Дашичао, 15-ое іюня 1904 года.
...Дѣло было, какъ ты знаешь, водъ Вафангоу. 31-го мая я присѣлъ на свою кровать въ палаткѣ рядомъ съ Кононовичемъ и что-то съ нимъ обсуждалъ, когда его санитаръ Рахаевъ обратилъ наше вниманіе на то, что въ сосѣднемъ полку трубятъ тревогу. Мы прислушались -- вѣрно. Тотчасъ были осѣдланы кони, и мы поѣхали въ штабъ. Тамъ узнали, что тревоги нѣтъ, но что велѣно выступать на позицію, а войскамъ, бывшимъ впереди, въ Вафандянѣ, отступать на нее же, и что на слѣдующій день въ 12 часовъ ожидается бой.
Въ этотъ день, поспавъ одѣтый часа полтора, я перевелъ раненыхъ, пришедшихъ ночью съ юга, изъ товарнаго поѣзда въ санитарный, и когда, устроивъ ихъ, около четырехъ часовъ утра, возвращался черезъ станцію, я увидалъ, что командиръ перваго корпуса, баронъ Штакельбергъ, уже всталъ, его штабъ на ногахъ, у подъѣзда -- его конвой. Я разбудилъ Кононовича, тотчасъ осѣдлали опять коней, и мы стали поджидать Штакельберга. Однако, время шло, и мы поѣхали одни на позиціи, которыя объѣхали уже наканунѣ. Мы остановились у А. А. Гернгросса, очень милаго и хорошаго генерала, начальника 1-ой дивизіи, потомъ, дождавшись Штакельберга, проѣхали съ нимъ на 2-ую баттарею. Шли приготовленія къ сраженію, и мы поѣхали назадъ, выкупаться и пообѣдать. Послѣднее намъ не удалось, такъ какъ стали раздаваться орудійные выстрѣлы. Они становились все чаще, и мы невольно считали промежутки между ними, какъ между родовыми схватками. Консервы не лѣзли намъ въ ротъ, и мы снова поскакали къ Гернгроссу. Онъ сидѣлъ со своимъ штабомъ въ покойномъ ожиданіи, но солдатики уже нервничали, всѣ повскакали и нетерпѣливо ждали приказанія двигаться. Наконецъ, насталъ моментъ, они стали одѣваться и пошли. Вскорѣ поѣхали и мы со штабомъ Гернгросса, желая выяснить, какъ лучше расположить наши летучіе отряды. Съ часъ летали мы во всѣмъ позиціямъ и остановились опять на 2-ой баттареѣ, гдѣ и сошли съ коней.
Всѣ весело болтали; къ намъ подъѣзжали различные офицеры; одинъ изъ нихъ, артиллеристъ Сидоренко, очень симпатичной наружности, съ той самой баттареи, на которой мы стояли, оживленно разсказывалъ, какъ ихъ обстрѣливали при отступленіи изъ Вафандяна, -- когда въ 1 ч. 30 мин. дня поставленная противъ насъ японская баттарея сдѣлала первый выстрѣлъ. Первая шрапнель разорвалась очень далеко впереди васъ, вторая -- поближе, третья уже показала, что стрѣляютъ во насъ. Гернгроссъ распорядился увести лошадей и намъ не стоять толпой. Снаряды стали ложиться все ближе и ближе. Гернгроссъ сталъ спускаться съ горы; за нимъ пошли всѣ, а я немного задержался на горѣ. Снаряды свистѣли уже надо мной и со злобой ударяли въ близъ лежащую гору, разрываясь совсѣмъ близко отъ всей удалявшейся по лощинкѣ группы людей. Впослѣдствіи я узналъ, что тутъ моя лошадь получила ударъ надъ глазомъ камнемъ, отбитымъ шрапнелью.
Я собирался тоже спускаться, когда ко мнѣ подошелъ солдатикъ и сказалъ, что онъ раненъ. Я перевязалъ его и хотѣлъ приказать вести его на носилкахъ (онъ былъ раненъ въ ногу шрапнельной пулей), но онъ рѣшительно отказался, заявляя, что носилки могутъ понадобиться болѣе тяжело раненымъ. Однако, онъ смущался, какъ онъ оставитъ баттарею: онъ -- единственный фельдшеръ ея, и безъ него некому будетъ перевязывать раненыхъ. Это былъ перстъ Божій, который и рѣшилъ мой день.
-- Иди спокойно, -- сказалъ я ему, -- я останусь за тебя.
