В обед Сашино дело не решилось. Старуха наскоро поела и ушла, -- кто-то дожидался ее в лавке. Вечер тоже не принес облегчения. После ужина пришел Демьян Абрамович Аршинов -- громадный, толстый человек, с бородатым, но детским лицом, когда-то богатый, а теперь изрядно запутавшийся. Мавре Тимофеевне он крупно должен был по векселям. Он дожидался старухи в гостиной. Расхаживая по комнате широкими грузными шагами, то ерошил нечесаные волосы, то вертел пальцами тяжелую цепочку от часов, то обдергивал глухой черный жилет на вздутом горой животе.
-- Здравствуй, батюшка, с чем пожаловал? -- обдала его холодом Вахромеева.
Демьян Абрамович бросился к ней и пожал ей руку почтительно и неловко, как человек не привыкший, но вынужденный унижаться.
Саша сидела у себя в комнатке и шила. Из-за двери слышался разговор старухи и посетителя. Голос Аршинова предлагал, просил, почти умолял; голос Мавры Тимофеевны звучал бесстрастно и холодно.
В скорости Саша, как ни стеснялась, должна была, по хозяйству, пройти через гостиную. Она скромно поклонилась гостю, которого знала давно, и, выйдя, плотно притворила за собою дверь. У Ариши в кухне просидела она около получаса и вернулась в комнаты; в передней встретилась с Демьяном Абрамовичем и обрадовалась. Хороший он был человек, ласковый. Ходил к ним раньше запросто, приводил к Саше в гости свою дочку Верочку.
Теперь не то. Старуха даже не вышла его провожать. Он стоял у вешалки, огромный, растерянный, и, беспомощно озираясь кругом, вытирал лоб большим платком с разводами.
-- Потеряли чего-нибудь? -- спросила Саша приветливо.
-- Ага, вот он.
Аршинов тяжело опустился на корточки и вытащил из-за вешалки свой картуз.
-- Позвольте, Демьян Абрамыч, я щеточкой...
-- Нет, благодарствуйте. Сойдет-с. Уф!
Он вытер каплю пота на розовой щеке и могучими щелчками стал отряхивать тулью картуза; затем вышел в галерейку.
-- Как изволите поживать, барышня? -- спросил он, обернувшись.
Саша провожала его до выхода.
-- Покорно благодарим-с. Ваше как здоровье, Демьян Абрамыч?
-- Дела заедают, барышня моя милая. Спокою нет. Целый день бегаю, язык высунув. Вот теперь насчет делов приходил к Мавре Тимофеевне.
Он доверчиво приблизился к Саше и понизил голос до шепота.
-- Ох, кремень у вас сама. Никаких уговоров не хотела слушать. Напориста. Должен я ей, может, слыхали? Так вот вынь ей да положь. А ежели нету, тогда что же? Ну, слава Богу, все же милость оказала, на две недели отсрочку дает. Все роздых, две-то недели.
Он порывисто вздохнул, почти всхлипнул.
-- А то я ей, изволите видеть, Богом клялся, что нет у меня денег, до того дошел-с. А она говорит: "поищем -- найдем". Я уж решил было -- пущай ищут; другого и не ждал от нее, слава Богу не первый год ее знаю. И вдруг, понимаете, с ней перемена, безо всякой причины; накатило что-то: "Пускай, говорит, будет ни по-твоему, ни по-моему. Две недели обожду". Прямо удивился я.
Аршинов замотал головой и потер глаза и щеки огромными ладонями.
-- Унижения, унижения много-с. Ну, счастливо.
Он пожал ей руку и направился к выходу.
-- Демьян Абрамыч! -- шепотом остановила его девушка.
-- Чего-с?
Теперь Саша чувствовала Аршинова по-новому близким и милым. Разве она не так же унижена, как он? Хотелось сказать ему что-то теплое, до боли грустное и нежное, чтобы ему не так горько было... Но она только смогла вымолвить:
-- От меня Верочке поклонитесь.
-- Покорно благодарим.
В спальне старуха шепталась с Никитичной. Когда Саша проходила мимо двери, они притихли и сейчас же опять начали.
"Обо мне, -- с замиранием сердца подумала девушка. -- Варвара, верно, все в подробности доложила и еще от себя, чего и не было, прибавила. Все равно, только поскорей бы конец!.."
Ей теперь казалось совсем простым и даже радостным уйти от этих людей.
Акима нет дома. Верно в трактир пошел. И лучше, что нет, при нем было бы труднее.
Саша снова уселась за шитье, но работала, вся насторожившись, ожидая. Однако ее до позднего вечера не позвали, а сама она все-таки не решилась пойти к старухе.
