В конце месяца, после Казанской, отношения между Акимом и матерью внезапно улучшились.
Саше казалось, что у них появилось какое-то тайное семейное дело. Раза два они подолгу шептались о чем-то в спальне у старухи.
Расспрашивать Саша не стала, а сам Аким Саввич молчал, как будто ничего и не было.
Впрочем, кое что сейчас же обнаружилось.
Никитична как-то утром зазвала Сашу к себе в комнату. Лежала она в постели, вся в складках жира, с ногами, завернутыми в теплый платок. Голос у нее был слабый, глаза пьяные и ласковые.
-- Поди ко мне, серебряная, -- бормотала она заплетающимся языком. -- Присядь... тут местечко есть, я подвинусь.
Она выгнулась, приподняла рыжеволосый подбородок и с трудом передвинула в сторону рыхлые бедра.
Саше противно стало.
-- Занята я, Варвара Никитишна.
-- Ты постой... пташка моя милая... Над нами не каплет, успеется. С больной посидеть тоже не грех.
Она растрогалась и всхлипнула.
-- Убогие мы с тобой, Сашенька, сироты. Друг за друга... Встать не могу, больна, всю изломало. Ты бы мне этого самого... В буфете она, мадерца-то.
-- Мавра Тимофеевна не велела вам вина давать. Сама на ключ заперла, вы ведь знаете.
-- Принеси, голубка. Не допила я, правду тебе скажу. Самая малость была у меня. Только язык смочила. Ничего, что заперто. Возьми столовый ножик и засунь в щель. Нажмешь в бок, оно и отопрется. Там замок слабый, я уж знаю.
-- Ну и отпирайте сами, чего ж!
-- Не дойду, серебряная, ноги не носят.
Саша рассердилась.
-- Мне-то зачем воровать?
Мелькнуло воспоминание о брошке Мавры Тимофеевны.
-- Я тебе друг, Саша, -- жалобно тянула Никитична. -- Верно тебе говорю. Без меня... без меня давно бы ты...
-- Ну что? Говорите! Какое ваше благодеяние?
Приживалка махнула рукой.
-- Хвастать не буду, вот что. А только поверь.
-- Я знаю одно, -- не выдержала Саша, -- что подло вы против меня пошли с брошью этой проклятой. Зачем вы врали мне тогда в глаза в угоду самой? Стыдно вам! Сами знаете, что не брала я.
-- Не брала, касатка, не брала, серебряная, -- согласилась Никитична. -- Присягнуть можно.
-- Да, теперь сами признались. А небось, не дадите присягу, ежели понадобится мне.
-- Не дам, прямо тебе говорю.
Никитична внезапно поняла, что сболтнула лишнее.
-- Ты... того... помалкивай. Ничего я тебе не говорила, вот что. Ты старуху не знаешь. Она еще при тебе всех когтей не выпускала. Принеси, Саша, а?
-- Нет, увольте.
-- С ней шутки плохи, -- продолжала Никитична. -- Кто ее тронет, тот... Например, старик Лебедев собрался ее подцепить. Прямо говорит всем и каждому Лебедев: "Я, -- говорит, -- должен в одном деле до правды добраться". -- Это он об векселях. К адвокату решил пойти, -- Аким Саввич узнал, -- насчет жалобы этой самой.
-- Ну и что? -- спросила Саша.
-- А то, что протрет ему наша старуха глаза, это уж как Бог свят. Теперь все нам будет известно, мать моя: где он, чего делает, что либо ошто, все узнаем. Акиму Саввичу тоже, небось, неприятно, чтобы его хвамилию по городу трепали.
-- Ну и что же? -- с тревогой добивалась девушка.
-- А как же. За такую его практику он может и пострадать.
Саша метнула на Никитичну испытующий взгляд и сказала спокойно:
-- Не пойму я что-то.
-- А это, серебряная, есть тайна. Только уж проберем его... Прямо с песком.
Никитична даже зажмурилась от удовольствия и хихикнула. Потом полежала молча, прислушалась к чему-то неприятному, что творилось в ней, сделала кислое лицо и сказала:
-- Саша, голубка моя, принеси, я тебя прошу.
