§ 54. Въ празднествахъ Діониса, подъ вліяніемъ которыхъ возникла трагедія (см. § 49), таился и зародышъ комедіи. По окончаніи диѳирамба и закланіи козла, хоръ въ праздничномъ шествіи, съ фаллическими нескромными пѣснями, въ изступленной пляскѣ удалялся на заранѣе условленное мѣсто для общаго пира, гдѣ шумному веселью не было границъ. Одушевляемые виномъ, благодатнымъ даромъ Вакха, пирующіе надѣвали на себя фантастическія личины, боролись, скакали, перебрасывались шутками и затягивали хоровую пѣсню о веселыхъ приключеніяхъ Діониса во время его земныхъ странствованій -- пѣсню, которую греки называли комедіей (отъ греческихъ словъ: κῶμος -- пиръ и ὠδή -- пѣсня). Изъ этого зародышнаго состоянія на путь литературной обработки вывелъ первоначальную комедію Сусаріонъ, уроженецъ Мегары (VI в. до Р. Хр.), Онъ первый установилъ діалогъ, подчинивъ ему хоровое пѣніе и пляску. Послѣдователямъ Сусаріона, чьи имена, къ сожалѣнію, не извѣстны, приписывается заслуга дальнѣйшаго усовершенствованія комедіи: они сообщили ей драматическое содержаніе, фабулу, которая прежде бывала обыкновенно плодомъ импровизаціи, а также улучшили хоръ.
Съ этого времени комедія становится однимъ изъ любимѣйшихъ увеселеній аѳинянъ. Свободная отъ цензурныхъ колодокъ, благодаря демократическому строю аѳинскаго государства, она мало-по-малу пріобрѣла огромное вліяніе, какъ политическая сатира, отражавшая собою, иногда въ преувеличенно-карикатурномъ изображеніи, всѣ неразумныя стороны публичной жизни Аѳинъ. Она руководила общественнымъ мнѣніемъ, безбоязненно отдавала на судъ самодержавнаго народа самыхъ вліятельныхъ государственныхъ дѣятелей, полководцевъ и демагоговъ, коль скоро честолюбіе или своекорыстіе послѣднихъ начинало угрожать благосостоянію республики, и при этомъ нисколько не стѣснялась выводить на сцену обличаемыхъ личностей подъ ихъ собственными именами. Эта личная, политическая комедія называется древне-аттической. Самымъ даровитымъ ея представителемъ былъ Аристофанъ (во второй половинѣ V в. до Р. Хр.), остроумный врагъ всякихъ новшествъ во имя добраго стараго времени. До какой степени аристофановская комедія имѣла характеръ личности, видно изъ того, что, напр., въ " Облакахъ " онъ выставилъ на посмѣяніе славнаго философа Сократа, котораго считалъ за наиболѣе вліятельнаго и опаснаго для молодежи софиста. Еще упорнѣе обличалъ онъ всесильнаго демагога Клеона.
Послѣ Пелопонесской войны, когда первенство въ политикѣ Греціи перешло отъ Аѳинъ къ Спартѣ, древняя аттическая комедія была изгнана съ театральныхъ подмостокъ новымъ аѳинскимъ закономъ, который воспретилъ комикамъ выводить на сцену политическихъ людей, И вотъ личная политическая комедія постепенно превратилась въ нравоописательную или бытовую, съ общими типами и вымышленными лицами. Аѳинянинъ Менандръ (ум. въ 290 г. до P. Xp.) былъ талантливымъ представителемъ этой ново-аттической комедіи, которая оказала сильное вліяніе на творчество римскихъ комиковъ.