Я взялъ его санитарную сумку и пошелъ дальше на гору, гдѣ, на склонѣ ея, и сѣлъ около носилокъ. Санитаровъ не было -- они находились въ лощинкѣ подъ горой. Наша баттарея уже давно стрѣляла, и отъ каждаго выстрѣла земля, на которой я сидѣлъ, покрытая мирными бѣлыми цвѣточками вродѣ Edelweiss'а, сотрясалась, а та, на которую падали японскіе снаряды, буквально, стонала. Въ первый разъ, когда я услыхалъ ея стонъ, я подумалъ, что стонетъ человѣкъ; я прислушался, и во второмъ стонѣ я уже заподозрилъ стонъ земли, на третьемъ -- я въ немъ убѣдился.
Это не поэтическій, а истинный былъ стонъ земли.
Снаряды продолжали свистѣть надо мной, разрываясь на клочки, а иные, кромѣ того, выбрасывая множество пуль, большею частью далеко за нами. Другіе падали на сосѣднюю горку, гдѣ стояла 4-ая, почему-то особенно ненавистная японцамъ, баттарея. Они осыпали ее съ остервенѣніемъ, и часто я съ ужасомъ думалъ, что, когда дымъ разсѣется, я увижу разбитыя орудія и всѣхъ людей ея убитыми. И этотъ страхъ за другихъ, ужасъ передъ разрушительнымъ дѣйствіемъ этой подлой шрапнели составлялъ дѣйствительную тяжесть моего сидѣнья. За себя я не боялся: никогда еще я не ощущалъ въ такой мѣрѣ силу своей вѣры. Я былъ совершенно убѣжденъ, что какъ ни великъ рискъ, которому я подвергался, я не буду убитъ, если Богъ того не пожелаетъ; а если пожелаетъ, -- на то Его святая воля... Я не дразнилъ судьбы, не стоялъ около орудій, чтобы не мѣшать стрѣлявшимъ и чтобы не дѣлать ненужнаго, но я сознавалъ, что нуженъ, и это сознаніе дѣлало мнѣ мое положеніе пріятнымъ. Когда сверху раздавался зовъ: "носилки!", я бѣжалъ наверхъ съ фельдшерской сумкой и двумя санитарами, несшими носилки; я бѣжалъ, чтобы посмотрѣть, нѣтъ ли такого кровотеченія, которое требуетъ моментальной остановки, но перевязку мы дѣлали пониже, у себя на склонѣ. Почти всѣ ранены были въ ноги и всѣ, перевязанные, вернулись къ своимъ орудіямъ, утверждая, что, лежа, они могутъ продолжать стрѣльбу, и что "передъ такимъ поганцемъ" они не отступятъ. Люди всѣ лежатъ въ своихъ окопахъ около орудій, что ихъ очень выручаетъ, а офицеры сидятъ, и только мой Сидоренко чаще всѣхъ, всей своей стройной фигурой, подымался надъ баттареей.
Я благоговѣлъ передъ этими доблестными защитниками своей родины и радовался, что подвергаюсь одной съ ними опасности. "Почему -- думалъ я -- я долженъ быть въ лучшихъ условіяхъ, чѣмъ они? Вѣдь и у нихъ у всѣхъ есть семьи, для которыхъ смерть ихъ родного будетъ тяжкимъ горемъ, а для иныхъ -- и разореніемъ". Санитары, разбѣжавшіеся-было по нижнимъ склонамъ горы, видя меня на ихъ мѣстѣ, всѣ подобрались ко мнѣ и расположились около носилокъ, но когда осколкомъ шрапнели и камнями у меня опрокинуло ведро съ водой, прорвало носилки и забросило ихъ на одного изъ санитаровъ, они окончательно спустились внизъ, и только изъ-подъ горы посматривали, цѣлъ ли я, послѣ особенно сильныхъ и близкихъ ударовъ. Между ними былъ и санитаръ Кононовича, Рахаевъ, упросившій отпустить его со мной, такъ какъ онъ хотѣлъ "совершить подвигъ", и казакъ Семенъ Гакинаевъ, сопровождавшій меня въ поѣздкѣ въ Лян-шанъ-гуань и съ тѣхъ поръ считающійся моимъ казакомъ. Онъ не оставлялъ меня ни на шагъ ни 1-го, ни 2-го іюня. Гакинаевъ потомъ много разсказывалъ про мою "храбрость", особенно поразившую его потому, что, по его мнѣнію, всѣ врачи должны быть почему-то трусами.
-- Сидитъ, -- говорилъ онъ про меня, -- куритъ и смѣется.
Смѣяться, положимъ, было нечему, но я улыбался имъ, когда они "петрушками" снизу посматривали на меня.
Одинъ изъ баттарейныхъ санитаровъ, красивый парень Кимеровъ, смотрѣлъ на меня, смотрѣлъ, наконецъ выползъ и сѣлъ подлѣ меня. Жаль ли ему стало видѣть меня одинокимъ, совѣстно ли, что они покинули меня, или мое мѣсто ему казалось заколдованнымъ, -- ужъ не знаю. Онъ оказался, какъ и вся баттарея впрочемъ, первый разъ въ бою, и мы повели бесѣду на тему о волѣ Божіей.
