волшебно-танственная полутьма, вродѣ той, которую производятъ прогорающіе, рдѣющіе уголья камина. Багровые, рдѣющіе оттѣнки лежали тамъ и сямъ по выступавшимъ вершинамъ горнаго берега и покрывавшимъ ихъ кустамъ и деревьямъ. Луговая низь, подернутая пламенѣющимъ флёромъ, казалась безпредѣльнымъ моремъ Плутонова царства, захватывающимъ весь восточный горизонтъ. Въ широкомъ ложѣ Волги, нетронутомъ еще свѣтомъ низко стоящей луны, было тихо и темно. Только рѣдкіе прибрежные костры -- мигающія огненныя точки -- длиннымъ столбомъ отражались въ сонной темной водѣ.
Пароходъ шелъ, придерживаясь горнаго берега, тяжело дыша и частымъ боемъ плицъ { Плицы -- поперечныя доски (гребла), прикрѣпленныя на ободьяхъ пароходныхъ колесъ.} будя сонную, темную, замеревшую поверхность воды; длинный хвостъ искръ, точно мелко рубленныхъ тлѣющихъ соломенокъ, крутился и вился за пароходною трубой.
Въ сумракѣ палубы второй баржи, изъ числа ведомыхъ пароходомъ, подъ бунтами палубнаго груза, слышался тихій разговоръ двухъ голосовъ -- одного грустнаго и одного бодраго, несомнѣнно принадлежавшаго Петрушкѣ Брехунову. Теперь, повидимому, онъ чувствовалъ себя хорошо на всемъ раздольи матушки Волги. Вглядѣвшись въ темноту, можно было разсмотрѣть двѣ тощія постельки, изголовьемъ къ бунтамъ. На нихъ лежали собесѣдники, смотря въ высокое звѣздное небо.
-- Въ перв о й-то разъ,-- слышался грустный голосъ,-- какъ сплыли мы сюда, да увидалъ я себя на просторѣ на этакомъ, такъ, повѣришь ли, ровно въ меня вступило што... Ажъ въ сердце ударило. Не гляди, што домъ р о дный оставилъ, весело тебѣ, да и н а,-- легко таково, ровно изъ неволи вырвался... Не знаю ужь, какъ тебѣ и сказать про то,-- не выговоришь языкомъ-то.
-- Ишь ты!-- скептически вставилъ Петръ.-- Съ чего же это оказія такая?...
-- Какъ съ чево?!... Да ты гляди,-- кругомъ-то гляди,-- што это такое, а? Аль у тя глазъ нѣту? Вѣдь это вольная волюшка!-- оживился и сѣлъ на постелькѣ говорившій.-- Съ чево!... Али мнѣ вѣдомо, али... Да чево тутъ: играетъ въ тебѣ сердце, ровно птица весной, бьется, летѣть хочетъ, ка-быть крылья у его отросли... Вотъ тебѣ!
-- Ну, нѣтъ, у насъ не заиграетъ... Шалишь!-- съ чувствомъ самодовольствія замѣтилъ Петръ.-- Съ игры-то съ естой аль сытъ будешь?-- иронически отнесся онъ къ собесѣднику.
-- То -- ты, а то -- я, совсѣмъ не такое дѣло,-- вздохнувъ опять, грустно заговорилъ сидѣвшій.-- Ты, можетъ, на своемъ вѣку-то всево наглядѣлся, а я што видѣлъ?-- Поле, да кругомъ лѣса темные... Въ диковину мнѣ это было.
-- Ты какъ же это на Волгу-то угодилъ изъ-подъ Котельвича твоего?... Да еще въ Астрахань, говоришь...
-- А такъ и угодилъ... Линія такая подошла: неурожаи у насъ были,-- ну, и другія обстоятельства. Односельчане опять взманили,-- бывалые которые,-- съ ними и ушолъ. Извѣстно, со знамымъ-то человѣкомъ надежнѣе...
-- Значитъ, отецъ-то тебя на заработки послалъ?
-- Нѣтъ, зачѣмъ?... Самъ я, своею охотою. Онъ-то не то... не нудилъ, а всилу отпустилъ... Какое! будь благополушные годы, рази отпустилъ бы?...
-- Не пойму я твоего дѣла... Какъ это такъ вѣдьмежонокъ вятскій... сидѣлъ, сидѣлъ въ своей берлогѣ, лапу сосалъ, землю пахалъ, ни рожна не видалъ,-- вдругъ, ни съ того, ни съ сего, въ Астрахани очутился, въ море рыбу ловить угодилъ. Чай тутъ свычка нужна?
-- Вона чево!... Вѣстимое дѣло, нужна. Спервоначалу-то дико казалось, точно,-- ну, а тамъ пріобыкъ, старался...
Онъ задумался на минуту, точно вспоминая или соображая что.
Красная луна всплывала все выше и выше и, блѣднѣя, озаряла все ярче его болѣзненно-задумчивое, грустное лицо.
-- Эхъ, не работать мнѣ таперь, какъ въ тѣ-поры. Не у чево!-- съ чувствомъ какого-то тоскливаго сожалѣнія началъ онъ опять, уставясь на луну.-- Нѣ-ѣтъ, не работать... Тогды сердцемъ я въ работѣ-то припалъ, душу клалъ въ ее, гадалъ, на всю жизнь... надѣялся -- вотъ што!... Все прахомъ пошло!-- махнулъ онъ рукой и замолчалъ.
-- Какъ такъ?... Не поймешь у тебя. Ты сказывать, такъ все сказывай.
