ГЛАВА ПЕРВАЯ. Прощание
Возвратившись в Кремцов вместе с Николасом, Леопольд увидел старика-смотрителя, поджидавшего его у входа в зал.
-- Они все еще вместе, господин, -- сказал он. -- Потрудитесь войти сейчас же с Николасом. Я отведу лошадей.
Рыцарь нашел мать на ее любимом месте у окна. Сара же с покрытой головой сидела у ее ног, на волчьей шкуре -- образец ее угнетенного, всеми ненавидимого народа. Откровенность, с которой Леопольд сам отдал себя на суд матери, требовала такой же откровенности и от Сары, но Иоанна узнала не только всю печальную судьбу девушки и страшное ремесло Десдихады, но также и то, что пламенная любовь заставила ненавистницу христиан сделаться спасительницей ее сына. Сара вовсе не была опасна для Леопольда, и Иоанна считала поэтому величайшей жестокостью отступиться от нее теперь и тем предать несчастную жалкой участи, постигавшей в то время по всей Европе ее соотечественников, если они не имели сильных покровителей.
Когда Леопольд и Николас вошли в зал, Иоанна встала с места и, сильно взволнованная, прижала сына к груди дрожащими руками.
-- Ты говорил с Гассо? Чего он хотел от тебя?
-- Он требовал, чтобы я выгнал Сару из моих владений самое позднее через три дня, чтобы я нарушил данное ей обещание -- в противном же случае он сам ее выгонит! Я объявил ему на это, что сумею наказать того, кто нарушит мир на моей земле. Я не знаю, матушка, на что ты решилась, но считаю лишним напоминать тебе, что отдать Сару в руки Гассо значило бы то же, что предать смерти и позору спасительницу моей жизни! Предать ее, может быть, той смерти, которую невинно претерпели в Сарагоссе ее родители! Во время своих военных переходов она видела слишком много людей, чтобы здесь, в нашей земле, не нашлись свидетели ее прошедшей жизни, и нельзя было бы собрать на нее обвинений, следствием которых будет ее гибель! В Штеттине тоже умеют зажигать костер.
При этих словах Сара вскочила.
-- Нет, благородная женщина, нет, любимый господин, я не потерплю, чтобы вы беспокоились о моей участи! Как камень на моей совести мучит меня сознание, что я ввела в беду того, за счастье которого охотно отдала бы жизнь! Я надеялась жить здесь в тиши, стряхнув с себя проклятие молодости, позор прежней моей жизни. Вместо того я появилась среди вас как Десдихада или олицетворенное несчастье! Едва только вступила на вашу землю моя проклятая нога, как мир и любовь, готовые уже поселиться на ней, бежали, уступив место несогласию и безнадежности! Во мне, господин, всегда жил дух гибели, я пропащая, место которой среди трупов! Оставьте меня, пусть я навсегда останусь Десдихадой и уйду далеко отсюда!
-- У тебя весьма ошибочные понятия о нашем христианстве, если воображаешь, что я на это соглашусь! -- сказала с твердостью Иоанна. -- Впрочем, если бы даже мы были так малодушны и пустили тебя, дурная репутация все-таки осталась бы за нами. О нас сказали бы, что мы отослали тебя потому, что Леопольд чувствовал себя виновным. С сегодняшнего дня я сама -- не Леопольд -- буду твоей покровительницей из благодарности за спасение моего победоносного сына -- как и обещала уже тебе через Юмница.
-- Гассо также слышал это решение, переданное мне Николасом у веттерского дуба, и об него разбилась его ярость.
-- Пусть он это слышал, я хочу, чтобы от нас отошла всякая клевета, потому и послала я Николаса с таким ответом! Ты, Сара, останешься с нами, мы будем укрывать тебя в Шниттерсгофе. Я требую только, чтобы ты не снимала покрова старости и безобразия до тех пор, пока я жива и сын мой пребывает в Кремцове. Повелеваю, чтобы ни ты, ни Николас не говорили никому, что ты еврейка! Почитай в тиши своего Бога, но не выводи на свет того, что может подвергнуть тебя величайшей опасности, не выходи также никогда из твоего убежища без нашего позволения или приказания! Довольна ли ты этим решением?
-- Совершенно довольна! -- Она поцеловала руку Иоанне.
-- Да сопутствует тебе Бог! Николас, отведи ее куда сказано.
