Былъ ясный солнечный день, поѣздъ благополучно ушелъ, орудія громыхали не слишкомъ часто, да и прислушались мы къ нимъ настолько, что можно было относиться въ ихъ шуму такъ, будто это надоѣвшій, докучливый слишкомъ шумный разговоръ, -- и нашъ лагерь страданій вдругъ сталъ веселымъ, спокойнымъ, довольно опустѣвшимъ бивуакомъ.
На моей душѣ еще оставалось, однако, одно дѣло: госпиталь Мантейфеля не успѣлъ схоронить своихъ умершихъ, кромѣ того пропалъ куда-то мой Гакинаевъ, и я оказался безъ лошади, слѣдовательно -- въ зависимости отъ поѣзда. Слышу вдругъ, что на станціи Ляоянъ осталось 5 человѣкъ убитыхъ и раненыхъ. Я собрался ѣхать за ними на вагонеткѣ и пошелъ себѣ ее выхлопатывать, когда встрѣтилъ охотниковъ желѣзнодорожнаго баталіона, которые шли въ городъ за церковной утварью. Тогда я велѣлъ имъ осмотрѣть станцію (меня все безпокоили интендантскіе служители, за которыми я не могъ поѣхать ночью), а самъ пошелъ въ наше покинутое "Управленіе", посмотрѣть, не ждетъ ли меня тамъ мой вѣрный Гакинаевъ, пока его не убьютъ. Грустное, тяжелое впечатлѣніе произвело на меня наше пепелище, гдѣ еще недавно жизнь била ключомъ, а теперь все было пусто, и двери всѣ раскрыты, -- будто сердце, которое только-что любило одного, вдругъ разлюбило -- и готово принять въ себя другого. Только красоты вашего уголка оставались неизмѣнными, и милый садикъ попрежнему пестрѣлъ гранатами, уже въ видѣ плодовъ, розами и фуксіями...
Достать солдатъ для погребенія покойниковъ, уже наканунѣ, какъ я справился, отпѣтыхъ, я попросилъ состоящаго при главноуполномоченномъ В. В. Ширкова. Онъ быстро устроилъ это; видя, однако, что обстрѣливаніе этого мѣста все усиливается, поѣхалъ предложить солдатикамъ отложить процедуру до болѣе покойной минуты, но тѣ отказались, говоря, что "братское дѣло" исполнятъ сейчасъ же. Слава Богу, все произошло благополучно.
Мы мирно сидѣли около палатки, прячась въ тѣни ея крыши и пользуясь гостепріимствомъ, совершенно исключительнымъ, Евгеніевскаго отряда, когда къ намъ подъѣхалъ А. А. Леманъ. Онъ привезъ съ собой въ двуколкахъ раненыхъ и просилъ приготовиться къ пріему большого ихъ количества: енисейскій полкъ вышелъ между двухъ Ляоянскихъ фортовъ, кинулся въ аттаку, уже взялъ одну деревню, но потери большія. Воспользовавшись оставленной, какъ оказалось, Александровскимъ лошадью, я поѣхалъ на перевязочный пунктъ за Леманомъ. Хотя онъ уѣхалъ, не дождавшись меня, и казакъ, меня сопровождавшій, дороги точно не зналъ, -- найти ее было нетрудно, -- на насъ шла волна раненыхъ. Подвигаясь имъ навстрѣчу по гаоляновой дорогѣ, мы довольно скоро добрались и до перевязочнаго пункта. У самой дороги, въ тѣни гаоляна, ложились и садились раненые, и тутъ же ихъ перевязывали. Волна ихъ все увеличивалась. Я засучилъ рукава и тоже принялся за перевязку, безъ воды, безъ мытья рукъ, безъ записи, -- лишь бы скорѣе закрыть раны. А раненые все прибывали; одни приходили, другихъ приносили.
-- А Жирковъ убитъ!-- почти весело, такъ дѣловито, быстро, оповѣщаетъ, проходя мимо насъ, одинъ изъ носильщиковъ раненаго, котораго мы перевязывали.
Говоръ, стоны, толпа -- сгущаются: за ранеными, молча, бредутъ и здоровые. Отступаютъ! Во второй деревнѣ наткнулись на сильный огонь японцевъ и съ большими, удручающими потерями должны были отступить. Непріятель преслѣдовалъ шрапнелями. По мѣрѣ приближенія къ намъ отступающихъ, приближались и шрапнели; наконецъ, стали рваться совсѣмъ неподалеку: очевидно, японцамъ видна была дорога, и они пристрѣлялись къ ней. Пришлось отойти назадъ и всему "перевязочному пункту". Мы добрались до болѣе отдаленнаго мѣста, скрытаго и безопаснаго. Здѣсь столпились всѣ: и раненый командиръ полка, и унылые, какъ бы сконфуженные, офицеры, его окружавшіе, не досчитывавшіеся столькихъ своихъ товарищей, которые еще полчаса тому назадъ были такъ же молоды и здоровы, какъ они, -- и измученные, съ серьезными лицами солдаты...
Рядомъ лежала груда ружей, подобранныхъ за убитыми...