-- А и то,-- помолчавъ, согласился тотъ,-- съ чево хорониться-то,-- не мало такихъ дѣловъ-то въ нашемъ хрестьянствѣ. Вотъ вишь, отецъ-отъ и мать у меня въ силѣ еще, здоровые люди, да и годовъ-то имъ еще нисколь много,-- молодые поженились. Рано у насъ женятъ, самъ знаешь. Вотъ и меня такъ-то думали... Чуть не съ семнадцати годовъ стали невѣстъ пріискивать, да и дѣвокъ-то выбирали здоровыхъ, ражихъ, все старше меня,-- работницъ, значитъ. Не п о сердцу мнѣ это было. Съ годъ времени такъ-то они меня нудили, родители-то. А надо тебѣ сказать, несмѣлый я былъ, нелюдимый, совѣстливый; женскаго пола, то-есть, духу не зналъ,-- боялся бабъ-то. Ну, а тутъ, къ восьмнадцати годамъ,-- надо ужь видно грѣху такому быть,-- повстрѣчалъ я дѣвку изъ сосѣдняго села, Анной звали... Да какой дѣвку!-- дѣвчонку почесть,-- лѣтъ чай пятнадцать болѣ не было... Ну, глянулъ и пропалъ. Ровно меня молонья ударила, горячее што-то потекло по мнѣ, сладимое... Глазъ бы не отводилъ, а и смотрѣть-то боюсь, право-ну. Опосля Аннушка-то сама смѣялась,-- такой я былъ... Ну, какъ-никакъ, ознакомились мы по времени, слюбились. То-есть не то што какъ-нибудь тамъ,-- я на ее какъ на святую смотрѣлъ,-- а по-хорошему сошлись, гадали жить и помереть вмѣстѣ. Хорошо было!... И диковинная, братецъ ты мой, вещь это, что только съ человѣкомъ дѣлается! Иной я сталъ, переродился совсѣмъ за это время. Одно слово -- самъ себя не узнавалъ. Веселый, бодрый, привѣтливый сталъ; работа горѣла у меня въ рукахъ, всякое дѣло спорилось,-- ровно я выросъ въ нѣсколько мѣсяцевъ. Откуда сила бралась!... И допрежъ, пускай, работникъ я не плохой былъ, а тутъ самъ отецъ -- и тотъ диву дался, даромъ строгій былъ... Играючи работалось, подъ музыку ровно,-- въ сердцѣ-то Божьи птицы пѣли!... Само собой, ни о какой дѣвкѣ, биричь Аннушки, я въ то время и думать не могъ и это всякихъ невѣстъ ничисто отказался,-- сбѣжать грозился, да и сбѣжалъ бы, воли што. Ну, не нудили меня, оставили,-- неурожая ждали; а тутъ такое время подошло, што не до свадебъ стало,-- о своемъ животѣ приходилось думать. Какъ мы перезимовали эту зиму, одинъ Богъ вѣдаетъ; задолжали кругомъ, а и тутъ одной радостью Аннушка мнѣ была. Церковь у ихъ въ селѣ-то, такъ меня такое ли богомолье одолѣло, што матушка смекать стала, не даромъ, молъ, это,-- ну, и выспросила, все до нитки вызнала... Не мало тутъ мы съ нею думъ положили, какъ это дѣло устроить, хоть и не до того было -- сами едва колотились. На бѣду на мою семья-то Аннушкина куда посостоятельнѣй нашей была. Въ другое время еще ничего бы, можно бы надѣяться, а тутъ скотин о шку пришлось продавать, такъ ужь какой я женихъ. Заскучалъ я въ то время, да тогда же и надумалъ на Волгу въ заработки идти, а тамъ ужь и въ Астрахань попалъ,-- насовѣтовали мнѣ, значитъ. По веснѣ и ушолъ.
Онъ замолчалъ и смотрѣлъ на серебристую даль луговой стороны, пропадавшую въ туманѣ.
-- Такъ и любезную свою оставилъ?
-- Не то што оставилъ,-- ради ея шелъ... Съ ея совѣту это дѣло сдѣлалось... Легко ли мнѣ было, одному Господу извѣстно, да вѣдь за нее въ тѣ поры я бы и въ муку мученическую не задумался, а не то што... Ждать меня обѣщалась! Одно это меня впередъ гнало, это и силу давало. Весело за такую цѣну и на чужую сторону было идти, весело и работать не покидая рукъ. Сосало сердце, правда, спервоначала особенно, а какъ выбрался на волжское на раздолье неоглядное, да увидалъ русскій крещеный міръ, да помыслилъ, што въ ёмъ, можетъ, въ кажиномъ сердцѣ свое горе лежитъ, такъ меня ровно волной подмывать стало, къ самому сердцу подошло. Не одинъ, молъ, я... А на людяхъ, самъ знаешь, и смерть красна.
-- Долго ли жъ ты въ Астрахани-то пробылъ?
-- На два года шелъ, два года и пробылъ.
-- Ну?
-- Ну, на третьемъ году, къ осеннимъ работамъ, домой вернулся. До Казани мы съ товарищемъ на праходѣ бѣжали, а оттоль... Да, отъ Козмодемьянска, правда, своими мѣстами шли. Што, братъ, это за дорога была, сказать нельзя!
-- Што же такое?...