Если въ Римѣ комедія никогда не имѣла личнаго, политическаго характера и не пользовалась особеннымъ вліяніемъ, то причины этого надо искать въ аристократическомъ складѣ римской республики. Комики и актеры были подчинены полицейской опекѣ. За рѣзкую выходку противъ властей имъ грозила тюрьма или ссылка. Цензура настолько стѣсняла ихъ творчество, что запретила, наконецъ, изображать римскіе нравы и обычаи, дѣлать римскую почву мѣстомъ дѣйствія комедіи или выводить на сцену римскихъ гражданъ даже подъ вымышленными именами. Оставался для комиковъ одинъ выходъ изъ этого почти невозможнаго положенія: перенести на римскую сцену многочисленные сюжеты бытовой ново-аттической комедіи. Такъ и было поступлено: въ Римѣ водворилась грекоподражательная комедія, названная здѣсь по имени національной верхней одежды грековъ -- comoedia palliata -- комедіей плаща. Мѣстомъ дѣйствія ея была греческая территорія, лица носили греческія прозвища, а излюбленными характерами являлись: скупой отецъ, котораго всячески надуваетъ расточительный сынъ при содѣйствіи пройдохи раба, паразитъ-прихлебатель, хвастливый воинъ, торговецъ рабынями и т. подоб. личности, цѣликомъ взятыя изъ ново-аттической комедіи. Въ виду того, что свободная римлянка не смѣла появляться на сценѣ, римскіе комики возмѣщали женскія роли дѣвушками иноземками, вывезенными изъ-за границы. Интрига комедіи плаща обыкновенно строилась на сердечной склонности влюбленной пары, которая должна преодолѣть сотни помѣхъ на пути къ желанному союзу. Лучшими авторами комедіи плаща были Плавтъ (ум. въ 183 г. до Р. Хр.), Цецилій (ум. въ 168 г. до Р. Хр.) и Теренцій (ум. въ 159 г. до Р. Хр.).
Въ эпоху Гракховъ, когда демократическая свобода отчасти проникла въ нравы римскаго общества,-- греко-подражательной комедіи удалось, наконецъ, выйти изъ тѣснаго круга воспроизведенія иноземной жизни и сдѣлаться мало-по-малу бытовой народной комедіей, получившей названіе " comoedia togata" uo имени тоги, въ которую облеклись ея дѣйствующія лица, теперь уже римскіе граждане съ латинскими именами, а не чужестранцы и рабы съ греческими прозвищами, какъ это было прежде. Мѣстомъ дѣйствія комедіи тоги служитъ римская почва и (что всего отраднѣе) на сцену впервые выходитъ свободная римлянка, своимъ присутствіемъ внося много бытового интереса и оживленія въ комическую интригу. По и комедія тоги не совсѣмъ еще свободна отъ воздѣйствія греческихъ образцовъ; ихъ вліяніе обнаруживается какъ въ постройкѣ пьесъ, такъ точно и въ роляхъ паразита и торговца рабынями, въ этомъ несомнѣнномъ наслѣдіи греческихъ комиковъ. Вполнѣ самобытной римская комедія является лишь въ, такъ-называемыхъ, Ателланахъ, родина которыхъ -- Ателлы, городъ Кампаніи. Первоначально Ателмны были импровизированными шутками; литературной обработкой онѣ обязаны Помпонію (89 г. до Р. Хр.). Отличительная особенность Ателланъ та, что при самомъ пестромъ народномъ содержаніи въ нихъ постоянно участвуютъ неизмѣнные типы въ видѣ стереотипныхъ масокъ, какъ-то:
Маккъ (Maccus) -- толстая, лысая фигура съ ослиными ушами и непомѣрнымъ аппетитомъ. Страсть къ волокитству, при внѣшнемъ безобразіи и глупости, служитъ для него источникомъ безчисленныхъ побоевъ.
Бутонъ (Виссо) -- плутъ и трусъ, обжора и болтунъ; насчетъ двухъ послѣднихъ качествъ не оставляютъ сомнѣнія его надутыя щеки и толстыя, отвисшія губы.
Паппъ (Pappus) -- скупой старикашка, простоватый до смѣшного. Ему никакъ не удается заморить въ себѣ червя честолюбія: при выборахъ на общественныя должности онъ вѣчно проваливается.
Глупцовъ, въ родѣ Паппа, ловко морочитъ и обираетъ Доссенъ (Dossenus), шарлатанъ, проходимецъ, выдающій себя за ученаго и мудреца.
Кромѣ вышеназванныхъ масокъ, въ Ателланахъ фигурируютъ; Мандукъ, Ламія (вѣдьма) и друг. фантастическія чудовища. Отдаленную аналогію съ этими неизмѣнными типами Ателланъ представляютъ механическія фигуры нашего ярмарочнаго кукольнаго театра, которыя, какъ извѣстно, всегда однѣ и тѣ-же: Петрушка, два арапа, распорядительный капитанъ-исправникъ и чортъ, въ заключеніе спектакля увлекающій крикуна Петрушку въ преисподнюю...