Девушка, ни слова не говоря, отправилась в столовую, отперла буфет ножом и вернулась с графином.
Никитична жадно набросилась на вино.
-- Вот, друг. Смотри только, самой не проболтайся. А я уж постараюсь, чтобы не дохнуть на нее, а то сразу учует. Ох, и мозговитая старуха наша, я тебе доложу. Как сказали ей про Лебедева, что он... это самое, она сейчас... "Погодите, -- говорит, -- знаю я кое-что. Подумать надо". Ну, малое время прошло, зовет она меня и -- пр-рямо! В самую точку зрения. Начисто, говорит, дело сделаем.
Никитична попробовала согнуть ногу в колене и зажмурилась от боли.
-- Я, знаешь, к сестрам своим съезжу, выпросилась у самой... Как-нибудь, говорю, доползу... А там уже ноги полечу... Баба есть у них такая.
-- Какое же это дело она сделает начисто? -- почти со стоном вырвалось у Саши, томившейся тяжелым предчувствием.
-- А это самое... что я говорю -- тайна. Ну, одним словом, перебьем Лебедеву твоему дорогу.
Она вышла еще полстопки и причмокнула.
-- Хороша. Густа, как мед. А я говорю, хочу съездить к сестрам в Волоколамск, на родину. Как говорится, где пупок мой в землю зарыт. Самой-то нашей теперь все равно не до нас. И без меня сделается. Тоже и Аким Саввич помочь может... Ну, я и... этого.
Голос у Никитичны стал тусклым и тихим, язык совсем отяжелел, сонные глаза слипались.
Саша нагнулась к ней.
-- Вино убрать можно?
-- Что? Нет погоди, налей, налей! -- заторопилась Никитична, и выпила еще стопку.
-- Я говорю... в Волоколамск. Родина, а я уже и забыла, какая она, родина. Десять лет у сестер не была.
-- Так это об том, именно, деле сама с Акимом Саввичем в переговорах?
-- Об нем и есть. Ну, по крайности, уж так выкрутят... Про адвоката и думать забудет, касатик наш... Ну, я и сказала: "Вы уж меня отпустите. Мочи нет с ногами мучиться".
Никитична долго лежала, стараясь держать глаза открытыми. Потом быстро опустила ресницы, всхрапнула, опять пробудилась и сказала уже совсем вяло:
-- Я, Саша, имею привычку икать, когда выпью. Икотой тяжелые мысли наружу выходят. А другой человек... сидит сычом... и всякую мысль в себе хоронит. Дойдет дело до вежливого разговора... бу... бу-мар-гу... бу-магу.
Больше Саша ничего от нее не добилась.
Бумагу... О какой бумаге она хотела сказать?
Саша поняла только, что против Лебедева готовится что-то гадкое и страшное.
Бежать к нему, предупредить... Земская управа... где это? На Ямской... Или письмо написать ему... Нет, в письме не скажешь.
Она бормотала несвязно:
-- Теперь это... Вот теперь это.
Все пошло от ее первой вины. С тех пор одно за другое цепляется.
Саша схватила платок, накинула на голову и выскочила на улицу.
Ветер, уже по-зимнему острый, дунул ей в глаза, прилепил юбку к ногам, обдал резким холодом колени.
На Сенной площади она остановилась.
Что, собственно, она может сказать Игнатию Николаевичу?
Она опустила голову, еще крепче зажала платок на груди и стояла, бессмысленно глядя на серые комья отвердевшей грязи и мерзлые лужи.
Никитична, мол, спьяна наболтала мне что-то, а что -- и сама не знаю. Скажет -- дура и больше ничего. Нет, нужно раньше узнать толком. Круто повернула и побежала назад.
В кухне Ариша спросила ее о чем-то, но Саша не поняла и прошла мимо, не останавливаясь. Через минуту она снова наклонила над постелью Никитичны покрасневшее от ветра лицо. Быть может, еще заговорит спросонок.
Долго всматривалась Саша в рыхлое, обвисшее лицо спящей. Кажется, вырвала бы насильно у нее нужное слово, если бы можно было.
Никитична лежала животом вверх, сдавленно храпела и выдыхала воздух, надувая щеки.