-- Рай -- одно слово!... Хошь вѣрь, хошь нѣтъ, всплакнулось инда, слеза прошибла, какъ свои мѣста-то увидалъ... Ровно пропавшую мать повстрѣчалъ. Хорошо ужь очень идти-то было,-- къ родному-то ровно тебя вѣтромъ несло,-- устани не знали! Опять... Аннушка... Сердце у меня все перегорѣло,-- птицей полетѣлъ бы... Знаю я, што счастье-то наше у меня на хрестѣ, въ ладонкѣ, зашито,-- рублевъ болѣ ста несъ,-- прыти-то не занимать было. А и то еще: Астрахань ту мы въ самые что ни есть жары покинули. Попалило все, пожгло, высушило,-- степь, одно слово. Пущай, вода кругомъ, такъ и вода-то теплая, а главное -- выгорѣло все, пожелтѣло, накалилось, глазамъ больно, дышать нечѣмъ... Пыль, духота, отъ солнца спастись некуда,-- бяда! Дождю-то ровно родному радъ. А здѣсь,-- Господи ты милосливый!-- лѣса зеленѣютъ темные, сосной пахнетъ, сѣномъ, медомъ, жнитво кончаютъ; по полямъ-то народъ, пѣсни, копны наставлены,-- не ушелъ бы, кажись.
-- Ну ужь, нашелъ чему радоваться,-- досадливо вставилъ Петръ,-- мужичьей работѣ да лѣсу темному, духу сосновому да медовому... Ты о дѣлѣ-то говори,-- дичь-то эта намъ знакома!
-- Эхъ, парень,-- помолчавъ, съ оттѣнкомъ какого-то состраданія покачалъ головой разсказчикъ,-- не понятно тебѣ это, не нашего хрестьянскаго роду ты, значитъ!... Не медомъ тутъ, а родимой сторонкой пахнетъ!... Чуешь, что изъ чужбины въ Россею вернулся,-- вотъ што!
-- Такъ въ Астрахани-то не Россія по-твоему?-- усмѣхнулся Петрушка, тоже съ оттѣнкомъ превосходства и состраданія.
-- Какая ужь это Россея -- калмыкъ да киргизъ, персъ да армяха... Я въ два года хлѣбное поле, сосну да пчелу -- и во снѣ-то не видалъ.
-- Вишь ты, горе какое!-- громко засмѣялся Петръ,-- Ты о дѣлѣ-то сказывай.
Однако, несмотря на это понужденіе, наступило молчаніе, продолжавшееся не мало времени. Разсказчикъ упрямо молчалъ и, кажется, сожалѣлъ, что началъ свой разсказъ.
-- Ну, што-жь ты?!
-- Да чево тебѣ много сказывать,-- все прахомъ пошло, говорилъ я... Не всутерпъ и вспоминать-то, а не-то што...
-- Ну, ну... Началъ, такъ ужь кончай, чево тутъ...-- примирительно и ласково просилъ Петръ.
-- Ну, такъ мы и домой подошли. Верстъ за тридцать до дому-то товарищъ оставилъ меня,-- ему въ сторону было. Тутъ я одинъ шелъ, земли подъ собой не слыхалъ,-- часовъ чай въ шесть либо въ пять тридцать-то верстъ отмахалъ... Ну, и поспѣлъ на радость!-- Онъ махнулъ рукой не то со злобой, не то съ отчаяніемъ.
-- Што же, измѣнила подружка-то?
-- То-то што нѣтъ!... Та же Аннушка-то была, только за жениха за богатаго просватана, опосля Успенья и свадьба назначена.
Петръ продолжительно и иронически свиснулъ, точно хотѣлъ произнести: "да-а-а!"
-- Первое-то время, я думалъ, на себя руки наложу, али его порѣшу, а потомъ одумался: за што молъ,-- чѣмъ онъ виноватъ? Можетъ она и ему не менѣ, чѣмъ мнѣ, полюбилась... Проти сердца рази пойдешь?... Больно было, правда, непереносно первое то время, а и то лѣзло въ голову: кто знаетъ, може ея счастье здѣсь. Парень изъ богатой семьи, одинъ сынъ у отца у матери, будутъ жить мирно, хорошо,-- чево еще? Была бы она счастлива... Очень ужь любилъ я Аннушку-то!
Онъ перевелъ духъ и задумался, уставясь остеклянѣвшими глазами куда-то за сотни верстъ или въ собственную душу,-- кто знаетъ?
-- Съ недѣлю времени прошло, свидѣлись мы,-- опять началъ онъ.-- Узнала, што вернулся, сама наказала приходить. Лѣсъ отъ села вплоть,-- въ праздникъ это было,-- тамъ и свидѣлись, тамъ и попрощались.-- Голосъ разсказчика дрогнулъ и онъ опять помолчалъ, видимо, желая подавить волненіе.-- Ну, увидала она меня,-- заплакала, въ три ручья заплакала...-- "Степа,-- говоритъ,-- не кляни ты меня, ради Христа! И безъ того тяжело, горьки, да не моя воля, самъ знаешь..." -- говорятъ это, а сама рѣкой льется. Думалъ я спервоначала-то, какъ шелъ къ ней, недоброе слово сказать, а тутъ упало у меня сердце и такъ-то мнѣ прискорбно, жаль ее стало, што самому плакать захотѣлось.-- "Штой-то ты, Аннушка, въ умѣ ли?-- говорю ей.-- Николи я тебя клясть не стану, ничего окромя счастья не пожелаю. Не судилъ Богъ со мною,-- съ другимъ будь счастлива... Буду знать это, по крайности переноснѣе будетъ мнѣ горе-то мыкать, постылую жизнь коротать..." Тутъ она еще пуще заплакала, зарыдала ажно, сердешная,-- кинулась ко мнѣ, такъ и повисла; цѣлуетъ меня, а сама все плачетъ, руки ловитъ -- цѣлуетъ... Обомлѣлъ я весь, замеръ совсѣмъ,-- сердце-то захолунуло во мнѣ, ровно испужался я, ровно и обнять-то ее, болѣзную, не смѣю, чую только слезы ея на щекахъ да на рукахъ. Одно слово -- рубаха отъ ихъ смокла... Никого кругомъ не было, тихо въ лѣсу-то н а тихо; сѣли мы съ ею, а она все плачетъ, почесть говорить не можетъ... Што тутъ подѣлаешь? Положилъ я голову ейную къ себѣ на грудь, обнялъ ее и качаю, какъ мать дитё малое,-- ну, притихать стала! Вотъ я и пытаю ее, говорю ей тихо:-- "Што, молъ, Аннушка, хорошъ ли человѣкъ-отъ, по крайности?... Добрый ли?" -- "Ничего, говоритъ; кажись, добрый".-- "Любитъ ли тебя?" -- "А господь его знаетъ... Говоритъ, што любитъ,-- вѣдь завсегды такъ-то говорится до свадьбы".-- "Ну, а если добрый, да любитъ, говорю, такъ Господь съ тобой,-- все будетъ хорошо!... Обо мнѣ не думай, не печалься, себя не кори ни въ чемъ,-- ты передо мной не виновата; знаю я все,-- знаю, што ты за меня родительскаго гнѣва приняла. Не судилъ Богъ,-- доля наша такая".-- "Какъ же ты-то, Степа? О себѣ-то, мнѣ скажи. У меня по тебѣ сердце болитъ, по тебѣ маетъ думушка,-- за добро тебѣ лихомъ плачу..." -- говоритъ мнѣ, а сама опять плачетъ. Што ужь тутъ говорилъ ей, не помню,-- всего было! Говорилъ, што не стану мѣшать ея счастью, што уйду, откель пришелъ, на людную Волгу широкую, въ вольное море синее, въ далекія степи соленыя, пески сыпучіе... Такъ мы разстались, да не такъ-то оно сдѣлалось, какъ я гадалъ.
