Степи, курганы, пыльная дорога, чумаки, вороны, евреи-шинкари -- и опять курганы, чумаки, вороны и евреи-шинкари -- вотъ путевыя впечатлѣнія Ивана Ивановича Провалина. Усталые и измученные дорогой, они прибыли наконецъ въ деревню Берестовку, управляемую Фастыкомъ. Провалинъ былъ до того утомленъ, что легъ тотчасъ-же спать; но вышеисчисленныя путевыя впечатлѣнія, да еще красный поясъ, новый картузъ и гармоника, на которые онъ волей-неволей долженъ былъ въ теченіе четырехъ дней обращать свое вниманіи -- не давали ему уснуть; Фастыкъ-же, не отдыхая, отправился тотчасъ-же по хозяйству. Онъ нашелъ сотни упущеній, которыхъ въ дѣйствительности и не было; но, по его предположенію, они должны были быть: вѣдь онъ такъ долго былъ въ городѣ.... Возвратясь домой, онъ засталъ у себя цѣлую толпу бабъ: Гапка пришла за лекарствомъ для больного сына, Наталка за досками для гроба, Зозулиха, птичница,-- съ доносомъ, что арапка и каштанчикъ задушили трехъ индюковъ и т. д. Григорій Кириловичъ выслушалъ всѣхъ хладнокровно и выбранивъ сперва Зозулиху за худой присмотръ, началъ утѣшать плачущихъ Наталку и Ганку, приводя не впопадъ и неправильно тексты изъ священнаго писанія, прихлопывая при этомъ постоянно арапникомъ. Когда бабы ушли, Фастыкъ началъ осматривать и повѣрять свой гардеробъ: все, повидимому, было въ должномъ порядкѣ, только новая его венгерка была пропитана запахомъ сивухи, а изъ кармана торчали трубка и кисетъ, сшитый изъ разныхъ ситцевыхъ лоскутьевъ -- неоспариваемая собственнность Архипа....
Отдохнувъ сутки, Григорій Кириловичъ поѣхалъ съ Провалинымъ къ помѣщику Раценкову. Госпожа Раценкова, женщина 45 лѣтъ и вѣсомъ около 7-ми пудовъ, приняла ихъ въ гостинной, гдѣ хранились боченки съ свѣжепросолеными огурцами, а всѣ четыре угла были завалены громаднѣйшими тыквами, арбузами и дынями; на полу-же этой гостинной, лѣниво щипя перья, сидѣли беззубыя и полуслѣпыя старухи, отмахиваясь отъ докучливыхъ мухъ и по временамъ съ завистью поглядывая на мягкій диванъ, гдѣ дремали двѣ борзыя собаки, вытянувъ свои острыя морды на переднія лапы.
-- Прошу садиться, сказала Катерина Егоровна Раценкова, сбивая рукою пыль съ кожанныхъ креселъ.
Но какъ только Фастыкъ и Провалинъ подошли къ кресламъ, штуки три гончихъ, обнюхавъ пришедшихъ, оскалили на нихъ свои бѣлые и острые зубы.
-- Не бойтесь, ничего....
-- "Что за грязь!" подумалъ Провалинъ, глядя на грязный полъ, задымленный потолокъ и на заплеснѣвшія, тусклыя и радужныя стекла, облѣпленныя присохшими мухами.
-- Извините, что у насъ сегодня (сегодня равносильно съ словомъ всегда) такой безпорядокъ; но мы люди простые, деревенщина.... Чистоту никакъ не удержишь...
Незлобный Провалинъ извинилъ ей отъ души эту грязь. "Вѣдь это, думалъ онъ, не наши городскіе, искусственные люди, а дѣти природы, той природы, которая воспроизводитъ свои лучшіе плоды и цвѣты изъ гнили, изъ разлагающихся органическихъ тѣлъ.... Только физіономія Раценковой мнѣ что-то не нравится: она походитъ очень на мою бывшую хозяйку, женщину злую и безъ всякой поэзіи, заставившую меня за неакуратный платежъ -- выбраться зимой изъ квартиры".