Изъ вышеизложеннаго слѣдуетъ, что комедія древнихъ, за рѣдкими исключеніями, имѣла народно-бытовой характеръ. Эта народная стихія не только не изсякла въ комедіи въ средніе вѣка, но даже спасла ее отъ полнаго разобщенія съ жизнію въ эпоху псевдоклассицизма, что, какъ мы видѣли, случилось съ трагедіей.
Въ исторіи русской комедіи замѣчательны четыре года: въ 1783 г. явился "Недоросль" Фонъ-Визина, въ 1797 г.-- "Ябеда" Капниста, въ 1831 г.-- "Горе отъ ума " Грибоѣдова и въ 1836 г. "Ревизоръ" Гоголя. Названныя пьесы сдѣлались краеугольными камнями нашего комическаго театра. Въ послѣднее время лучшія комедіи принадлежатъ Островскому.
§ 55. Разборъ двухъ-актной комедіи Островскаго: "Въ чужомъ пиру похмелье ". Титъ Титычъ Брусковъ, главное лицо комедіи, мальчишкой былъ привезенъ въ Москву изъ деревни и "на всѣ четыре стороны безъ копейки пущенъ". Что онъ прошелъ трудную школу нищеты, униженія и много крупныхъ и мелкихъ надувательствъ принялъ на свою совѣсть, прежде чѣмъ нажилъ капиталъ и въ купцы вышелъ,-- это понятно и безъ авторскихъ разоблаченій. Всѣмъ благосостояніемъ своимъ обязанный себѣ самому, возросшій на деспотизмѣ купеческихъ нравовъ, Брусковъ выработался въ темнаго и хищнаго самодура: бывало, обидитъ человѣка, да потомъ за безобразіе и заплатитъ. Впрочемъ, Титъ Титычъ, какъ всѣ вообще выскочки, очень трусливъ: его "на пустомъ спугнуть можно". Зато въ своей семьѣ, гдѣ никто не смѣетъ перечить его дикому нраву, онъ -- безграничный деспотъ: "топнетъ ногой, скажетъ: кто я? Тутъ ужъ всѣ ему въ ноги должны, такъ и лежать, а то бѣда". Его супруга, Настасья Панкратьевна, пикнуть предъ нимъ боится: "Что прикажете, Китъ Китычъ?" "Слушаю, Китъ Китычъ!" -- вотъ и весь ея сказъ. Изъ двухъ сыновей Брусковыхъ одинъ, Купидоща, сдѣлался дурачкомъ отъ тятенькиныхъ колотушекъ въ голову и былъ водворенъ на кухнѣ, чтобы гостямъ не было зазорно. Несчастной малый отводитъ душу крѣпкимъ табачнымъ куривомъ, посѣщеніемъ театральнаго райка на выпрошенные гривенники, да иной разъ на клиросѣ поетъ баса, благо у него голосъ зычный, "словно изъ ружья выпалитъ". Послѣднему дарованію и своей пришибленной наружности Купидоша былъ обязанъ ролью безплатнаго шута въ родительскомъ домѣ: онъ забавляетъ своихъ домашнихъ, а также и гостей -- ломаньемъ "по-театральному"... Другой сынъ, Андрей -- красивый, смышлёный и добросердечный юноша, первый помощникъ отца по фабрикѣ. Но и онъ наплаваться не можетъ на свою долю горькую, что "крылья у него обрублены, уродомъ его сдѣлали, а не человѣкомъ". Когда онъ помоложе былъ,-- захотѣлъ учиться, просился въ Коммерческую Академію; отецъ запретилъ. "Вы думаете,-- говоритъ Андрей,-- онъ не знаетъ, что ученый лучше неученаго; только хочетъ на своемъ поставить. Одинъ капризъ, одна только амбиція, что вотъ я неученъ, а ты умнѣе меня хочешь быть" (I, 4). Въ этомъ случаѣ и Настасья Панкратьевна въ глубинѣ души одобряла поведеніе мужа: ей почему-то всегда казалось, что ученый сынъ пересталъ-бы ее уважать. Въ паукѣ она не видитъ корысти: вонъ сосѣдка отдала сына учиться, а онъ глазъ и выкололъ...