-- Какъ -- не такъ? Вѣдь по Волгѣ къ морю идешь,-- что-жь тебѣ еще?
-- Иду-то иду, да въ себѣ лихо несу: скорбь таю, злобы побороть не могу,-- плохіе это товарищи...
-- Што же это за притча такая?-- обернулся къ товарищу изумленный Петръ.-- Сейчасъ ты совсѣмъ другое говорилъ...
-- Оженили меня, другъ ты мой, оженили отецъ съ матерью,-- вздумали отъ Аннушкиной присухи лѣчить, клинъ клиномъ выколачивать.... Какже, жена и мальчонка таперь у меня дома остались, жена и мальчонка -- наслѣдникъ, значитъ!-- горько и сухо засмѣялся Степанъ и опять смолкъ. Онъ слушалъ.
Со стоявшихъ по ту сторону лѣсныхъ плотовъ мелькали фонари, пылали костры и неслась, расплываясь по Волгѣ, горькая, кручинная, берущая за душу, бурлацкая пѣсня. О злой неволѣ, о погибшемъ миломъ другѣ, о разбитой жизни говорила она, то замирая, то оживая вновь, пока не перешла въ удалую разбойничью, мощную, властно захватывающую пространство и сердца слушателя и пѣвшихъ.
Пароходъ шелъ мимо; голоса отдалялись и замирали вдали. Волга ширѣла, раскинувшись серебрянымъ озеромъ; берега ея ровнялись, понижаясь. Становилось мелко {Такія мѣста за Воігѣ называются перекатами. }. Пароходъ убавилъ ходъ; на немъ и баржахъ зашевелились, замелькали силуэты людей и послышались голоса. Наметывали.-- "Пять съ половино-ой!... Пять съ половино-ой!... Пять съ половино-ой!... Пять съ вершкомъ!... Пя-ать!... Пя-ать!... Пя-ать!..." -- чутко несся въ ночной тиши голосъ наметывавшаго.-- "Пя-ать!... Пя-ать!... Пя-ать!... Одна вода!... Одна вода!... Пять съ лишк о мъ!... Болѣ пяти!... Болѣ пяти!... Пять съ половино-ой!... Пять съ половино-ой!... Ше-е-е-е-сть!... Ше-е-е-сть!... Ше-е-е е-сть!... Болѣ шести!... Се-е-е-мь!... Се-е-е-емь!... Подъ табакъ!... Подъ табакъ!..."
-- Што это онъ кричитъ?-- спросилъ товарища прислушивавшійся Петръ.
-- Слышь, "подъ табакъ", кричитъ!-- усмѣхнулся Степанъ, который до сихъ поръ былъ подъ вліяніемъ замеревшей далеко пѣсни.
-- То-есть какъ же это подъ табакъ?...
-- А глубоко. Значитъ -- табачку курнуть можно.
-- Да, вотъ оно што... Дѣло!-- одобрительно согласился Петръ, и спутники опять улеглись рядомъ.-- Такъ, говоришь, жену съ сынишкой дома оставилъ?... Што же, лядащая баба, што ли?
-- Нѣтъ, зачѣмъ напраслину взводить... Тихая она, смирная, угодливая и изъ себя ничего, да не люба мнѣ,-- што тутъ будешь дѣлать?... Ну, сама виновата!... Говорилъ ей,-- не послушала,-- не на кого плакаться... Пусть живетъ -- ни вдова, ни мужняя жена! И жаль мнѣ ее, да совладать съ собой не могу, што хошь дѣлай!... Сколь себя ни нудилъ, только постылѣла больше. И самъ-то измаялся вдосталь, и ее-то, горькую, измаялъ. Подумалъ, подумалъ... чего ждать?... Не жить намъ вмѣстѣ по-хорошему... Она ласкается, а у меня въ сердцѣ злоба кипитъ, на злое дѣло руки толкаетъ. Какой я мужъ послѣ этого?-- Ворогъ я ей!... Подумалъ и ушелъ отъ грѣха. Вотъ видишь, съ тобой здѣсь лясы точу... Однако, што это мы, въ самъ дѣлѣ,-- чай за полночь?... Вишь, побѣлѣло на восходѣ-то!-- спохватился Степанъ, зѣвая и крестя ротъ. Въ отвѣтъ слышалось ровное дыханіе и легкій сапъ Петра. Вскорѣ то и другое обратилось въ дуэтъ, которому акомпанировалъ рѣдкій комаръ.