Сара сложила руки и устремила на Леопольда и Иоанну умоляющий взор:
-- Можете ли вы на самом деле меня простить?
-- Я, Сара, видел от тебя только доброе и должен сам просить прощения за тех, которые забыли, что доверие -- пробный камень любви!
Сара вышла из залы.
Желая оправдать себя в собственных глазах, Гассо вскоре выместил свою злобу на том, кого сделал орудием собственной интриги, он набросился на Гартмана, называя его главным виновником, и, дав ему немного денег, прогнал от себя, и велел совсем уехать из Померании, пригрозив ему, что, если он вздумает возвратиться, ему плохо будет.
Таким образом был отстранен один свидетель, и клевета осталась без главной поддержки. Но подозрение против Леопольда и Сары осталось, его разделяли и сестры Гассо с их мужьями, и все сгорали от любопытства, все хотели приподнять таинственный покров с судьбы прекрасной испанки.
Между тем годы шли, и ничто не беспокоило жителей Кремцова. Сара продолжала жить тихо в своем Гозене и свято исполняла все требования своих покровителей, сознавая, что они были необходимы.
Но странно было то, что, несмотря, на рассказы, сюжетом которых была испанка, никто из посетителей Кремцова никогда не видел ее, не слышал чего-либо о ее существовании.
Посетители эти были сестры Гассо, София и Схоластика, и родная сестра Леопольда, Бенигна, со своими мужьями. Они, не будучи в ссоре с Иоанной, продолжали по-прежнему ее посещать; видя безосновательность подозрений Гассо, все начали упрекать его и Гертруду. Следствием этих упреков было постепенное охлаждение к ним, родственная связь становилась все слабее и слабее.
1560 год принес с собой большую перемену для Померании и некоторое разнообразие в жизни жителей Кремцова. Старый герцог Барним отказался, наконец, от правления в пользу своих двух племянников. Младший, Эрнст Людвиг, получил переднюю Померанию, а старший, Иоганн Фридрих, другую часть с городом Штеттином, он сделался, таким образом, государем Веделей. Приняв правление, первым его делом было назначение Эйкштедта вновь канцлером, а сыновей его -- министерскими советниками под началом отца. Дела семейства Эйкштедт поправились теперь, потому что герцог велел выдать канцлеру жалованье за все время, со дня его увольнения с должности. Таким образом, последний был в состоянии устроить свое родовое имение, пришедшее в упадок, и мог заплатить Иоанне фон Ведель известные шестнадцать тысяч марок вместе с процентами. Канцлер сделал это с некоторой хвастливостью посредством чванливого писаря из собственной канцелярии, который исполнил необычное для него поручение с величайшей важностью. Иоанна же приняла деньги с большим равнодушием.
Вскоре после вступления нового герцога на трон дипломат и рачитель протестантского дела Губерт Лангуст приехал в Германию и по пути в Штеттин заехал в Кремцов к Леопольду, которого давно уже знал. Когда он прибыл в Кремцов, мать и сын приняли его с радостью и почтением, проявив уважение, которое они чувствовали к ученому другу Оранского и великим дням Лейпцига и Виттемберга.
Губерт Лангуст познакомил Леопольда с положением дел в Штеттине и не скрыл, как сам он намерен держать себя. На третий день они уехали.
Обстановка, окружавшая Леопольда, была великолепна. В блестящем рыцарском костюме с ведельским гербовым щитом на шее ехал он рядом с Лангустом за ним следовали старик Юмниц, Топрак, Ловиэк, трубач и писарь. Леопольд был очень весел. Причиной этого веселого настроения было не только присутствие его покровителя но и желание вырваться, наконец, из однообразного круга кремцовской жизни, его также приятно щекотала мысль своим появлением в Штеттине в среде родных опровергнуть возведенную на него клевету. Это было впервые, что он являлся ко двору своего государя, и блеск, с которым он отправлялся туда, подчеркивал, что это -- дело необычное для Померании. Об этом говорило и то, что с ним был один из первых дипломатов того времени, друг Оранского и Меланхтона. Впрочем, Леопольду трудно было вы брать лучшее время, чтобы явиться в Штеттин, потому что отношения разных лиц, которых он должен был считать, а той или иной степени, своими противниками, были, как нельзя более, обострены.
Как ни блистательно было положение, достигнутое канцлером по милости герцога Иоганна Фридриха, он никогда не дошел бы до такого положения, если бы не использовал средства, которые хотя и не осуждала широкая общественность того времени, но которые, тем не менее, давали представление о честности и благородстве характера Эйкштедта.
