Кассир Ермилин, Семен Семенович, праздновал тридцатипятилетние службы. Чиновники поднесли ему бронзовые часы с изображением Георгия Победоносца, поражающего змия, и выгравированной на подножии юбилейной надписью.
Ивана Макаровича подпоили, а ему пить нельзя. Но он за компанию согласился, а на другой день не мог пойти на службу, так нехорошо чувствовал себя. Весь день он пролежал в своей узенькой темноватой и голой комнате.
Иван Макарович не умеет придавать помещению жилой вид.
И холодно. На обоях в углу подозрительные пятна: не то испачкано, не то сырость.
Ему в первый раз пришло в голову, что его комнату скверно убирают. Неделю тому назад, он, засыпая, забыл потушить свечу, и до сих пор на подсвечнике толстые бугорчатые струи застывшего стеарина.
За стеной кто-то ходит, ходит... Мебель тяжелую передвигают... и опять ходят.
Ивану Макаровичу иногда кажется, что за этой стеной живут веселые молодые девушки и что у них братья -- студенты.
Он лежал и, пока было светло, равнодушно следил за хлопьями снега, медленно падавшими за окном. К вечеру головная боль прошла, но такая скука одолела Ивана Макаровича, что решил он выйти погулять. Он походил по улицам, засыпанным снегом; хотел было завернуть куда-нибудь поужинать, но противно было и думать о еде.
В "Новой Палерме" засаленный швейцар поклонился ему, как постоянному посетителю.
-- Погодка-с хорошая стала. Снежок. Гулять изволили? Дозвольте снег смахнуть.
-- Да, -- из деликатности поддержал разговор Иван Макарович. Он всегда немного смущался, когда заходил с улицы в номера. -- Снегу все-таки много насыпало, -- добавил он и зашагал вверх по лестнице, на ходу расстегивая форменное пальто.
В комнате Лины никого не было.
Не может быть, чтобы они уже ушли.
Потирая озябшие руки, Иван Макарович отправился в конец коридора к Мане.
У Мани комната совсем маленькая, но тоже уютная. На стенах много ярких картинок, малороссийские полотенца, завязанные в пышные банты; на обоях какие-то смешные китайцы с зонтиками; цветы на подоконнике.
Иван Макарович приоткрыл дверь.
-- Здравствуйте. А где Лина?
Маня сидит в кресле у окна. На коленях у нее, видно только что снятая, шляпа с мокрым синим страусовым пером. Кармен стоит у стола в пальто, растрепанная, вся в красных пятнах и плачет. Ее полная грудь колеблется и вздрагивает, а толстые начески на висках развились и беспомощно повисли. Маня уставилась в пол, молчит, опустив голову, и рассеянно перебирает ярко-синие завитушки пера.
Иван Макарович останавливается на минутку на пороге, не зная, как быть.
-- Войдите, -- говорит Маня.
Она поднимает глаза и разглядывает Ивана Макаровича, словно в первый раз его видит.
-- Мы из больницы. Знаете, Лина умерла.
Она осторожно снимает шляпу с колен и кладет ее на подоконник; потом внезапно опускает голову и плачет громко с грубыми, сиплыми всхлипываниями, как плачут люди, которым все равно, смотрят на них или нет.
-- Как это... умерла? Разве она была больна? -- растерянно спрашивает Иван Макарович.
Но Маня рыдает еще громче.
-- Я ведь был у вас два дня тому назад... Еще письмо писал... этому, как его...
-- Она уже была тогда больна, -- отвечает сквозь слезы Кармен. -- Помните, как у нее голова болела? Уже тогда был дифтерит. Утром Маня ее в больницу отвезла. Уж ей совсем трудно дышать было. Вчера не допустили к ней, сегодня утром -- тоже... А теперь вот, говорят, умерла.
Маня начинает бормотать хриплым от злости голосом:
-- Это все из-за Сидора, из-за подлеца этого. Извелась она из-за него. Пусть он только сунется сюда! Ведь он с ней, как кошка с мышью: то впустит, то вон выгонит. Целые ночи она из-за него плакала. Я еще и к нему пойду. Это ему так не пройдет.
Она захлебывается от злости и заканчивает фразу длинным циничным ругательством.