Рано утром вдали послышалось знакомое постукивание. Оно приближалось и, наконец, раздалось у Сашиной комнаты.
Мавра Тимофеевна помедлила у двери и вошла.
Девушка не спала всю ночь, встала чуть свет и сидела за работой. По привычке почтительно поднявшись с места, она положила на стол недоштопанный чулок и сунула наперсток в корзиночку. К буре она давно приготовилась и внешне была спокойна.
Старуха по слабости зрения уселась на стул вкривь -- плечом к спинке -- и молчала, жуя губами. Чудовищная розовая бородавка на ее ухе слегка шевелилась,
-- Ты это напрасно выдумала, Саша. Это тебе будет без пользы.
Саша изумилась. Старуха говорила ласково, почти просительно.
-- Может быть, я бы еще об тебе позаботилась... И в духовной, и все такое... А ты -- вот что.
Ухо Саши опять уловило в ее голосе чуть дрожащие, странно ласковые звуки.
Что это с ней?
-- Ты совсем... этого... порешила? Может, сгоряча?
-- Нет, Мавра Тимофеевна, уж я -- как сказала...
Старуха едко усмехнулась.
-- Как сказала, так и припечатано?
По лицу ее скользнула тень раздражения. Видно, собралась лаской укротить Сашу, да характер своего требовал.
-- Ах ты, бедняга! Рада бы, да уж отменить никак нельзя. Сказано слово -- не вернешь. Понимаю. Что же, прикажете, госпожа Стрекалова, перед вами на колени стать, Христом Богом вас просить, чтоб остались?
"Начинается, -- подумала Саша. -- Мучительница". "В духо-ов-ной", -- передразнила она про себя старческий голос.
-- Что вы, Мавра Тимофеевна, зачем такие слова, -- сказала она вслух, с отвращением, как всегда, разглядывая уродливую старухину бородавку.
-- Бог все-е знает, -- продолжала Вахромеева. -- Видит он, что у тебя на уме.
"Про что это она?" -- подумала девушка.
-- Я тебя, Сашка, из грязи, из навоза выколупала, накормила тебя хлебом теплым, человека из тебя сделала...
Старуха тяжело дышала от сдержанного гнева.
Саша резко прервала ее:
-- Что уж теперь говорить, Мавра Тимофеевна. Какова есть, такова и буду. Нестоющая я, подлая. Уж вы только меня отпустите. Документ мой у вас.
Старуха еще пожевала губами. Сняла с колен свою толстую суковатую палку, встала, задев за угол стола.
-- Ладно, ступай. Отдам пачпорт. Как волка ни корми... Морду на моих хлебах отрастила, а потом... Что ж. Возьму Фроську. Она и то ко мне давно набивается.
-- Вот и самое лучшее, -- дерзко бросила ей вдогонку девушка.
Отдаст ли документ сейчас или ждать заставит?
Саша сначала ходила по своей комнате, потом как-то незаметно очутилась у окна в столовой. Стояла долго и смотрела в садик, заросший тронутыми осенью липами и ветлой, и дальше через улицу на бревенчатый церковный дом, на нежно закругленные, как синька синие купола розовой Никольской церкви и думала: сегодня как раз девятый день после Васиной смерти. В церковь сходить бы.
Опять представились эти ужасные похороны и крики Софьи Ивановны, и как старик-отец схватился за волосы и пошел прочь из церкви. Саша тогда стояла вдали у свечного ящика и не посмела к ним подойти.
Мысли расплываются, перескакивают с предмета на предмет.
Только бы Аким не вышел до времени из свой спальни, не подошел бы к ней. Тяжело и не нужно говорить с ним теперь.
И опять путаются мысли, и думается как-то сразу и о похоронах, и об Акиме.
А странно сказал он однажды:
"Я, Саша, еще -- не я. Я еще у мамаши в сундуке спрятан. Еще... Когда матушка преставится... то есть ежели бы она преставилась... хоть сейчас, например... то я был бы совсем другой человек. Эх, сам бы пожил я, да и тебе не худо было бы. Озолотил бы тебя, было бы только чем. Так бы и ходила ты, как икона позолоченная. А до тех пор... не обессудь. Ты потрудись пока, ничего. Подождать нам нужно, сидеть смирно в щели. Только невтерпеж".
Странно он сказал это, и Саше неприятно и противно было слушать. В этих словах узнала она то пугающее и подлое, чего она так боялась в Акиме, что изредка выражалось и в его лице, похожем на лик, но кощунственный лик, святой наизнанку.
И все-таки щемящая тоска об Акиме опять налегла на ее душу. Въелся в нее этот подлый человек, как цепкая трава-бурьян, присосался корнями к самому сокровенному нутру.