Пришлось уйти ни с чем.
В комнатах было голо и холодно. Казались они пустыми, нежилыми, словно все в них отодвинулось к стенам и углам и стало бесцветным, невещественным, призрачным.
Саша с тоской и болью представляла себе милое лицо Лебедева, бородатое, по-стариковски неряшливое. Сидит Игнатий Николаевич за столом, читает молодежи новую, смелую и радостную книгу. Держит он в руке свой серебряный портсигар с оранжевым фитилем, скрученным в узел, вертит его на скатерти с угла на угол... И не знает, бедный, что сейчас набросятся на него сзади с ножом.
Бумага... Что же это за бумага, Господи?
Саша зашла в комнату старухи, осмотрела все углы, лихорадочными руками приподняла одну за другой вещи на комоде; ощупала, не оставлен ли открытым какой-нибудь из ящиков. Возможно, что в комнате найдется бумага, письмо или записка, что-нибудь...
Ничего, ничего. Никакого следа, никакого намека. Все делается за ее спиной быстро и тайно.
Мавра Тимофеевна вернулась к вечеру домой озабоченная и уселась молча за стол. Аким тоже казался расстроенным.
Ужинали, а потом пили чай в томительном молчании. Каждый думал о своем. Саша сидела, как на иголках, и урывками всматривалась в лица матери и сына. Старуха хлебала из блюдца любимой темно-синей чашки с разводами. Спокойные полузрячие глаза ее глядели в чай; косматые, вызывающие тревогу брови висели над блюдцем; мясисто-розовая бородавка лоснилась, обласканная паром. Лицо было таким же непонятным, как всегда.
Саше никак не удавалось встретиться взглядами с Акимом. Он упорно отводил глаза в сторону, скатывал хлебные шарики на скатерти и не проронил ни слова за весь вечер.
Напряжение Саши достигло крайних пределов; она едва владела собой. Испугалась даже за свое лицо. Верно, все на нем видно, что она чувствует.
Она покосилась на свое отражение в самоваре. Из золотой глубины металла глядело на нее до уродства вытянутое вверх лицо, с распластанным лбом, вылезшими из орбит глазами, огромным носом, похожим на птичий клюв, и широким кровавым пятном вместо рта.
Получалась какая-то ехидная гримаса, дьявольская насмешка над Сашиным обликом.
Старуха медленно и с шумом выпила четвертую чашку чая и, кряхтя, встала с кресла. Аким Саввич поднялся тоже и отправился с нею в спальню, не взглянув на Сашу, всецело занятый своими мыслями.
Спросить у него?
Она чувствовала, что правды Аким не скажет.
Просидел он у матери в этот вечер, довольно долго.
Саша мыла в столовой посуду; потом с великой осторожностью, щупая ногою каждую половицу, подкралась к спальне и приложила ухо к двери.
Из комнаты доносился тихий, но оживленный шепот; слышно было нервное постукивание ноги Акима и лязг пружин в сиденье кресла под его неспокойным телом.
Ничего нельзя было понять.
Саша побоялась дожидаться его в гостиной, -- что если старуха выйдет вместе с ним? -- и пошла в свою комнату.
Она слышала, как вернулся к себе Аким, как он быстро разделся и задул свечу.
Скоро в доме замерли все звуки.
Саша прождала Акима долго, но тщетно и, наконец, совсем потеряв голову от волнения, вошла в его спальню.
-- Чего тебе? -- прозвучало в темноте так громко, что девушка невольно схватилась за голову.
-- Дело у меня. Поговорить хочу.
-- Нет, Саша, знаешь... лучше завтра. Голова трещит, спать хочется.
Притворяется или правда?
Она ушла и едва успела улечься, как в гостиной послышались тихие шаги и шепот: Мавра Тимофеевна вышла помолиться у икон.
Ничего, Саша вырвет у них эту тайну во что бы то ни стало. Желание узнать все до конца выросло в ней в жажду неотступную, неукротимую.
В эту ночь она почти не спала. Задремлет на часок и проснется, привскочит в тревоге: чего-то не сделала, о чем-то забыла она, что-то случится и она не услышит, проспит.