Мы все уселись за длинным столом: по одну сторону -- синьора Ирэн, справа от нее -- священник, слева -- синьор Пьеро, еще напевающий свою арию, напротив синьоры -- справа от меня -- синьорина или синьора, я бы сказал, недурненькая, а слева от меня -- серьезный господин в смокинге с ассирийской бородой. На одном конце стола -- нынешний муж Ирэн, на другом -- мой спутник. Я слышал, его называли Джонато.
Вначале все ели молча. Я старался ухаживать за моей веселой, шустрой соседкой.
Первые членораздельные слова, услышанные мною среди щелканья жующих челюстей, произнес самый молчаливый и самый значительный здесь персонаж -- Джулио, второй муж синьоры Ирэн. Это было замечание чисто гастрономического характера по поводу курицы, которую мы ели. До сих пор ничего страшного! Но после кулинарного замечания я ждал замечания экономического. Вернувшись с фронта месяц назад, я не мог прожить и дня, не услышав подобных разговоров: дома, в гостях, в ресторане, какое бы блюдо ни подавалось, -- мясное или растительное, сырое или вареное, простое или изысканное, -- я только и слышал, что разговоры о дороговизне продуктов. С того дня до сегодняшнего, когда я пишу эти строки, прошло еще пятнадцать месяцев, то есть почти пятьсот дней; значит, я съел почти тысячу обедов и ужинов. В течение дня я выслушивал также рассуждения о дороговизне предметов необходимых и предметов роскоши и, наконец, приготовился выслушивать в течение всей жизни, до глубокой старости (а хироманты предсказывают мне очень долгую жизнь!) сравнения новых цен с ценами 1914 года.
В то время моя мука длилась всего тридцать дней, я к ней еще не привык и потому с приятным удивлением прислушался к словам синьора Джулио. Но самое удивительное было впереди... Дверь, через которую вошла горничная, скрипнула. Синьор Пьеро, -- человек практический, -- заметил, что следовало бы смазать маслом петли. Синьора Ирэн, женщина романтическая, как все полные женщины, нежно сказала:
-- Точно жалуется на что-то!.. Бедняжка!..
Тогда тот, что предложил мне папиросу во дворе после потопа, тот, что привел меня в это таинственное убежище, тот, кого звали именем сына Саула, -- сказал:
-- Ваше замечание, донна Ирэн, меня возвращает к одной из тех проблем, что мучат мой ум в последнее время. Эта проблема такова: если бы дверь была предметом одушевленным, одаренным фантазией и волей, что предпочла бы она -- быть открытой или закрытой?
Я посмотрел на него с восхищением. Но никто из присутствующих как будто не удивился духовным мукам Джонато.
-- Я, -- продолжал он, -- могу решить ее пока только приблизительно: сначала необходимо установить, для чего предназначена дверь по своему существу -- для разделения или для соединения? Следуйте за мной! Дверь, поскольку в стене для нее сделан проем, служит для соединения одной комнаты с другой. Но, затворяясь, она служит обратной цели, то есть прекращает это соединение, восстанавливая целость стены. Итак, когда она закрыта -- соединение бесполезно, когда открыта -- сама она бесполезна.
Он отхлебнул глоток рубинового кьянти.
Синьор Пьеро напевал каватину из "Дона Паскуале", но его голос снова заглушили слова Джонато:
-- Представляя себе дверь предметом одушевленным, мы можем легко вообразить, какие мучения она испытывает от того вечного противоречия, в котором обречена существовать!
Последовало молчание. Очевидно, диалектика Джонато -- знатока в философских вопросах, -- не нашла оппонентов.
Как человек практический (не забудьте, что в то время я погряз по уши в делах), я попробовал абстрактную логику Джонато приложить к политике и сказал:
-- Ваше неоспоримое заключение, синьор Джонато, может найти курьезное соответствие в существующем социальном строе...
При этих моих словах обедающие странно насторожились и застыли в своих позах: кто с поднятым стаканом в руке, кто воткнув вилку в кусок, кто с салфеткой у губ. Окаменелые, они не спускали с меня глаз.
На губах Ирэн блуждала материнская улыбка.
-- ...И так как мы переживаем трудную, переходную эпоху...
При этих словах со всех сторон стола послышался искусственный кашель. Я неосторожно продолжал:
-- ...Мрачная неизвестность, в которую нас повергла война, -- будь то по необходимости, будь то в силу заблуждения...
Гул голосов меня прервал, но гул веселый:
-- Платите!
И еще:
-- Платите! Вы должны платить!
Я, оглушенный, посмотрел на Ирэн. Она слабо пыталась защитить меня:
-- Но ведь синьор не знает...
-- Незнание закона недопустимо! -- загремел Пьеро.
-- Может быть, вина моя, -- сказал Джонато. -- Я не предупредил вас. Но вы должны узнать теперь: здесь запрещено, под страхом наказания, говорить хорошо или плохо, шутя или серьезно, кратко или пространно об условиях современной жизни. С вас штраф -- две бутылки вина!
-- Божественно! -- воскликнул я. -- Этот закон мне страшно нравится, и я позволяю себе отказаться от защиты донны Ирэн, и даже, наоборот, требую немедленного наложения кары.
Синьора Ирэн сделала знак горничной, и немедленно появились две бутылки красного вина.
Ассириец, сидевший слева от меня, заметил:
-- Но это не уменьшает вины Джонато, по-моему, он тоже должен платить.
Сотрапезники приняли предложение, и пока мое вино обходило стол, горничная принесла две бутылки шампанского за счет Джонато.