Саша побарабанила по стеклу и с силой прижала к нему пальцы, рассеянно присматриваясь к сразу побелевшим ногтям. Сквозь стеклистую завесу слез мутно синели за окном купола Никольской церкви, и золотые кресты, казалось, дрожали на сером облачном, небе, выпустив во все стороны маленькие золотые лучики.
-- Саша!
Старуха звала издали, из спальни.
Саша вздрогнула, отвернулась и пошла. В полутемной гостиной она замедлила шаги и прислушалась, чуть вдыхая перегретый лампадами воздух. У Акима все еще было тихо. Вчера пришел поздно, никак проснуться не может.
В крайнем ряду икон при бледном свете старинной перегородчатой эмали лампады красовался роскошный киот работы ростовских мастеров, недавно только приобретенный Вахромеевой. В нем несколько мелких икон, темных от старости, подернутых таинственной мглой, чуть отливали золотом. За стеклом киота, как бы сливаясь с образами, склонились две желтоватые пальмовые ветви, тускло розовела когда-то красная скуфейка с мощей; покоилась неопределенного цвета полинявшая сандалия святого. В стекле отражались красный огонек и цепочка лампады.
Волнение обострило чувства Саши. Она мимоходом бросала на все вокруг быстрые, короткие взгляды занятого человека и видела тысячу подробностей обстановки, которых до сих пор не замечала.
Вот цепочка у лампадки перекручена, одно звено за другое зацепилось... на щите масляное пятно. В люстре двух подвесков-стекляшек не хватает, -- куда девались? -- а все остальные дрожат от каждого шага Саши и поют тоненькими голосками.
В спальне Мавры Тимофеевны, как всегда по утрам, горела лампа. На стене мирно тикали часы; канарейка в клетке щелкала зернышками конопли. За столиком, как раз под портретом митрополита Филарета, в креслах сидели сама и Никитична. Половина лица старухи тонула в тени, а щека и острый подбородок ярко освещались лампой.
-- Значит, желаешь уйти, госпожа Стрекалова? -- спросила Мавра Тимофеевна, словно продолжая прерванную беседу.
-- Желаю-с. Не могу больше переносить оскорблений ваших.
-- Подумай лучше, -- как бы с угрозой сказала Вахромеева.
Саша молча пожала плечами: зачем только даром томят?
Никитична шутовски заохала, всплеснув жирными руками:
-- На кого покидаешь нас горемычных, Александра свет Афанасьевна!
Старуха отмахнулась от нее:
-- Годи!
-- Ничего не имеешь добавить? -- продолжала она холодно, точно допрос чинила.
Никитична фыркнула в кулак.
-- Ее в икономки зовут... в графский дом.
-- Год и! -- повторила Вахромеева, досадливо прищурив глаза под седыми бровями.
-- Я говорю: ничего не имеешь добавить?
-- Что ж добавлять? -- вскипела Саша -- Только даром мучаете.
Старуха, по-прежнему, не повышая голоса сказала:
-- Ты это оставь. Ты эти самые увертки брось.
-- В участке накричишься, -- прибавила Никитична, ехидно улыбаясь, -- под каланчой. Ишь, заершилась.
Саша медленно повернулась к ней.
-- To есть в каких смыслах?
-- А в тех самых смыслах, -- нахально отрезала старуха. -- Моей жемчужной броши, что ты давеча мыла, не оказывается.
-- Дочиста вымыла, -- пояснила Никитична.
Саша посмотрела на Мавру Тимофеевну, потом опять на Никитишну. Она плохо понимала, чего от нее хотят.
-- Так вы что же думаете...
-- Мне думать нечего, -- сказала Мавра Тимофеевна, играя пальцами на столе, покрытом вязаной скатерочкой. -- Тебе одной я только и давала давеча ключ от комода, когда ты за холстом ходила. Значит, никто другой. Тут дело ясное.
Девушка шевелила белыми губами:
-- Я?.. я?
-- Ты не бойся. Пока ты у меня, заявлять не буду. Может, сама одумаешься, добром отдашь. А ежели хочешь уйти, тогда уж извини, позову полицию. Пойдешь в участок, за решетку, клопов кормить. У меня и свидетельница.
Никитична закивала головой. Старуха нагло усмехалась.
-- Как хочешь, матушка. Выбирай. Я от своего не отступлюсь. Или здесь сиди, или в холодную.
Саша стояла, покачиваясь. В ушах у нее гудело; перед глазами мелькали черные хлопья, точно сажа сыпалась. Вдруг по всему ее телу разлилась тошнотворная слабость. Наверху, в тени, митрополит Филарет отделился от стены и поплыл в сторону. Пол наклонился вперед и ушел из-под ног.