Яркій контрастъ съ Брусковыми представляютъ отецъ и дочь Ивановы,-- Иванъ Ксенофонтычъ и Лизавета Ивановна. Тепло и задушевно изобразилъ авторъ этихъ симпатичныхъ, скромныхъ тружениковъ. Иванъ Ксенофонтычъ, отставной учитель, перебивается съ дочерью-невѣстой Трошевымъ пенсіономъ да уроками изъ-за куска насущнаго хлѣба, стоически встрѣчая недвусмысленныя насмѣшки надъ своей "непокрытой бѣдностью" и ветхимъ, поношеннымъ платьемъ. Правда, Иванъ Ксенофонтычъ нѣсколько страненъ", весь свой вѣкъ проведя за любимыми книжками, Плутархомъ и Гораціемъ, онъ и въ 60 лѣтъ былъ настоящимъ младенцемъ, не зналъ ни жизни, ни людей. И если онъ однажды говоритъ дочери, будто у него за книгами "душа зачерствѣла", то это не болѣе, какъ самообманъ; онъ еще удивительно молодъ душою: иной разъ, затолкуясь съ ребятишками на урокѣ, забудетъ, бывало, что и Лизаныса давно поджидаетъ его къ чаю, что и ему пора-бы успокоить свои ветхія кости, наболѣвшія за трудовой день.
Благодаря одному непредвидѣнному случаю, Ивановы приплатились горькимъ похмельемъ на пиру Тита Титыча Брускова.
Андрей, хаживая къ учителю за книгами, влюбился въ Лизавету Ивановну, хотя та къ нему равнодушна и обращается съ нимъ даже нѣсколько покровительственно, какъ съ молодымъ человѣкомъ "такъ себѣ" и очень необразованнымъ. Межъ тѣмъ Титъ Титычъ, ничего не подозрѣвая о похожденіяхъ сына, вознамѣрился женить его и уже пріискалъ невѣсту съ капиталомъ: "Тысячъ триста серебра денегъ, рожа, какъ тарелка -- на огородъ поставить, воронъ-пугать,-- жалуется Андрей Лизаветѣ Ивановнѣ: Я у нихъ былъ какъ-то разъ съ тятенькой, еще не знамши ничего этого. Вышла дѣвка пудовъ въ пятнадцать вѣсу, вся въ веснушкахъ; я сейчасъ съ политичнымъ разговоромъ къ ней: "чѣмъ, говорю, вы занимаетесь?" Л, говоритъ, люблю жестокіе романсы пѣть. Да какъ запѣла, глаза это раскосила, такъ-то убѣдила народъ, хоть взвой, на нее глядя. Унеси ты мое горе на гороховое поле!" (I, 4).
Въ отчаяніи отъ навязанной отцомъ невѣсты, Андрей однажды зашелъ къ Аграфенѣ Платоновнѣ, вдовѣ губернскаго секретаря, квартирной хозяйкѣ Ивановыхъ, и, рыдая, признался ей въ своемъ горѣ и любви къ Лизаветѣ Ивановнѣ. Аграфена Платоновна, жалѣя своихъ квартирантовъ, а также въ простотѣ душевной полагая, что можетъ оказать имъ неоцѣненную услугу, уговорила охмелѣвшаго Андрея подписать форменную расписку въ томъ, что онъ "обязуется жениться на дочери титулярнаго совѣтника, дѣвицѣ Елизаветѣ Ивановнѣ Ивановой". Устроивъ все это безъ вѣдома жильцовъ, она показала расписку Титу Титычу, вломившемуся къ ней по слѣдамъ Андрея, и пригрозила ему, что-де учитель предъявитъ документъ въ судъ, если онъ, Брусковъ, немедленно не заплатитъ три тысячи цѣлковыхъ. Торговались и поладили на тысячѣ рублей. Брусковъ не спѣша отсчитываетъ деньги, прячетъ въ карманъ расписку и только тогда разражается цѣлымъ потокомъ брани: "Разбойники, грабители!... Обманули мальчишку, дурака, опутали, а съ отца деньги взяли. Честно это, благородно? А еще благородствомъ похваляетесь!..." На эту сцену входятъ Иванъ Ксенофонтычъ, возвратившійся съ уроковъ, и Лизавета Ивановна. Возмущенный нахальствомъ незваннаго гостя, старикъ гонитъ его вонъ изъ квартиры. Брусковъ, по обыкновенію, пассуетъ, и уходя, уже въ дверяхъ, кричитъ, что теперь онъ никого не боится: "Вотъ она, бумага-то, здѣсь въ карманѣ. Разбойники, грабители!" Иванъ Ксенофонтычъ понять не можетъ, что все это значитъ, допрашиваетъ хозяйку и узнаетъ наконецъ о злополучной распискѣ. Онъ и дочь, какъ громомъ, поражены, видя себя замѣшанными въ какую-то грязную исторію по милости глупой женщины. Куда имъ дѣваться отъ оскорбленій, грубости и невѣжества? Одно спасеніе -- уѣхать скорѣй, но это -- послѣ; теперь-же старикъ пойдетъ въ Брускову и выкупитъ расписку, выкупитъ безчестіе своей дочери.