-- Но не думайте, -- сказал сосед, -- что этот закон имеет самодовлеющее значение, нет, он является лишь следствием других, более широких правил, на которых зиждется наше содружество. Здесь, -- его голос зазвучал торжественно, -- здесь встречаются люди только одной редчайшей категории, то есть те немногие, которые по какой-либо причине довольствуются современным положением вещей.
-- Мне кажется, -- возразил я, -- что они уж не так редки. Поставщики и спекулянты-нувориши, торговцы модным товаром, социалисты, промышленники...
-- Нет! Нет! -- перебил Джонато. -- Я говорю лишь об удовлетворенных, а не о пресыщенных материальными благами. Те, что извлекли колоссальные выгоды из современных событий, пребывают, естественным образом, в постоянной тревоге, -- это тяжелый успех, он обязывает к непрестанной интенсивной деятельности, и, во всяком случае, душевное состояние этих людей не имеет ничего общего с настроением умов тех, кто объединился на этом острове блаженных, или в этом оазисе философов, -- называйте как хотите.
Наш принцип: довольство малым и сохранение личного равновесия среди мировых катастроф. Блестящий пример тому -- донна Ирэн. Другие под гнетом подобных трудностей пали бы духом совершенно. Она же сумела гениально извлечь из них ясные принципы жизни, Да здравствует донна Ирэн, ее первый и второй мужья!..
Все с воодушевлением приняли тост за брачный триумвират: кто чокался красным, кто белым, -- эти два сверкающих цвета, преобладающие за нашей трапезой, начали, сливаясь, горячить наши мысли и речи.
Добросовестно поддержав тост, я сказал:
-- Рискуя второй раз подвергнуться пене, я сознаюсь, что не понимаю, где еще можно найти довольных современным положением вещей, если синьор Джонато исключает спекулянтов всякого рода...
-- Я уже сказал, что они редки, -- возразил Джонато, -- да и часто весьма скромны. Вот, например, наш досточтимый друг, -- он кивнул в сторону священника, -- он всегда пил кофе без сахару, и этот факт не имел для него никакого особого значения и не давал ему в обществе никаких особых преимуществ. С тех же пор, как все любители кофе по два-три раза на день проклинают сахарин, он наслаждается известным преимуществом, которое дает ему простая привычка, и извлекает из него утонченное удовольствие, вечно обновляемое сознанием, что он живет в историческую эпоху сахарина. И это дает ему полное право участвовать в нашей трапезе.
В этот миг священник как раз пил кофе с блюдечка, -- как, говорят, делал и экс-император Вильгельм (а, впрочем, может быть, это просто сплетня, порожденная войной).
Итак, приподняв от блюдечка разгоряченное лицо, он бросил взгляд на меня.
Подали ликеры в большом количестве, отечественные и импортные.
Тогда, вытерев салфеткой ассирийскую бороду, заговорил мой сосед справа:
-- Столкнувшись со столь совершенным примером удовлетворенности современным ходом вещей, я спрашиваю себя: могу ли я с чистой совестью оставаться среди вас? Мое состояние так сложно, что иногда я думаю, не причислить ли мне себя к ловцам успеха, справедливо не допущенным в этот оазис. Я -- историк, но историк-художник, влюбленный во все, что связано с предметом моих исследований.
Я исследователь средневековья и обожаю средние века -- и давно уже сожалею, что не родился в средние века, во времена Ромула Августула или Алариха, что не был придворным Карла Великого, как его историограф Эйнгард, в которого влюбилась Эмма, королевская дочь. Я ненавижу телефоны, автомобили, свободный стих, палату труда, микроскоп, фрак и парламент. Но вот уже несколько лет чувствую, как медленно, но верно иду, или, лучше сказать, возношусь к средневековью -- предмету моих занятий и моих мечтаний. Прежде всего вот уже больше четырех лет, -- с благословенного августа 1914 года по ноябрь 1918, -- я с наслаждением прислушиваюсь к бряцанию доспехов, к борьбе рас, к катастрофам. Моя душа взыграла в первую же ночь, когда город утонул во тьме. Когда бастуют трамваи, я с наслаждением хожу по улицам, и смотрю на бесполезные рельсы, и надеюсь, что все это со временем навеки провалится в тартарары. Мне приятно сознавать, что каждую ночь на улицах города хозяйничает чья-то вооруженная рука и с уверенностью опустошает лавки, как во времена архиепископа Ариберта. И когда я думаю, что все это лишь цветочки, а ягодки впереди, когда предвижу, что сначала наступит промышленная диктатура, а потом революция и таким образом на некоторое время (и, конечно, на всю мою жизнь) мы погрузимся в полное средневековье с альтернативой враждующих и дерущихся между собой олигархий...
-- Платите!.. Платите!.. Платите!..
И не помню уже, какого цвета вино появилось на этот раз.
Я обратился к смеющейся, раздушенной девице или даме, сидящей рядом, и спросил:
-- Простите за нескромный вопрос, но чему обязано счастьем вашего присутствия это собрание?
Девица или дама весело расхохоталась и посмотрела на меня исподлобья взглядом гусыни, осаждаемой вакхическими видениями, -- таким знакомым, волнующим взглядом, что я забыл свой вопрос. Но за нее ответил Джонато:
-- В какую бы эпоху ни жила женщина, -- это лучшая для нее эпоха. И синьорина присутствует здесь в качестве избранной выразительницы этой святой истины.
Не помню, продолжал ли философ свои рассуждения на эту тему, потому что, сознаюсь, мозг мой был уже не способен следить за логическим развитием его мысли.
Помню только, и очень ясно, что в какой-то момент, совершенно неожиданно, изобилие жидкостей, препровожденных мною извне внутрь, заставило меня пожелать восстановления равновесия между мной и вселенной посредством выведения жидкости обратно во внешний мир.