Чуткая предразсвѣтная тишина и мгла охватили рѣку и берега. Кромѣ утомленныхъ лоцмановъ, некому было наблюдать, какъ на востокѣ протянулась сѣрая полоса и, мало-по-малу захватывая небо, стирала серебристые тоны блѣднѣвшей луны.
-----
Такъ чередовались дни и ночи, жаръ и свѣжесть, ведро и ненастье, незамѣтно приближая нашихъ случайныхъ спутниковъ къ цѣли. Они обгоняли вереницы парусныхъ сплавныхъ судовъ всѣхъ формъ и вмѣстимости отъ ловецкой лодки до бѣляны { Ловецая лодка -- мелкое морское рыболовное судно, поднимающее отъ 200 пуд. Въ большинствѣ эти лодки дѣлаются для Астрахани на пристаняхъ верховыхъ губерній, изобильныхъ лѣсомъ. Въ Астрахани онѣ сильнѣе крѣпятся, т. е. подпушаются шпигоремъ (гвоздемъ съ большой шляпкой) и тщательнѣй конопатятся. Ловъ въ морѣ весь производится съ нихъ. Б ѣ ляна -- огромное бѣлое, не смоленое, судно съ дровами и лѣсомъ.}. На встрѣчу имъ ползли коноводныя машины, носившія названіе коноводовъ, и кабестанные { Коноводки -- огромныя суда, на которыхъ устраивался конный приводъ и содержались десятки лошадей. Такое судно вело за собой караванъ -- чуть не городъ. Дѣйствовало оно завозомъ гигантскихъ якорей впередъ, канатъ отъ которыхъ наматывался лошадьми.-- Кабестанъ -- та же система, но паровая.} пароходы тащили огромные караваны, цѣлые города, баржей, подчалковъ и п а узковъ { Паузокъ -- судно для отгрузки. Паузиться -- отгружать.} съ хлѣбомъ, саломъ, спиртомъ, табакомъ, мареной, хоралаши хлопка и бочками чихиря. Не частые еще въ то время, легкіе пароходы мелькали мимо внизъ и вверхъ, свистя, шипя и выбивая частую дробь мокрыми плицами, сверкавшими на солнцѣ. Попадалось множество буксирныхъ пароходовъ, задыхавшихся подъ тяжестью ведомыхъ грузовъ, ожидаемыхъ въ ярмаркѣ.
Петру, выкинутому чуть не прямо изъ узкой сферы мелочной лавки на Волгу, сначала все это было ново и любопытно, но интересовался онъ исключительно экономической стороной видимаго, которая, къ сожалѣнію, была почти неизвѣстна Степану; за то въ водоливѣ баржи любопытный черновскій уроженецъ нашелъ не только цѣлую энциклопедію всего нижневолжскаго судоходства, но и грузовъ, несомыхъ имъ. Простому практичному русскому крестьянину-водоливу оказывались извѣстны не только мѣста производства этихъ грузовъ, но и цѣны ихъ внизу и вверху, и мѣста сбыта и потребленія ихъ. Распрашивая водолива о томъ или другомъ, Петръ, въ глубинѣ души, удивлялся и завидовалъ разнообразію и полнотѣ свѣдѣній въ простомъ русскомъ мужикѣ, котораго онъ привыкъ, во тьмѣ своихъ мѣщански-лавочныхъ умозаключеній, и за человѣка-то не считать. Въ извѣстномъ смыслѣ, это послужило для способнаго парня добрымъ урокомъ, показавъ ему его собственное непроходимое невѣжество и недостаточность одного только знанія одиннадцатой заповѣди, а главное -- дало понять, какую массу полезнаго можно извлечь изъ самаго, повидимому, простого человѣка. Степаномъ онъ также воспользовался по-своему. Въ теченіе пути онъ успѣлъ выспросить у него все касающееся до Астрахани, рыбныхъ промысловъ и разнаго рода занятій, свойственныхъ краю. Онъ вникалъ во всѣ мелочи, которыя считалъ полезными или необходимыми себѣ и своей будущей дѣятельности. Такимъ образомъ, еще далеко не доходя до Астрахани, онъ имѣлъ приблизительное понятіе о мѣстоположеніи и всѣхъ важнѣйшихъ торговыхъ пунктахъ города.
Попутные города и мѣстечки, гдѣ только приходилось останавливаться пароходу для сдачи грузовъ или погрузки дровъ, тоже не ускользнули отъ вниманія любопытнаго пассажира и онъ спѣшилъ обѣгать или объѣхать ихъ, смотря по времени остановки и обширности города.
Чѣмъ ниже, характеръ рѣки все болѣе измѣнялся, притоки ея становились все рѣже и незначительнѣе и ниже Вольска одинъ только ничтожный Ерусланъ пропадалъ въ ней, какъ капля въ морѣ. Вскорѣ миновали Камышинъ, Дубовку, и сама многоводная рѣка, все ближе подходя къ приморской низи и задерживаемая ею, стала отбрасывать рукава влѣво. Вмѣстѣ съ Ахтубой { Ахтуба -- первый рукавъ Волги, за которомъ лежатъ городъ Царевъ и Царевскій уѣздъ, самый восточный, граничащій со Внутреннею Букеевскою ордой. За Ахтубой недалеко лежитъ извѣстное Баскунчакское соляное озеро. Въ настоящее время по берегамъ рѣки производятся изобильные посѣвы пшеницы.} начиналась дельта Волги.