Сидония фон Борк приобрела, после опалы матери сильное влияние при дворе, но что она выиграла тут, то потеряла вдвойне вследствие лишения наследства, которым отплатили ей за ее бесчестие как капитан Борк, так и ее изгнанная мать. Вскоре после этого бывший канцлер нарочно приехал из Ротен-Клемпенов, чтобы нанести Сидонии визит, в результате которого было составлено следующее соглашение: Сидония обязалась помочь ему достигнуть вновь канцлерства и в то же время выхлопотать для него такое денежное вознаграждение, которое дало бы ему возможность поправить свои расстроенные дела, взамен этой услуги. Эйкштедт должен был всеми силами поддерживать ее влияние при дворе и содействовать тому, чтобы завещание матери ее было объявлено недействительным и сама Сидония была признана своим настоящим отцом, старым Барнимом.
В Штеттине были приготовлены большие торжества, на которых была выставлена напоказ величайшая роскошь. Церемония присяги должна была происходить в тронном зале, после чего был назначен baise-mains, обед и бал. На другой день должны были открыться переговоры о мире, в продолжение которых были объявлены для отдыха разные увеселения.
Леопольд и Лангуст остановились в той же гостинице.
Все дворяне должны были присягать по старшинству их рода, кроме того, из каждого семейства считался первым тот, кто владел родовым имением и, следовательно, был главою фамилии. Так Леопольд был главою Веделей, он же имел первенство и потому, что был единственный имперский рыцарь всей Померании. Все это должно было вызвать к нему особое внимание двора.
Присяга началась. Впереди всех возвышалась, вся облаченная в сталь, фигура Леопольда фон Веделя, в руке его были щит и знамя, а на груди красовалась цепочка, подарок Оранского. Слава, приобретенная под Дотисом, возвышала его, и репутация его была сильнее всякой клеветы. Преклонив колено и подняв правую руку, произнес он громким голосом присягу, которую читал канцлер, за ним повторили ее все остальные дворяне. Видевшие Леопольда, должны были сознаться, что в Померании не много таких красивых, внушающих уважение мужчин. Предание о золотой женщине немало способствовало тому, что популярность его возросла. После присяги последовал baise-mains. При этом посланники и сановники герцога имели первенство. Леопольд очень хорошо заметил удивление Сидонии и бледность Анны при виде его. Он видел также Гассо и Гертруду, равно как и остальных своих родных, но ни с кем из них не говорил ни слова, исключая дядю его фон Борка и его сына Георга, который недавно только воротился из Венгрии капитаном и в том же чине поступил в число герцогских всадников. Оба они навестили Леопольда еще в гостинице, прося помочь им по старому родственному чувству в довольно странном деле. Изгнанная Маргарита написала своему мужу письмо, в котором умоляла его освободить ее и милостиво принять к себе в дом, под конец она даже прислала копию завещания, сделанного ею в пользу Георга. Одинокое сердце фон Борка наконец смягчилось когда же приехал Георг он начал неотступно просить отца о том же! Отец и сын подали молодому герцогу прошение об освобождении Маргариты, но Сидония воспротивилась и пустила в ход все свое влияние. Леопольд обещал дяде свою помощь. Случай к тому представился скорее, чем думали.
Вид Леопольда, его рыцарское звание и манеры сильно пленили герцога Иоганна Фридриха. Он желал привлечь к своему двору человека, которым должна была гордиться вся страна. Когда очередь дошла до Леопольда и он подошел к трону чтобы поцеловать руку Иоганна Фридриха и его супруги, первый сказал ему:
-- Мы рады, господин рыцарь фон Ведель, видеть вас, наконец, в Штеттине и сожалеем только, что это раньше не случилось, ибо следовало бы, чтобы такие благородные, достойные и храбрые люди, как вы, были близки к нашей особе! Скажите, рыцарь, цепь эта пожалована вам также Его Императорским Величеством?
-- Нет, Ваше Высочество, цепь эту подарил мне граф Фольрад фон Мансфельд, золотой же портрет, висящий на ней, дан мне Вильгельмом Оранским.
-- Где и по какому случаю получили вы отличие? -- спросил удивленный герцог.
-- Объявить открыто за что, мешает мне скромность, скажу только, что я получил это отличие не за военные дела. Если же Ваше Высочество настоит на том, чтобы узнать подробности, -- саксонский и нидерландский посланник Губерт фон Лангуст, как свидетель, сообщит вам, может быть, о них.