-- А!... Константинъ Константиновичъ! вскрикнулъ Фастыкъ, обращаясь къ только что вошедшему съ двумя огромными арбузами подъ мышками помѣщику Раценкову.
-- А!... Мое почтеніе, отвѣчалъ Рацеиковъ, высокій мущина съ окладистой бородой; давно изъ города?
-- На дняхъ пріѣхалъ.... Учителя вамъ привезъ....
-- Ну, а гувернантку?
-- Это ужъ не по моей части, сказалъ смѣясь Григорій Кириловичъ; -- помѣщица Гусакова, которую я встрѣтилъ въ городѣ, обѣщала отыскать вамъ ее.
И тутъ пошли распросы о городѣ, о цѣнахъ на хлѣбъ и т. под. Разговоръ этотъ былъ прерванъ приходомъ Саши, старшаго сына Раценкова, мѣтившаго въ гусары.
Когда Сашѣ Раценкову окончилось 16-ть лѣтъ, то родители и тетки его, послѣ долгихъ и шумныхъ семейныхъ совѣщаній о будущности и карьерѣ Саши, рѣшились наконецъ спросить объ этомъ его самаго. На вопросъ ихъ, чѣмъ онъ желаетъ быть -- Саша лаконически отвѣчалъ: "ничѣмъ". "Вѣрно предназначено быть ему извѣстнымъ писателемъ, художникомъ или поэтомъ, рѣшила г-жа Раценкова, потому что всѣ эти люди ничто, не получаютъ чиновъ, даже мундира не носятъ.... Такъ можетъ быть, Сашенька, ты хочешь быть писателемъ, поэтомъ, художникомъ?"
-- На что мнѣ искусство, литература и поэзія, отвѣчала. Саша, когда ихъ нельзя ѣсть: нѣтъ, я ужъ лучше въ гусары поступлю.
-- И хорошо сдѣлаешь, подтвердила мать;-- будешь ротмистромъ, какъ твой отецъ.
Послѣ этого замѣчательнаго совѣщанія, рѣшили подготовить молодаго дворянина Александра Рацинкова (такъ онъ подписывался на тетрадяхъ) къ вступительному экзамену въ юнкера.
"Кажется -- идіотъ, подумалъ Проваливъ, глядя на долговязаго Сашу; много трудовъ будетъ мнѣ стоить изгнать изъ его конусообразной головы псовую охоту, воробьинныя гнѣзда, гончихъ и лягавыхъ собакъ, голубей, рысаковъ и иноходцевъ...."
-- Что за молодецъ -- гусаръ будетъ Саша, думала также въ свою очередь мать, любуясь сыномъ; всѣ барышни будутъ въ него влюбляться.... Придетъ, шаркнетъ, зазвенитъ шпорами, приподниметъ высоко плечи, закрутитъ усы.... прелесть, чудо!"
На слѣдующій день внесли изъ кухни громадный некрашенный столъ, облѣпленный мѣстами засохшимъ тѣстомъ, и поставили его въ гостинную, гдѣ старухи щипали перья, а борзыя и гончія собаки дремали на диванѣ и креслахъ; потомъ принесли заплеснѣвшую чернильницу, въ которой сотни мухъ умирали черной смертью, заржавленное стальное перо -- и ученіе началось, сперва туго, потомъ туже и все туже: умъ молодого человѣка, мѣтившаго въ гусары, къ ужасу Провалина, работалъ заднимъ ходомъ.... Ученіе это прерывалось иногда громкимъ оханьемъ, зѣваньемъ или единодушнымъ и заунывнымъ пѣніемъ щипающихъ перья старухъ, а чаще всего -- громкимъ лаемъ гончихъ и борзыхъ, бросавшихся при малѣйшемъ шумѣ въ двери на дворъ -- и опять обратно на диванъ, на стулья.
-- А что, вы уже успѣли подготовить къ экзамену моего Сашу? спросила дня три спустя Екатерина Егоровна, обращаясь къ Провалину.