Я радъ былъ, что былъ не нуженъ и можно было съ Леманомъ уѣхать. Подавленный, вернулся я къ желѣзнодорожному пути, и засталъ палатки, уже окруженныя ранеными. Какъ сильный южный ливень изъ улицъ въ полчаса дѣлаетъ рѣки воды, а изъ площадей озера, -- такъ здѣсь полчаса, часъ лютаго боя -- изъ дороги и равнины сдѣлали рѣку и площадь крови.
Пока я ѣздилъ, по моей просьбѣ былъ развернутъ одинъ краснокрестный перевязочный пунктъ и тоже уже былъ окруженъ ранеными, да еще какими, -- Боже, какими! Сейчасъ же врачи, сестры, студентъ Евгеніевской общины пошли на помощь нашему и военнымъ перевязочнымъ пунктамъ, и работа продолжалась до глубокой темноты.
Раненыхъ послѣ перевязки прямо сажали въ теплушечный поѣздъ, который, къ счастью, уже стоялъ здѣсь.
Ты знаешь ли, что значитъ теплушка? Это простой товарный вагонъ, въ которомъ зимой при перевозкѣ войскъ ставилась печь. Теперь, кстати сказать, всѣ эти печи, говорятъ, потеряны. Наступаютъ холода, и теплушки пора называть холодильниками. Если есть время и возможность, теплушки оборудываются: кладется сѣно или гаолянъ, на нихъ цыновки, въ вагоны раздаются кружки, фонари и пр. Здѣсь не было этого ничего, не было и свободнаго медицинскаго персонала.
Стоялъ длинный рядъ товарныхъ вагоновъ, набитыхъ ранеными. Иду мимо и слышу, какъ изъ темноты раздаются стоны на всѣ голоса. Нѣкоторые взываютъ изъ глубины мрака: "пить, пить!" Беру фонарь и влѣзаю въ вагонъ, гдѣ стоны и зоны особенно многочисленны. Ступаю съ осторожностью, чтобы не задѣть пробитые животы, ноги и головы: едва есть мѣсто, гдѣ поставить ногу.
-- Кто хочетъ пить?
-- Я, я, я!-- слышу изъ разныхъ угловъ.
-- Ваше высокородіе, около меня покойникъ.
Гляжу, и дѣйствительно, бокъ о бокъ съ живымъ, лежитъ уже успокоившійся страдалецъ. Иду разыскивать солдатъ, чтобы вытащить пассажира, который уже доѣхалъ до самой близкой станціи, -- потому что онъ раньше всѣхъ на нее прибылъ (вмѣстѣ съ тѣмъ -- до самой далекой, потому что между нимъ и нами легла уже вѣчность) -- и до самой важной.
Я вспомнилъ -- не тогда, конечно, а сейчасъ, когда пишу тебѣ -- переѣздъ зимой черезъ Альпы: ты только-что ѣхала среди снѣговъ и хмурой зимы и вдругъ, перешагнувъ совершенно для тебя незамѣтно черезъ какую-то неизмѣримую высоту, попадаешь въ Геную: тебя радостно поражаетъ безоблачное синее небо, яркое солнце льетъ съ него на тебя гостепріимные теплые лучи и среди веселой зелени тебя привѣтливо встрѣчаетъ ослѣпительно бѣлая статуя Колумба. Боже мой! Если такой переходъ изъ одной рамки въ другую заставляетъ наше сердце биться какой-то восторженной радостью, -- какое же блаженство должна испытывать человѣческая душа, переходя изъ своего темнаго, тѣснаго вагона къ Тебѣ, о, Господи, въ твою неизмѣримую, безоблачную, ослѣпительную высь!..
Но тогда я не думалъ объ этомъ, каюсь. Тогда я видѣлъ только этотъ ужасный вагонъ, набитый искалѣченными людьми, и безпомощный трупъ, который спускали изъ него по доскѣ...
Была темная, воробьиная ночь. Небо было, какъ трауромъ, затянуто черными тучами; мракъ разрывался только рѣзкимъ протяжнымъ воемъ снарядовъ и грубымъ, дерзкимъ грохотомъ ихъ разрывовъ, а справа виднѣлся одинокій огонекъ тусклаго фонарика, едва освѣщавшаго нѣсколько черныхъ тѣней, и раздавалось заунывное, жидкое, погребальное пѣніе...
Тра-та-та, тра-та-та...-- присоединилась возобновившаяся ружейная пальба.
-- Ваше высокородіе, когда же мы поѣдемъ?-- стонутъ несчастные изъ своихъ темныхъ коробокъ.
-- Господи, добьетъ "онъ" васъ здѣсь!
Да что ты, полно! -- бодро и самоувѣренно отвѣчаешь имъ:-- вѣдь это мы же въ нихъ стрѣляемъ.
Но то стрѣляли въ васъ.
Мучительно долго пыхтѣлъ паровозъ, пока, наконецъ не тронулся и не повезъ.
Въ Ляоянѣ No 2 раненыхъ больше не оставалось; всѣ перевязочные пункты немедленно снялись и переѣхали черезъ рѣку, такъ какъ на утро можно было ожидать, что мостъ будетъ разрушенъ изъ осадныхъ орудій. На другой день, однако, по немъ прошли еще всѣ ваши войска и затѣмъ подожгли его, а не взорвали, чтобы не разрушать остова, которымъ мы еще разсчитываемъ воспользоваться на обратномъ пути.