-- Как, и этот благородный, знаменитый человек вам знаком?!
-- Он мой покровитель и оказал мне милость гостить у меня в Кремцове, прежде чем я приехал сюда!
-- Поистине это еще увеличивает ваши достоинства. Послушайте, рыцарь, как вы думаете, не лучше ли было бы если бы вы остались в Штеттине вместо того, чтобы сидеть в деревне. Мы уж найдем случай определить вас на хорошую должность или же окажем вам другую милость, чтобы показать перед страной наше к вам благоволение.
-- Милостивый герцог, позвольте мне ответить вам откровенно, как честный человек. После того как родной брат мой, Буссо, погиб под Сарасом, в Венгрии, геройской смертью, я поклялся своей одинокой матери оставаться при ней до ее смерти. Позвольте исполнить эту клятву. Если бы даже мать моя согласилась последовать за мною сюда, чтобы мне можно было исполнить ее волю и вашу -- я уверен, это пришлось бы не по вкусу многим, которые и теперь уже косо смотрят на знаки внимания ко мне Вашего Высочества. Мне же, милостивый герцог, довольно своего и незачем охотиться на чужой земле! Однако об одной милости все-таки спрошу у вас: начните свое правление делом любви! Возвратите Маргариту фон Борк моему дяде!
При этом неожиданном требовании поднялся шепот, герцог же заметно покраснел.
-- А для себя вы разве ничего не хотите?
-- Если вы сделаете мне честь, оказывая милость, то я попрошу у вас на сегодня следующую привилегию: чтобы всякая благородная дама или девица, которую я захочу почтить как дворянку, согласилась бы со мной танцевать!
-- Вы настоящий рыцарь! Каждая дама или девица нашего двора, которую вы пригласите на танец, пусть считает, что мы ее почтили! Но чтобы ваше слово любви было совершенно, да будет освобождена сыном та женщина, которая согрешила! Бог с вами, друг мой!
Леопольд преклонил одно колено и поцеловал руку герцога.
-- Милостивый и великодушный государь мой! -- Он встал и присоединился к посланникам, которые уже кончили свой baise-main.
-- Клянусь Богом, вы все тот же Леопольд, которым были, находясь под начальством Мансфельда! -- сказал довольно громко восхищенный Лангуст и пожал ему обе руки.
Церемония продолжалась своим обычным порядком. Но сцена между Леопольдом и Иоганном Фридрихом произвела такое впечатление и возбудила столько разнообразных пересудов, что затем никто из остальных дворян не мог рассчитывать на особенное участие.
За целованием руки последовал обед. За обедом не случилось ничего особенного.
Наконец музыка заиграла. Высочайшие особы, в сопровождении посланников и всего двора, направились в танцевальный зал.
Танцы того времени были гораздо медленнее нынешних. Они позволяли кавалеру разговаривать со своей дамой, что в нынешнее время довольно трудно. Однако и тогда требовалось большого навыка и большой легкости в движениях, чтобы исполнить вовремя и не путаясь каждый тур, называвшийся в то время фигурой, и все-таки вести разговор, Герцогский бал открылся павлиньим танцем. Он был очень серьезен, важен, натянут и мог бы называться, по справедливости, несколько измененною quadrille а lа cour. При этом танец соблюдал этикет с величайшей строгостью. Первый танец составили светлейший со светлейшею, двор, высшие чиновники и посланники. Затем дворяне должны были его повторить, и теперь-то и настала для Леопольда минута воспользоваться привилегией, дарованной ему герцогом. Он подошел к герцогине Софье.
-- Величайшее почтение чувствую я к своей государыне, могу ли я осмелиться?
Улыбаясь, подала она ему руку и открыла с ним танец. После первого тура он опустился на колено и поцеловал руку высокой особы. Остальные туры он добросовестно протанцевал с самыми знатными дамами двора и с фрейлинами. Когда очередь дошла до Сидонии фон Борк и она уже приготовила для него свою самую очаровательную улыбку, он вдруг прошел мимо и пригласил следующую даму.