-- Нѣтъ еще, отвѣчалъ сухо Провалинъ.
-- Пора, пора... ну, а когда начнется танцклассъ?
-- Какой танцклассъ? спросилъ удивленно Провалинъ; я не танцую.
-- Какъ!... Не тан-цу-ете?... Вѣдь вы знали очень хорошо, что онъ готовится поступить въ гусары.
-- Ужь на этотъ счетъ вы не безпокойтесь, Катерина Егоровна, раздался сзади ее чей-то сиплый голосъ; въ Сибири я былъ первымъ танцоромъ, лихимъ мазуристомъ, разъ даже передъ начальникомъ качучу танцовалъ.... ужъ не безпокойтесь.... Инженеръ, да чтобы не танцовалъ!... Куда вашимъ гусарамъ!...
Раценкова оглянулась: передъ ней стоялъ въ оборванномъ халатѣ, въ резиновыхъ калошахъ, не мытый, грязный, весь въ пуху и пошатываясь на ногахъ -- отставной инженеръ, а теперь сельскій писарь и учитель -- Дмитрій Ивановичъ Шабановъ.
-- Ишь нализался.... вѣрно прямо изъ кабачка? проговорила Раценкова, глядя съ презрѣніемъ на Шабанова.
-- Какія вы странныя -- ей-Богу!... Какія вы все слова употребляете; а еще считаетесь образованной дамой.... Во первыхъ, я не нализался, а хмѣленъ; вовторыхъ, я не былъ въ кабачкѣ, а въ питейномъ заведеніи, ну, а это большая разница!
-- Зачѣмъ пришли?
-- Во-первыхъ, чтобы посмотрѣть какіе успѣхи сдѣлалъ мой бывшій ученикъ, а во-вторыхъ,-- за табачкомъ.
-- Нѣтъ табаку.
-- Неправда, Катерина Егоровна, есть; вотъ въ этомъ сундукѣ двѣ шубы обложены табакомъ, продолжалъ Дмитрій Ивановичъ, вынимая изъ кармана клочекъ старой газеты, служившей ему вмѣсто папиросной бумаги.-- Ну, а ужь на счетъ того.... на счетъ танцкласса не безпокойтесь!... Сашенька вашъ уже будетъ такимъ лихимъ мазуристомъ, что -- ай люли!... Когда мы укрѣпленія строили въ Сибири....
-- Гдѣ вы научились пьянствовать, добавила Раценкова.
-- Ахъ, Боже-мой!... Опять это неприличное слово.... Вы не слушайте ее, обратился Шабановъ къ Провалину, нагинаясь къ его уху; женщина она необразованная, приличія никакого не знаетъ; подаетъ гостямъ водку въ такихъ маленькихъ рюмкахъ, какъ наперстокъ.
-- Скажите, пожалуйста!
-- Ей-Богу!
-- Мама, мама -- гости ѣдутъ! вбѣжала съ крикомъ Наташа, меньшая дочь Раценковыхъ, и споткнувшись о порогъ, упала вмѣстѣ съ большимъ кувшиномъ на полъ; кувшинъ разлетѣлся въ дребезги, молоко разлилось но гостинной. Въ то время, какъ Катерина Егоровна любезно принимала гостей, а сабаки лизали разлитое молоко, Дмитрій Ивановичъ, пользуясь общей суматохой, тихо растворилъ шкафъ, отыскалъ въ немъ графинъ съ водкой и смѣлыми, грандіозными и геніальными глотками осушилъ его до дна.
-- Постойте, Дмитрій Ивановичъ, мы все барынѣ разскажемъ, съ завистью напустились на него щипавшія перья старухи.
-- Говорите -- старыя ребра!... Клячи сѣдлистыя....
"Далеко-же пойдетъ просвѣщеніе при подобной обстановкѣ, подумалъ грустно Провалинъ, вставая изъ за стола и уходя изъ комнаты. Нечего винить крестьянъ, когда у нихъ такіе представители грамотности."