Съ каждымъ шагомъ впередъ виднѣлись все чаще и чаще побочные протоки, носящіе наименованіе воложекъ, ериковъ и рѣчекъ. Эти отпрыски Волги кидались изрѣдка вправо, а въ большинствѣ влѣво, по направленію къ ушедшей туда Ахтубѣ -- старшей дочери Волги, точно силясь связать и удержать ее безчисленными узами съ матерью-рѣкой. Это кружево протоковъ, все тѣснѣй и запутаннѣе переплетающихся между собою, образовало множество острововъ, желтѣвшихъ камышами и зеленѣвшихъ лѣсами и луговинами. Водолюбивые талъ и ветла, осокорь, тополь и ива, чѣмъ ближе въ морю, тѣмъ гуще и чаще покрывали острова и тѣснѣе жались къ водѣ, окаймляя протоки. Разумѣется, съ мимоидущаго каравана нельзя было видѣть всей площади, изрѣзанной водой, но протоки, безпрестанно уходящіе то въ одну сторону, то въ другую отъ главнаго русла, заставляли предполагать кругомъ цѣлый лабиринтъ воды. На дѣлѣ это дѣйствительно было такъ, но съ какимъ изумленіемъ открыли бы ротъ не одни невѣжественные Брехуновы, еслибъ имъ сказали, что въ дельтѣ Волги, то-есть только въ южной ея части, насчитывается болѣе тысячи острововъ,-- такъ искрещена и изрѣзана протоками площадь огромнаго треугольника дельты, имѣющаго въ основаніи, т. е. въ морѣ, болѣе полутораста верстъ и болѣе двухсотъ устьевъ рѣки-матушки.
Наконецъ, также какъ и Ахтуба, влѣво ушли многоводный Бyз а нъ и Рыч и { Бузанъ и Рыча -- рукава Волги.}. До города оставалось не далеко, но было раннее утро и въ караванѣ, кромѣ лоцмановъ, все спало мертвымъ сномъ. Однако кровожадный комаръ дельты не далъ спать Петру, не имѣвшему понятія о пологѣ {Понятіе о полог ѣ имѣетъ каждый, но цѣль астраханскаго полога -- сдѣлать невозможнымъ доступъ комара къ спящему, потому онъ шьется изъ крѣпкой, но рѣдкой ткани, въ видѣ короба дномъ вверхъ, а нижняя часть его подправляется подъ постель послѣ того, какъ легъ человѣкъ.} и его необходимости здѣсь. Пріятели поднялись рано и вышли на палубу, свѣжую и мокрую отъ изобильной росы, дождемъ поливающей здѣсь раскаленную почву. Дышалось легко. Усталая грудь, послѣ душной каюты, захлебывалась чистымъ, влажнымъ, прохладнымъ воздухомъ, точно сгорающій жаждою -- прохладнымъ питьемъ. Справа стояли песчаныя невысокія кручи обрывами, слѣва зеленѣли острова, покрытые деревьями и желтѣющіе камышами, выдвинутыми въ воду.
Спутники стояли на палубѣ и глазѣли по сторонамъ, когда русло, лежавшее по зюйдъ-весту, поворачивая, пошло по зюйдъ зюйдъ-осту и на правомъ берегу показалось зданіе своеобразнаго и страннаго вида.
-- А, хурулъ! { Хурулъ -- храмъ калмыковъ, которые всѣ ламаиты.} значитъ и городъ видать!-- вскликнулъ Степанъ, переходя на другой бортъ баржи. Онъ всматривался впередъ, притѣнивъ глаза отъ встававшаго въ той сторонѣ солнца.
Въ самомъ дѣлѣ, внизъ по рѣкѣ, влѣво, большой, амфитеатромъ раскинутый, городъ лежалъ на невысокомъ холмистомъ мысу, бросаясь въ глаза прежде всего бѣлымъ двухъэтажнымъ корпусомъ своего собора, поднимавшимся на одномъ изъ холмовъ или бугровъ, какъ говорятъ здѣсь. Золотые кресты церквей горѣли тамъ и сямъ розово-золотымъ жаромъ восходящаго солнца, но оно было сзади, и, тѣснясь къ самому берегу широкой водной площади, городъ представлялъ собою только синеватый силуэтъ огромной груды зданій, поднимавшихся одни надъ другими. Небо отдавало розовымъ перламутромъ надъ этой синевой. Огромная масса воды чуть шевелилась впереди, уходя внизъ; суда всѣхъ типовъ и величинъ -- далекой Волги и близкаго моря -- стояли раскиданныя тамъ и сямъ по всему волжскому раздолью или тѣснились къ городу. Бѣлые высокіе паруса, подернутые румянцемъ утра, сновали туда и сюда; одни реяли, другіе по вѣтру несли свои упругія, полныя груди; флаги, вымпела и флюгера,-- флюгарки, какъ зоветъ ихъ народъ,-- играли, трепетали и волновались въ безоблачной синевѣ неба. Кромѣ далекихъ свистковъ пароходовъ, звука не доходило оттуда до шедшаго каравана; однако, съ каждымъ оборотомъ колеса, пѣнившаго тихую воду, раскинувшаяся панорама раздвигалась и дѣлалась яснѣй. Почти подъ самымъ городомъ широкое зеркало Балды { Балда -- рукавъ Волги, ниже котораго версты двѣ, въ данное время, начиналась сѣверная часть города, по сіе время носящая названіе "селенія".} уходило опять влѣво, какъ и всѣ протоки и рукава, отбрасываемые главнымъ русломъ Волги. По берегу замелькали разныя подгороднія постройки: пивоварни, домики селенія, ловецкія и лѣсныя пристани. Пароходъ подходилъ къ цѣли.