"Рыцарь не танцует с Сидонией", -- начали перешептываться дворяне. Вследствие этого никто не танцевал с нею. Нет слов, чтобы выразить ярость красноволосой красавицы, видевшей себя таким образом исключенной из числа танцующих. Она решилась или принудить Леопольда танцевать с ней или отомстить ему за обиду. Сидонии было тем обиднее, что всем было известно: она дочь старого Барнима. Ее, кроме того, очень беспокоило освобождение матери, выхлопотанное Леопольдом. Канцлер Эйкштедт был тоже в волнении, его огорчало внимание герцога к Леопольду и пугала мысль: что если рыцарь не пригласит на танец Анну -- тогда для канцлера это будет величайшее оскорбление, если же он пригласит Анну, то это будет очень тягостно как для нее, так и для всего семейства. Начали становиться попарно, чтобы танцевать немецкий. С немецкого танца начались легкие танцы, церемониал откладывался в сторону -- и каждый мог приглашать, кого хотел. Немецкий танец был круговой и требовал большой подвижности. Пожилые дамы не принимали в нем участия. Прежде, чем заиграла музыка, Леопольд в первый раз подошел к Эйкштедту.
-- Господин канцлер, -- сказал он с поклоном, -- после ее Высочества герцогини никакая дама не заслуживает в такой степени моего глубочайшего почтения, как ваши супруга и дочь. Объявляю вам это откровенно, также и то, что этот танец принадлежит вашей дочери, следующий же -- госпоже канцлерше. Будьте вполне уверены, что меня не побуждает к тому никакая другая причина, кроме уважения, которое всякий обязан им оказывать.
Лицо Эйкштедта покрылось яркой краской, он, дрожа, положил свою руку в правую руку Леопольда, которую тот ему протягивал.
-- Я принимаю эту честь так же, как она предлагается. Леопольд поклонился и, подбежав к Анне, побледнел как полотно.
-- Многоуважаемая фрейлина, поскольку его Высочество даровал мне сегодня привилегию, то вы не рассердитесь, если я воспользуюсь ею, чтобы пригласить девицу, которую я считаю здесь первой и самой благородной.
-- Вот как! -- сказала Сидония, которую все еще никто не пригласил, незаметно подойдя к ним сзади. -- Я думала, господин рыцарь, что известная испанка, в ваших глазах, еще благороднее.
Леопольд взял руку Анны и, посмотрев через плечо на фрейлину, сказал:
-- Я обращался к госпоже фон Эйкштедт, как к первой и самой благородной девице нашего отечества! Но о девичьем благородстве не может судить та, которая его не имеет! Что же касается испанки -- она лучшего происхождения, чем некоторые из находящихся здесь!
Сказав это, он выступил с Анной на середину зала.
-- Музыканты! Сыграйте немецкий!
Оркестр грянул, Леопольд схватил Анну за талию и сделал с ней три тура. За ним дворяне и придворные, наперебой, приглашали его даму, с Сидонией никто не танцевал. Она исчезла с бала.
Когда Леопольд окончил с Анной тур и оба, с трудом переводя дух, остановились за последним рядом танцующих, рыцарь обратился к ней, все еще не выпуская ее руки:
-- Я пригласил вас, желая оказать вам уважение, которого вы заслуживаете, но не хотел быть вам в тягость моим разговором. Однако теперь позвольте спросить вас об одном. Позволяете ли вы, да или нет?
-- Скажите, что вы желаете, господин рыцарь!
-- Это касается тайны одного существа, о котором упомянула Сидония фон Борк. Так как я считаю вас первою девицей Померании, надеюсь, что вы сохраните в сердце своем то, что я хочу вам сказать.
-- Какова бы ни была эта тайна, я сохраню ее.
Он пожал ее руку.
-- Испанка Сара Иоханаан из Сарагоссы, -- он нагнулся к ее уху, -- которую я принял в свой дом и о которой теперь заботится моя мать, как о моей спасительнице -- еврейка!!
-- Еврейка?!
-- Тише, умоляю вас! Помните свое честное слово. Если бы мы не оказали ей гостеприимства, очень вероятно, что костер в Штеттине сделал бы мою благодарность лишней! Наш тур.
Леопольд протанцевал с ней еще раз кругом залы, потом отвел ее на место и поцеловал ее руку.
-- Прощайте!
Анна удержала его руку в страшном волнении.
-- Леопольд! Подождите, только одну минуту!
-- Я, барышня, исполнил свой долг и, надеюсь, вы сами признаетесь, что я исполнил его хорошо, несмотря на то, что душа моя болит.