Вскорѣ, съ лѣвой стороны, ко мнѣ подсѣлъ другой молодой солдатикъ, совсѣмъ мальчикъ съ виду, Блохинъ, который спасался то на одномъ склонѣ горы, то на другомъ, и всюду, видимо, чувствовалъ себя одинаково скверно. Казалось, онъ хотѣлъ прижаться ко мнѣ, какъ теленокъ къ маткѣ, и причиталъ послѣ каждой шимозы или шрапнели.
Бой разгорѣлся жаркій: впереди (на лѣвомъ вашемъ флангѣ) слышался за горой неугомонный трескъ пулеметовъ и ружейнаго огня; японскія баттареи, съ небольшими паузами, осыпали насъ своими снарядами. Мы тоже отстрѣливались: въ воздухѣ слушались голоса:-- "девяносто-два! девяносто-пять!-- направо отъ деревни!" и т. д. Вдругъ изъ-подъ горы вылѣзаетъ одинъ изъ нашихъ краснокрестныхъ санитаровъ (10-го летучаго отряда), Тимченко, раненый въ правое плечо. Мы столпились около него, и я началъ его перевязывать. Надъ нами и около насъ такъ и рвало, -- казалось, японцы избрали своей цѣлью вашъ склонъ, но во время работы огня не замѣчаешь.
-- Простите меня! -- вдругъ вскрикнулъ Кимеровъ и упалъ навзничь. Я разстегнулъ его и увидѣлъ, что низъ живота его пробитъ, передняя косточка отбита и всѣ кишки вышли наружу. Онъ быстро сталъ помирать... Я сидѣлъ надъ нимъ, безпомощно придерживая марлей кишки, а когда онъ скончался, закрылъ ему глава, сложилъ руки и положилъ удобнѣе. Послѣ этого я спустился внизъ доканчивать перевязку Тимченкѣ; оказалось, что къ тому времени былъ равенъ легко въ ногу ужъ и бѣдный мой Блохинъ. Когда оба были перевязаны и остальные санитары унесли ихъ, я опять вернулся на свое мѣсто и остался вдвоемъ съ трупомъ. Къ счастью, былъ уже седьмой часъ, стало темнѣть и, послѣ двухъ-трехъ выстрѣловъ отъ японцевъ, бой окончился.
Я пошелъ къ моему милому Сидоренкѣ, котораго навѣщалъ и во время боя. Офицеры баттареи стали понемногу сходиться; всѣ были радостно возбуждены, что отстояли позицію, поздравляли другъ друга съ крещеніемъ огнемъ, радовались незначительнымъ потерямъ: человѣкъ девять раненыхъ и четверо убитыхъ -- мой Кимеровъ и трое нижнихъ чиновъ, всѣ трое -- однимъ ударомъ; значитъ, изъ всей массы выпущенныхъ на насъ снарядовъ только два оказались смертоносными.
Когда уже совершенно стемнѣло, я вмѣстѣ съ Сидоренкой провожалъ четырехъ убитыхъ на баттареѣ въ ихъ братской могилѣ, а раненыхъ, мною перевязанныхъ, повелъ на болѣе основательную перевязку, такъ какъ у меня не было возможности ни ихъ обмывать, ни себѣ руки мыть. -- По дорогѣ мы встрѣтили Кононовича. Онъ тоже былъ подъ сильнымъ огнемъ, какъ и всѣ наши отряды. Отпившись немного чаемъ (консервированное тушоное мясо не лѣзло въ горло), мы съ нимъ пошли устраивать на ночь все прибывавшихъ раненыхъ и даже умершихъ.
Легли мы поздно, и на второй день боя, 2-го іюня, встали рано. Нужно было хоть немного заняться ранеными, которыхъ наканунѣ мы уложили на станціи, и развернуть тамъ перевязочный пунктъ.
Тотчасъ стали привозить новыхъ раненыхъ, и я принялся сажать ихъ въ вагоны, простые товарные, такъ какъ санитарнаго поѣзда не могли подать. Я долженъ былъ класть этихъ несчастныхъ святыхъ раненыхъ въ товарные вагоны сперва на солому и цыновки, потомъ просто на цыновки, наконецъ просто на полъ и чуть ли не на уголь. А въ то же время, на разстояніи 25--30 верстъ, у васъ стоялъ чудно оборудованный поѣздъ!
Устраивая раненыхъ, я зашелъ съ ними къ сѣверному семафору версты за полторы и, провозившись съ часъ времени, во второмъ часу возвращаюсь на станцію. Тамъ все измѣнилось: суета, спѣхъ, бѣготня; раненые, зараженные общей нервной атмосферой, забывая свои раны, сами залѣзаютъ въ товарные вагоны, боясь, что ихъ оставятъ.
Что случилось?