-- Это што же такое: соборъ, што ли?-- обратился къ Степану Брехуновъ, указывая въ сторону дѣйствительно величаваго зданія собора и тянувшейся по холму крѣпостной стѣны.
-- Знамо, соборъ.-- Оба они, точно по командѣ, сняли шапки и стали креститься на храмъ.-- Што, каковъ?-- спросилъ онъ Петра.
-- Хорошъ, говорить нечего!
-- То-то!... Ты вотъ чему подивись: нашъ братъ-мужикъ строилъ {Исторически вѣрно.}.
-- Ну?!
-- Вѣрно тебѣ сказываю! У попа спрашивалъ,-- самъ не повѣрилъ сначалу-то.
Черезъ нѣсколько минутъ, минуя Кутумъ { Кутумъ -- узкій рукавъ Волги, когда-то водный и проточный, но въ послѣднее время пересыхающей въ городѣ.}, тѣсно набитый мелкими судами и ловецкими лодками, мимо малыхъ Исадъ { Исады -- рынокъ пищевыхъ продуктовъ. Въ Астрахани издавна существуютъ Большія и Малыя Ис а ды. Однѣ -- на Кутумѣ, другія -- на берегу Волги. Въ настоящее время, по увеличеніи населенія города, существуютъ и другіе рынки.} и живорыбныхъ садковъ, пароходъ, оставивъ баржи на якоряхъ, на стрежнѣ, самъ подошелъ къ пристани. Пассажировъ баржи,-- разумѣется, сверхштатныхъ,-- какъ контрабанду, перевезли на берегъ въ лодкѣ. Простой земляной валъ, въ случаѣ половодья якобы оберегавшій городъ отъ потопленія, и нѣкоторыя пароходныя пристани буквально чернѣли народомъ. Гулъ и гамъ стояли невообразимые. Нѣкоторые пароходы уходили, нѣкоторые только-что пришли. Съ пристаней и на пристани, устроенныя на большихъ баржахъ, на плаву, валили массы народа и таскали багажъ, дрова на пароходы, разводившіе пары. Возгласы торговцевъ и, въ особенности, голосистыхъ бабъ, торговокъ неприхотливыми съѣстными припасами, вырывались изъ общаго гула, точно голоса солистовъ изъ хора. Передъ глазами мелькали веселыя, грустныя, озабоченныя и безпечныя лица: одни встрѣчались, другіе разставались; одни бѣгали какъ угорѣлые, другіе торчали на пути, разиня ротъ, Богъ вѣсть зачѣмъ. Степана и Петра тоже заинтересовала эта кипучая дѣятельность, которая исполняла свое назначеніе и достигала цѣли, хотя профану казалась только безсмысленнымъ хаосомъ и чортовскимъ безпорядкомъ, въ которомъ одинъ мѣшалъ другому.
-- Ну, куда же мы теперь?-- обратился Петръ къ товарищу, вдоволь наглазѣвшись на окружавшую суматоху и отваливавшій пароходъ.
-- А вотъ пойдемъ берегомъ-то, потолкаемся,-- тутъ недалечко народъ наймаютъ {Такъ-называемая паршивая биржа на Носѣ, гдѣ сходятся рыбные торговцы и маклера подъ открытымъ небомъ, чтобы, по обычаю, скорѣе разойтись по сосѣднимъ трактирамъ. Пробовали было устроить биржевыя собранія въ гостиницѣ, даже вчернѣ выстроили зданіе биржи, но видно она Брехуновымъ и Смолокуровымъ не нужна, потому что до сихъ поръ стоитъ не отдѣльной.}. Може и на нашу долю хозяина Богъ пошлетъ.
-- Ну, ты какъ знаешь, а мое дѣло иное -- оглядѣться спервоначала надо, развѣдать, што и какъ. Ты -- человѣкъ бывалый, и я работы здѣшней не знаю. Вотъ еслибы по торговой части -- такое дѣло. Фатерку поглядѣть бы гдѣ?
-- Пожди малость, все укажу.
Дѣйствительно, послѣ биржи, около которой толпился народъ, нанимаемый въ работу, Степанъ отыскалъ на селеніи, за Бутумомъ, постоялый или скорѣй ночлежный дворъ и за самую дешевую цѣну товарищи опять пока поселились вмѣстѣ и Степанъ началъ знакомить съ городомъ Петра. Такъ совершилось ихъ поселеніе въ Астрахани.
-----
Прошло немного времени, пока совершенно различныя цѣли и стремленія не развели случайныхъ товарищей по разнымъ путямъ. Можно бы сказать, что каждый изъ нихъ пошелъ туда, куда влекло его сердце, еслибъ у Петра вмѣсто сердца не висѣлъ въ груди кошель съ мелкою монетой и въ каждомъ біеніи его не слышалось звяканья грошей и пятаковъ. Правду говоря, едва ли гдѣ въ Россіи этотъ несложный инструментъ былъ болѣе кстати, нежели въ мѣстномъ городскомъ общественномъ концертѣ. Принимая въ соображеніе это обстоятельство и среду, которая произвела Петра, очень естественно, что онъ всецѣло отдался мелкой городской дѣятельности, вошелъ въ интересы и погрязъ въ подонкахъ городской помойной ямы, плавая въ ней, какъ рыба въ водѣ.