-- Ну, что вы, Маня, оставьте... Ведь это зараза... При чем тут... -- уговаривает Иван Макарович.
Но Маня уж и сама ослабела, замолчала и тихо плачет, как-то старчески сморкаясь в большой цветной платок.
Лина, Лина... Как же это так случилось?
Он совсем не может осмыслить этой смерти. Еще недавно она сидела у окна в том кресле, в котором теперь сидит Маня, и старалась починить разорвавшуюся цепочку от сумочки. Попробовала прикусить зубами, улыбнулась и сказала: "Нет, боюсь зуб сломать".
Это было четыре дня... нет, пять дней тому назад, когда выселяли француженку из тридцать седьмого.
Незаметно стемнело. Манино зеркало потеряло блеск и чуть белеет мутным четырехугольником. Согнутая фигура Мани выделяется на фоне окна тоскливым неподвижным силуэтом.
Кармен подошла в темноте к Маниной кровати и грузно улеглась. Потом, всхлипывая, щелкнула затвором сумочки и начала грызть фисташки.
Молчание стало невыносимо тяжким.
Иван Макарович покашлял, сплюнул в платок и сказал, медленно поднимаясь:
-- Ну, я пока отправлюсь.
Маня словно проснулась.
-- Нет, уж вы посидите с нами, не уходите, Иван Макарович.
Странно, что обе они перестали называть его Ваней.
-- Я лампу зажгу. Вы, верно, кушать хотите. Можно сейчас послать за чем-нибудь.
Она быстро открывает дверь в освещенный коридор и зовет номерного.
-- Пойти бы посидеть у Лины в комнате, -- говорит она, вернувшись из коридора. -- Сходим втроем, я одна боюсь.
Ивану Макаровичу очень совестно, что он хотел уйти.
-- Я так... я думал, вы устали... -- бормочет он, -- а то я могу сколько угодно оставаться.
Кармен, молча, встала с постели, захлопнула сумочку, собрала в темноте скорлупу фисташек с одеяла и бросила ее в ведро.
Они идут втроем по длинному, тускло освещенному коридору. Сегодня он кажется Ивану Макаровичу каким-то бедным и грязным. Раньше он этого не замечал.
В тридцать седьмом, где жила француженка, дверь, как всегда, закрыта, но в ней торчит ключ.
Они молча отперли следующую дверь.
У Лины в комнате тихо и пусто. Маня ощупью зажгла лампу на комоде. Все чисто прибрано и стоит в порядке. Красные бумажные цветы чуть-чуть вздрагивают на абажуре; на коврике у постели знакомый средневековый охотник в большой шляпе с перьями весело скачет на белом коне.
Маня и Иван Макарович стоят посреди комнаты и новыми глазами рассматривают каждую мелочь. Кармен остановилась на пороге, взволнованно поморгала узкими, красными от слез глазами и вдруг сказала тихо:
-- Нет, я здесь не буду сидеть.
Нельзя было оставаться в этой комнате. У Ивана Макаровича глаза тоже были полны слез.
Маня медленно подошла к туалетному столику, обитому розовой кисеей, достала из-за зеркала маленькую кустарную, шкатулочку и сказала:
-- Я возьму на память Линины ножницы. Возьми и ты что-нибудь, Кармен. Все равно пропадет.
Кармен подошла и тоже наклонилась над шкатулкой.
-- А мне дай образок. У Лины есть такой маленький, на ленточке. Ей мать подарила.
Иван Макарович стал торопливо оглядывать комнату. Ему также захотелось взять что-нибудь на память. Он приподнял было мраморную пепельницу, стоявшую, как всегда, на комоде, но опять поставил ее на место: ему не хотелось брать ничего нужного, полезного, а так, пустячок какой-нибудь.
Может быть, голубую вазочку?
Маня вынула из шкатулки старую фотографическую карточку.
-- Вот, Иван Макарович, это для вас. Хотите?
Это была карточка Лины, очень давнишняя, когда она была еще совсем молоденькой девушкой, почти подростком, даже мало похожим на ту Лину, которую он знал. Только милая покорная улыбка та же.
Иван Макарович обрадовался, спрятал карточку в боковой карман и сказал:
-- Я ее вставлю в рамку.