Въ часъ дня нашимъ приказано было отступать; теперь грузился послѣдній поѣздъ, -- нашему перевязочному пункту велѣли спѣшно уложиться и уѣзжать. Спрашиваю Кононовича про наши летучіе отряды: Мантейфель и Родзянко уже здѣсь, имъ тоже дано распоряженіе уходить.
Я продолжалъ усаживать раненыхъ, отпуская ихъ уже съ одной первичной перевязкой. Однимъ изъ послѣднихъ сѣлъ офицеръ, относительно не тяжело раненый въ ногу, во весь въ слезахъ:
-- Что они съ ними дѣлаютъ, Боже мой, что дѣлаютъ!-- говорилъ онъ.
Кто первые "они" -- не знаю, но подъ вторыми онъ подразумѣвалъ своихъ бѣдныхъ солдатиковъ...
Наконецъ, погрузился и нашъ перевязочный пунктъ, сѣли всѣ сестры, студенты, врачи, и послѣдній какъ поѣздъ сталъ отходить отъ Вафангоу.
Поѣздъ ушелъ -- и во-время: за нимъ полетѣли шрапнели, но, къ снастью, не попадали. Я остался одинъ на опустѣвшей станціи, даже не отдавая отчета себѣ, что же я одинъ буду дѣлать, но сердце говорило мнѣ, что должно остаться. Я пошелъ въ домикъ совсѣмъ рядомъ со станціей, въ которомъ мы провели послѣднюю ночь. Въ этомъ домикѣ былъ у васъ небольшой складъ, изъ котораго мы выдавали солдатикамъ и общимъ чай, сахаръ, табакъ, консервы и проч. Теперь въ немъ оставался небольшой запасъ перевязочнаго матеріала и 14 колесныхъ носилокъ. Тогда я понялъ, что я буду дѣлать. Послѣдній поѣздъ увезъ всѣхъ раненыхъ, которые были доставлены на станцію, но ясное дѣло, что было много такихъ, которые до станціи еще не добрались, которые придутъ еще и, найдя станцію пустой, будутъ въ отчаяніи. Оставаясь одинъ, я не зналъ, какъ я буду помогать этимъ опоздавшимъ (о колесныхъ носилкахъ я, кажется, тутъ не вспоминалъ), но я чувствовалъ, что они будутъ, и что я обязанъ остаться для нихъ или съ ними.
Я сталъ вывозить колесныя носилки на площадь передъ станціей, -- недавно такую оживленную, теперь пустынную, -- на-встрѣчу ручнымъ носилкамъ, на которыхъ приносили раненыхъ съ позицій. Раненыхъ перекладывали и везли вдоль полотна, а носилки шли назадъ на позиціи. Въ это время около насъ и надъ нами разрывались шрапнели, надо иной шелъ дождь пуль, но разрывы были такъ высоки, что ни одна не коснулась меня.
-- Евгеній Сергѣевичъ, да что вы дѣлаете, да станьте же сюда!-- отчаянно звалъ меня старичокъ подполковникъ Лукьяновичъ, завѣдывавшій складомъ и задержавшійся при немъ съ двумя санитарами. Онъ зазывалъ меня подъ защиту небольшой каменной будочки рядомъ съ нашимъ складомъ. Въ этой грязнѣйшей будочкѣ у меня тотчасъ же образовался перевязочный пунктъ, такъ какъ стали подходить раненые, а пошедшій дождь помѣшалъ намъ перейти въ помѣщеніе склада. Я перевязывалъ ихъ и опять отправлялъ на вашихъ колесныхъ носилкахъ.
Понемногу проѣзжали мимо меня санитарныя военныя двуколки и запоздавшіе врачи и, наконецъ, перестали проѣзжать. Орудійный огонь сталъ перелетать черезъ насъ, направленный на нашихъ отходящихъ стрѣлковъ, а ружейный приблизился и защелкалъ по домику и засвистѣлъ вокругъ. Мнѣ пришли сказать, что одинъ изъ санитаровъ нашихъ, пошедшій за перевязочнымъ матеріаломъ въ складъ, на порогѣ его упалъ, раненый въ животъ. Я перенесъ тогда свой пунктъ въ этотъ складъ на разстояніе шаговъ пятнадцати. Но санитаръ мой, бѣдный, не дожидаясь, чтобы я кончилъ перевязку солдатику, попросилъ, чтобы его скорѣе унесли. Солдатикъ, съ которымъ я въ это время возился, тоже волновался, что останется въ рукахъ японцевъ, но я успокоилъ его обѣщаніемъ остаться въ такомъ случаѣ съ нимъ. На счастье, онъ былъ послѣдній и для него нашлись послѣднія носилки. Мы положили его на нихъ, посадили раненыхъ, которые могли ѣхать, на нашихъ лошадей, и тоже покинули Вафангоу.