Совсѣмъ инымъ человѣкомъ былъ Степанъ. Сырой продуктъ нивы, лѣса и упрямаго земледѣльческаго труда, онъ задыхался въ пыльномъ и вонючемъ городѣ и изнывалъ отъ временнаго невольнаго бездѣлья, несмотря на то, что боролся съ нимъ, выходя каждое утро съ зарею наниматься на поденную работу, которую добыть однако не всегда удавалось. Въ такіе свободные дни онъ продолжалъ знакомить Петра съ городомъ и окрестностями, пока тотъ самъ не превзошелъ учителя въ знаніи ихъ, что случилось, въ удивленію Степана, очень скоро. Кстати, почти въ то же время и послѣдній освободился отъ зноя, духоты и постылой чуждой, иноплеменной пестроты города. Онъ отыскалъ стараго своего хозяина-рыбопромышленника, который на нѣсколько дней приб ѣ жалъ въ городъ за покупкою рыболовныхъ матеріаловъ и для найма рабочихъ. Старикъ ухватился за Степу обѣими руками, помня его работу, и, черезъ три-четыре дня, погрузивъ лодку, они подняли паруса и пошли знакомою сѣтью протоковъ, направляясь въ Бузану { Бузанъ -- большой рукавъ Волги въ восточной части дельты.}.
Лишь только бѣлое полотно высокаго, паруса поползло вверхъ по черной мачтѣ и лодка стала отодвигаться отъ берега, отсовываемая шестами и направляемая рулемъ,-- лишь только на носу ея затрепеталъ и напружился подтянутый фокъ и люди стали креститься на отдаленный соборъ, освѣщенный заходящимъ солнцемъ, какъ съ сердца Степана, точно гнетъ, свалились скука и тяжесть городского прозябанія. Онъ тоже крестился съ облегченнымъ сердцемъ. Вскорѣ они повернули въ Балду и старая, знакомая, панорама потянулась передъ нимъ. Городъ пропадалъ вдали и пыли, гигантскій багрово-золотой вѣеръ лучей заходящаго солнца раздвинулся далеко позади, за широкимъ, широкимъ просторомъ Волги.
По обѣ стороны протока жались въ водѣ густыя, кудрявыя стѣны таловъ. Ровный водный путь, какъ зеркало, лежалъ въ темнозеленой аллеѣ, пронизанной тамъ и сямъ неудержимымъ золотымъ лучомъ или тонкимъ снопомъ солнца.
Было тихо,-- такъ тихо, что робкое журчаніе воды подъ водорѣзомъ { Водор &# 1123; зъ -- выпиленная или вытесанная толстая доска, укрѣпленная на ребро въ носовой части корпуса лодки.} отчетливо и внятно нарушало безмолвіе. Изрѣдка чуть слышался тихій бредъ засыпавшихъ пташекъ; крикливыя чайки и большинство водяной и болотной птицы успокоились по глухимъ, недоступнымъ ильменямъ, только молчаливыя цапли торчали кое-гдѣ по рынкамъ { Рынокх -- мысокъ, часть берега, выдающаяся въ воду, въ большинствѣ случаевъ возвышенная, но иногда и низкая, отмелая.} и камышамъ и недвижно, замеревъ на мѣстѣ, точно нарисованныя, отражались, опрокинувшись, въ тихой сонной водѣ.
Лодка шла крутыми колѣнами протока, поворачивая туда и сюда, чуть не по всѣмъ румбамъ компаса; но когда вѣтеръ становился не способнымъ { Способный вѣтеръ -- удобный для хода, когда не приходится ни реить (лавировать), ни идти въ-крутую, то-есть къ самому вѣтру.}, или противнымъ, путники сажали паруса и вода, какъ ни казалась сонной, несла ихъ впередъ до слѣдующаго болѣе удобнаго колѣна.
Солнце сѣло, но освѣщало чистое небо изъ-за горизонта и въ воздухѣ не было еще темно. Изъ камышей изрѣдка слышалось гнусавое, хриплое кряканье селезня и, время отъ времени, грустные, монотонные припѣвы калмыковъ, вырабатывающихъ (вытягивающихъ) длинные невода. Доносились веселое хуруканье и смѣхъ, несмотря на работу по колѣна, по поясъ и по грудь въ водѣ,-- вѣчный тяжелый трудъ, ото льда до льда, и вѣчная монотонная фраза припѣва, разносимая по всей дельтѣ Волги изъ сотенъ мѣстъ, называемыхъ тонями. И въ жаръ и въ морозъ, и днемъ и ночью, и въ вёдро и въ ненастье, пока не замерзнетъ вода, идутъ тони за тонями безпрерывной, урочною чередой,-- вѣчное движеніе каторжнаго колеса, работающаго во имя Ваала.
Становилось темнѣй и блѣдныя звѣзды все ярче и ярче загорались въ темнотѣ, точно старались разсмотрѣть потемнѣвшую землю. На лодкѣ появились полога, изъ-подъ которыхъ неслось ровное дыханіе спящихъ. Только одинъ Степанъ сидѣлъ на кормѣ и велъ лодку по зеркальному пути, усѣянному звѣздами. Ему было хорошо и онъ не промѣнялъ бы своего мѣста на самое мягкое пуховое изголовье, ни на самые ясные, благоуханные, розовые сны. Сердце ширѣло въ немъ, набираясь влаги ночи, и онъ отдыхалъ,-- такъ долго и мучительно оно было сжато. Что-то врачующее, стихійное, властное, какъ сама природа, будило въ немъ силы и жажду жизни, съ которыми онъ думалъ что разстался навсегда.
И вотъ теперь, въ первый и можетъ-быть въ послѣдній разъ, онъ видѣлъ необъятное, глубокое небо сквозь мощныя, здоровыя, презирающія стыдъ, слезы, и тихая, чуткая, тысячеглазая ночь зорко и ласково вглядывалась въ нихъ.
"Фу, какая идиллія!" -- воскликнутъ, пожалуй, интеллигентные Брехуновы, мнящіе, что внутренній міръ простого человѣка построенъ на иныхъ, совсѣмъ не брехуновскихъ, основаніяхъ. Никто не будетъ спорить съ ними.