Чансаматунъ. 27 октября 1904 г.
Кажется, я уже писалъ тебѣ, что едва я пріѣхалъ въ Харбинъ, какъ былъ отозванъ сюда замѣнять при главнокомандующемъ Александровскаго, который вскорѣ послѣ моего отъѣзда былъ тоже вынужденъ выѣхать въ Харбинъ.
Послѣ Ляояна общее настроеніе было самое угнетенное; слухи объ отсутствіи у насъ снарядовъ окончательно отняли всякую надежду на успѣхъ, и многіе, казалось, готовы были безъ боя отходить въ Телину. Тяжелое это было время.
Помню обѣдню 29-го августа: на площади передъ поѣздомъ командующаго разбитъ шатеръ, и въ немъ устроена церковь; съ лѣвой стороны отъ молящихся тянется косой линіей рядъ сѣрыхъ кирпичныхъ домиковъ; передъ церковью стоятъ "покоемъ" солдаты въ сѣрыхъ грязныхъ, истрепанныхъ рубашкахъ съ сѣрыми исхудалыми, измученными и наголодавшимися лицами. Небо сѣрое и унылое. Только торжественная служба полная вѣры и молитвы, въ которой всегда есть надежда, -- вмѣсто картины отчаянія, придавала всему зрѣлищу видъ тихой, покорной грусти, -- такой же сѣрой, какъ все окружающее. Пришелъ командующій, котораго я увидѣлъ здѣсь въ первый разъ послѣ Ляояна. Онъ сильно похудѣлъ и страшно постарѣлъ, блѣдный и вдвое болѣе сѣдой, чѣмъ былъ... Но дни текли, солнце каждый день всходило и отогрѣвало слабыя человѣческія души, люди отдыхали и отъѣдались, ихъ обмундировывали и подбадривали, японцы не наступали, укоренилось убѣжденіе, что мы должны были отдать Ляоянъ, -- и всѣ понемногу стали снова вѣрить и надѣяться.
Помню уже всенощную въ той же походной церкви-палаткѣ за той же площади: были сумерки, въ сѣрыхъ домикахъ засвѣтились огоньки, молящіеся представляли только общія пятна, подробности въ людяхъ не замѣчались, и было что-то оперное во всей картинѣ.
Помню, наконецъ, и молебенъ по случаю наступленія! Командующій -- снова бодрый, хотя и озабоченный, цвѣтъ лица его лучше; солдаты одѣты и сыты, выраженіе лицъ ихъ торжественное и рѣшительное, у всѣхъ чувство удовлетворенія; солнце озаряетъ все своимъ живительнымъ блескомъ и ярко горитъ на крестѣ, высоко поднятомъ въ рукахъ священника...
Вначалѣ наступленіе шло очень успѣшно, планъ Куропаткинымъ былъ задуманъ прекрасный, -- это всѣ признаютъ, но... Только взятіе Путиловской сопки вернуло вамъ ключь нашихъ позицій и временно закончило ваше наступательное движеніе нѣкоторымъ успѣхомъ.
Дорого обошлось намъ это движеніе: 29.000 ранеными и около 10.000 убитыми! 10.000 могилъ! А сколько еще умерло потомъ отъ ранъ?!..
Умереть -- это еще самое легкое. Мнѣ кажется, что художники навязали міру совершенно невѣрное изображеніе смерти, въ видѣ страшнаго скелета. Мнѣ представляется смерть доброй, любящей женщиной въ бѣломъ, съ материнской нѣжностью и сверхъестественной силой подымающей умирающаго на руки. Онъ чувствуетъ въ это время необычайную легкость, ему кажется, что онъ подымается на воздухъ и испытываетъ истинное блаженство... Такъ засыпаютъ маленькія дѣти на колѣняхъ нѣжной матери... Какое счастье кто должно бить!..
Несомнѣнно, намъ очень вредитъ наша привычка и постоянная готовность отступать.
-- Ваше благородіе, а куда втекать будемъ?-- спросилъ солдатикъ, придя на позицію.
И это не трусость, а именно привычка.
-- Куда ѣдете? -- спрашиваемъ какъ-то встрѣчный обозъ (это было 2-го октября).
-- Отступа-аемъ, -- равнодушно отвѣчаетъ солдатъ, совершенно такъ же, какъ онъ бы сказалъ:-- вѣстимо, чай пьемъ.
Говорятъ, что и въ послѣднюю вашу кампанію (турецкую, конечно) бывали случаи бѣгства отдѣльныхъ полковъ и даже цѣлыхъ отрядовъ. Между тѣмъ, и сейчасъ стойкость вашихъ солдатъ превышаетъ теоретически допускаемую: выбываетъ 75 и 80%, а солдаты наши все бьются! Почему же они не тѣ, что были? Солдатъ очень двинулся за послѣднія двадцать-пять лѣтъ: онъ уже очень и очень разсуждаетъ; ему мало исполнять приказанія, ему нужно и понимать, для чего онъ долженъ дѣлать то или другое. Видимо, онъ задается даже вопросомъ, можно ли воевать вообще. Такъ, мнѣ пришлось услышать конецъ разговора, гдѣ одинъ солдатъ наставительно возражалъ другому или другимъ:
-- Никакого грѣха тутъ нѣтъ: такъ Богомъ положено, чтобы бивать войнамъ.
-- Когда мы дрались съ турками, мы проливали кровь за вѣру и за угнетаемыхъ единовѣрцевъ и братьевъ. А изъ-за чего деремся мы теперь?
-- Это господская война, -- говорятъ, будто, солдаты. Различные сектантскіе и политическіе агитаторы тоже посѣяли свое сѣмя. Наконецъ, и огромный процентъ запасныхъ въ войскахъ является большимъ зломъ. Все это люди, отставшіе отъ своего дѣла, часто уже пожилые и болѣзненные, окончательно осѣвшіе на землю или занимающіеся какимъ-нибудь промысломъ, привыкшіе къ покойной семейной жизни и постоянно, разумѣется, о ней мечтающіе. Какъ не подумать, "куда втекать?". Немало, можетъ быть, среди нихъ и недовольныхъ, и обиженныхъ. Постоянныя голодовки послѣднихъ лѣтъ и обѣднѣніе мужика не могли не отразиться и на силѣ, и на здоровьи, и на выносливости солдата. Рядомъ съ этимъ малая образованность дѣлаетъ его часто прямо вреднымъ, -- напримѣръ, въ развѣдочномъ дѣлѣ.