5 іюля 1904 г. Вафангоу.
Я пріѣхалъ въ Ляоянъ вчера въ 5 1/2 часовъ дня и прямо прошелъ въ Управленіе, гдѣ обсуждалъ дѣла съ Михайловымъ. Къ ужину собрались врачи и разсказали мнѣ печальную вѣсть, что Коля Власовъ вчера же утромъ въ 6 часовъ скончался. Бѣдняга говорилъ обо мнѣ съ момента раненія, просилъ свезти его именно туда, гдѣ я; пріѣхавъ жъ намъ въ 1-ый Георгіевскій госпиталь, все время меня спрашивалъ, -- а меня не было. Не говоря уже о грусти, которую причиняетъ смерть такого прекраснаго, благороднѣйшаго человѣка, мнѣ ужасно тяжело, что я не былъ при немъ. Какъ я былъ огорченъ, когда сегодня утромъ уже засталъ гробъ заколоченнымъ! Это -- длинный и узкій, немного китайскаго покроя, гробъ, обтянутый китайской малиновой матеріей съ нашитымъ на крышкѣ крестомъ изъ бѣлаго атласа. На крышкѣ, на мѣстѣ, соотвѣтствующемъ головѣ, лежалъ уже замѣтно увядшій вѣнокъ изъ живыхъ цвѣтовъ, вчера положенный однимъ изъ товарищей покойнаго; сестра милосердія украшала гробъ цвѣтами изъ госпитальнаго сада; здѣсь же, въ маленькомъ деревянномъ сараѣ, служащемъ намъ покойницкой, я нашелъ одного молодого офицера, сильно и сердечно удрученнаго, оказавшагося графомъ Б. Товарищи понемногу сходились; всѣ, даже наименѣе знавшіе Власова, успѣли оцѣнить и полюбить его; нѣтъ ни одного человѣка, -- будь то генералъ, солдатъ, офицеръ, врачъ или, сестра, -- который бы иначе отзывался о немъ, какъ восторгомъ. И погибъ-то онъ оттого, что былъ слишкомъ хорошъ.
30-го іюня, они съ генераломъ Рененнампфомъ (который тоже былъ тогда раненъ, лежитъ у насъ и велѣлъ себя принести на отпѣваніе Коли) попали въ засаду: шли въ долинѣ, а сверху, съ сопокъ, ихъ разстрѣливали японцы. Наши должны были немедленно отступить; сотня Власова прикрывала это отступленіе. Уже всѣ ушли, онъ все еще оставался. Солдаты убѣждали его поторопиться уйти, -- онъ сказалъ, что это невозможно, такъ какъ онъ привыкъ уходить послѣднимъ. Въ это время онъ присѣлъ на корточки, чтобы посмотрѣть еще разъ въ бинокль, -- и получилъ рану въ животъ. Сперва онъ не почувствовалъ боли и думалъ, что только контуженъ, не позволилъ даже себя нести и четыре версты прошелъ пѣшкомъ, но потомъ долженъ былъ уступить. Его донесли до рѣки, и тамъ онъ плылъ до Ляояна на шаландѣ, уже сильно страдая, въ теченіе трехъ дней.
Въ Георгіевскій госпиталь онъ уже поступилъ съ явленіями прободного перитонита и въ такомъ состояніи, что операція была признана невозможной. Онъ продиктовалъ телеграммы матери и друзьямъ. Во всѣхъ онъ говорилъ, что раненъ легко, мать просилъ не безпокоиться и обѣщалъ подробности въ письмѣ. Телеграммы эти не были посланы, такъ какъ положеніе его быстро ухудшалось: въ 2 часа дня онъ прибылъ, а въ 2 часа ночи потерялъ сознаніе, вскакивалъ, не узнавалъ сестры милосердія, съ которой днемъ еще бесѣдовалъ, -- и въ 6 часовъ утра его не стало.
Въ надгробномъ словѣ священникъ о. Курловъ сказалъ, что покойный поручилъ ему передать матери его, что онъ умираетъ христіаниномъ, съ мыслью о ней, которую любилъ и чтилъ больше всѣхъ въ жизни. Онъ радовался, что успѣлъ причаститься, такъ какъ зналъ, что матери это будетъ пріятно. Онъ все-таки имѣлъ надежду, что можетъ поправиться, а по впечатлѣнію сестеръ онъ былъ даже далекъ отъ мысли о неизбѣжности смерти. Въ день кончины его, одинъ изъ его товарищей, который горько плакалъ, принесъ Е. Н. Ивановой сто рублей на похороны и уѣхалъ. На похоронахъ было много офицеровъ и всѣ искренно опечалены. Мы несли его гробъ на полотенцахъ и веревкахъ, такъ какъ онъ былъ безъ ручекъ, и донесли до самой могилы.