Второй актъ переноситъ насъ въ квартиру Брускова. Титъ Титычъ вернулся домой темнѣе ночи. Злость душитъ его при одной мысли, что онъ, Брусковъ, обруганъ и выгнанъ "дрянью учителишкой"... Нѣтъ, погоди! дешево съ нимъ не раздѣлаются. Онъ кличетъ Захарыча, отставного стряпчаго, посмѣшище для рядныхъ лавочниковъ и уличныхъ мальчишекъ, и велитъ ему настрочить такое прошеніе, чтобы сослать въ Сибирь троихъ человѣкъ: учителя Иванова, дочь его и хозяйку ихъ; потомъ призываетъ Андрея и втолковываетъ ему, "напрасно, молъ, онъ на красоту свою надѣется, даромъ не станутъ любить. Еще хорошо, что на тысячѣ помирились, а то заломили -- было три". Андрей до того пристыженъ словами отца, что готовъ махнуть на все рукой и жениться, на комъ велятъ.
Въ эту минуту входитъ Иванъ Ксенофонтычъ, извиняется въ нелѣпой исторіи, затѣянной, безъ его вѣдома, глупою хозяйкой, и умоляетъ Брускова взять назадъ деньги, а расписку возвратить ему. Онъ изорветъ ее тутъ-же, не сходя съ мѣста. Ни ему, ни Лизанькѣ чужихъ денегъ не надо; онъ еще денегъ принесетъ, достанетъ, заработаетъ... Брусковъ не скрываетъ злорадства при видѣ униженнаго врага. Теперь-то онъ въ волю можетъ поломаться надъ нимъ и потѣшиться... Конечно, Титъ Титычъ -- "травленный волкъ" и расписки не отдастъ,-- это "надувательная система": учитель документъ выкупитъ, да потомъ за него, пожалуй, вдвое заломитъ. Межъ-тѣмъ Ивановъ и проситъ, и грозитъ, и опять умоляетъ, даже падаетъ на колѣни, какъ помѣшанный. Желѣзное сердце не выдержало-бы этой нравственной пытки обезумѣвшаго отъ горя старика,-- смягчается и черствая душа Брускова (онъ къ тому-жъ боится впутаться въ исторію)... Расписка возвращена. Ивановъ разрываетъ ее, съ хохотомъ топчетъ ногами и, убѣгая, восклицаетъ: "Будьте вы прокляты!... Какъ это васъ земля-то терпитъ! Дочь моя! сокровище мое!..."
Вышеописанная сцена, видимо, сдѣлала впечатлѣніе на Брускова: въ немъ шевельнулся человѣкъ -- онъ призадумался.
Титъ Титычъ (Сидитъ довольно долго молча, потомъ ударяетъ кулакомъ по столу). Деньги и все это тлѣнъ, металлъ звенящій! Помремъ -- все останется. Такъ тому и быть. Мое слово -- законъ. Жена, Андрей, подите сюда! (Настасья Панкратьевна и Андрей Титычъ входятъ). Андрей, я тебя отдѣляю; полтораста тысячъ тебѣ серебра и живи, какъ знаешь.
Андрей Т. Тятенька...
Титъ Т. Молчи! Не смѣй со мной разговаривать!
Haсm. Панкр. Какъ это можно, Китъ Китычъ, онъ у насъ еще ребенокъ совсѣмъ.
Титъ Т. Не твое дѣло.... Слушай ты, Андрей, вели заложить пару вороныхъ въ коляску, одѣнься хорошенько, возьми мать съ собой, да поѣзжай къ учителю, проси, чтобъ дочь отдалъ за тебя. Онъ человѣкъ хорошій,
Андрей Т. Помилуйте, тятенька, онъ и прежде-то-бы не отдалъ, а теперь мнѣ и глаза показать нельзя.
Титъ Т. Я тебѣ приказываю, слышишь! Проси, кланяйся въ ноги. Онъ и постарше тебя, да кланялся. Какъ онъ смѣетъ не отдать, когда я этого желаю. Я на приданое ей денегъ дамъ. Ступай! Небось, не откажется.
Андрей Т. Да они никакихъ денегъ не возьмутъ.
Титъ Т. Молчи!
Haсm. Панкр. А какъ-же, Китъ Китычъ, та-то невѣста?
Титъ Т. Вы со мной не смѣйте разговаривать! (Идетъ къ двери). Если онъ не отдастъ за тебя, ты лучше мнѣ и на глаза не показывайся (Уходитъ).
Андрей Т. Что только за жизнь моя! (Махнувъ рукой). Ахъ, маменька, поѣдемте! Ужъ знаю, что толку ничего не будетъ, одна мука (Уходятъ). Акт. II, явл. 10--11.
Итакъ Титъ Титычъ самодурствомъ началъ свой пиръ, самодурствомъ его и кончилъ; людямъ-же близкимъ и чужимъ досталось въ этомъ пиру одно горькое похмелье.
§ 56. Пользуясь вышеизложеннымъ разборомъ пьесы Островскаго, постараемся опредѣлить цѣль и средства комедіи.
Въ противоположность трагедіи съ ея высокими героическими страстями, ужасомъ и состраданіемъ, комикъ анализируетъ жизнь съ забавной стороны, разоблачая людскіе слабости и пороки -- во имя разумной природы человѣка, и, значитъ, подобно трагику, преслѣдуетъ высокую, прекрасную цѣль только не положительно, а отрицательно, что, разумѣется, одинаково нравственно. Ибо "если выставить всю дрянь, какая ни есть въ человѣкѣ, и выставить ее такимъ образомъ, что всякій изъ зрителей получитъ къ ней полное отвращеніе: развѣ это ужъ не похвала всему хорошему? развѣ это не похвала добру?" (Гоголь).
Что-же называется комическимъ, или смѣшнымъ? Смѣшно все неразумное и несообразное, пока оно не имѣетъ вредныхъ послѣдствій. Самодурство Тита Титыча Брускова не только смѣшно, но и возмутительно, ибо далеко не всегда безвредно: живой примѣръ -- Купидоша. Такимъ образомъ отъ смѣшного до печальнаго -- одинъ шагъ: комическое легко переходитъ къ трагическое. Вслѣдствіе этого и комедія можетъ быть двухъ родовъ: 1) легкая или шутливая, если въ ней осмѣиваются забавныя заблужденія и мелкіе, относительно безвредные недостатки общества, 2) серьезная или важная, разоблаченія которой касаются возмутительныхъ сторонъ искаженной природы человѣка. Образчикомъ легкой комедіи можетъ служить " Женитьба" Гоголя, а серьезной -- " Недоросль " Фонъ-Визина, " Ябеда " Капниста, " Горе отъ ума " Грибоѣдова, " Ревизоръ " Гоголя, " Въ чужомъ пиру похмелье " Островскаго и др.
§ 57. Опредѣленіе комедіи. Комедія есть такое драматическое произведеніе, предметомъ котораго служитъ борьба людей съ пустыми, часто выдуманными препятствіями, безъ гибельныхъ послѣдствій для борющихся сторонъ, а цѣлью -- разоблаченіе общественныхъ пороковъ и слабостей во имя разумной природы человѣка.