Он поклонился и отошел от нее. В этом танце Леопольд не хотел больше участвовать и удалился в конец зала. Вдруг герцогиня встала, приподняла свое длинное платье и, обратившись к гофмаршалу, сказала:
-- Мы приглашаем рыцаря на танец!
Сейчас же подбежал Леопольд к светлейшей и протанцевал с ней раз вокруг зала. Когда они остановились, чтобы дать довольно полной герцогине возможность перевести дух, она сказала Леопольду:
-- Любезный рыцарь, вы, так сказать, Алкивиад Померании, все наши молодые люди подражают вам сегодня. Будьте любезны, при вашем богатырском могуществе, смотреть на многое сквозь пальцы! Говорят, фрейлина фон Борк из-за вас должна была оставить бал. Оказав открыто столько дружбы семейству вашего дяди, неужели вы хотите опозорить одного из его членов?
-- Пусть Ваше Высочество не думает, что я хотел опозорить кого бы то ни было на глазах моего государя и государыни! Но так как фрейлина фон Борк позволила себе острить на мой счет, ответ мой таков: она явилась косвенной причиной смерти моего брата Буссо, я же отомстил ей за него сегодня. Вы видите теперь, герцогиня, что мое присутствие при штеттинском дворе было бы не совсем удобно. Впрочем, если госпоже Борк угодно прийти и вы мне прикажете танцевать с ней, я исполню это, как будто это моя государыня.
-- Нет, Ведель! Я этого не требую. Ей уже довольно досталось от вас. Какой вы, право, странный человек!
Они сделали еще один тур, после чего Леопольд поцеловал руку герцогине и был милостиво отпущен. Светлейшая же имела свои идеи касательно Сидонии.
Бал кончился. На нем дворяне, по примеру Леопольда, исключая их собственных родственниц и придворных дам, оказали наибольшую честь дамам Эйкштедт и сестрам рыцаря. Исчезнувшая Сидония была, бесспорно, красивее, выше ростом и роскошнее в своих формах, что и старалась демонстрировать, насколько позволял это придворный этикет. Не один из дворян, особенно из тех, которые были еще недавно при дворе, охотно пригласил бы красивую красноволосую девушку с темными сверкающими глазами и кожею мягкой, как бархат. Но сигнал был дан: с кем рыцарь танцевать не хочет, с той никто не будет танцевать. Сидония сделалась предметом всеобщего разговора, но в выражениях не очень-то для нее лестных.
Пусть любезные читательницы сами представят себе, что должна была чувствовать Анна после своего разговора с Леопольдом. Теперь она узнала об испанке то, что было известно только рыцарю и его матери, и ясно видела, на чьей стороне была вина в их разладе. К тому же Анна заметила, что отец, мать, брат, равно как Гассо и Гертруда, смотрели теперь снисходительнее на Леопольда. К несчастью, она была связана обещанием и не могла передать им того, что узнала. Во время празднеств по случаю присяги, которые должны были продолжаться целые восемь дней, Анна, без сомнения, нашла бы случай примирить рыцаря с теми, которые находились с ним в ссоре, но Леопольд уехал из Штеттина на следующий день после присяги.
Все при дворе искренне сожалели об его отъезде, исключая Сидонию. Однако она этим не много выиграла, ибо на последующих придворных праздниках ее очень мало замечали, несмотря на очаровательные улыбки и огненные взоры.
Леопольд не менее Анны был достоин сожаления.
Не говоря уже о тяжелом ударе, уничтожившем все надежды его только что вновь пробудившегося сердца, сама жизнь его сложилась так, что принуждала его к бездействию, тогда как пылкая душа его так и рвалась исполнить какое-нибудь великое, необыкновенное дело. Клятва, данная матери, принуждала его сидеть дома как раз в самое горячее время, когда в Европе погибали среди ужасной борьбы за те святые вопросы, за которые вступиться было всегда его мечтой. В Австрии шли гонения на протестантов, в Нидерландах распоряжался Филипп II. Оранский неизвестно где скитался. Остатки Гезов спасались на кораблях и приняли название морских Гезов.
Варфоломеевская ночь и жестокие преследования гугенотов, начавшиеся после того во всех французских городах, должны были, казалось, навсегда уничтожить протестантизм во Франции. Леопольд потерял веру в прекрасное и возвышенное.
Со смертью Буссо, особенно же с тех пор, как надежда увидеть Леопольда и Анну соединенными рушилась, Иоанна с каждым днем таяла все больше и больше. Тихая, грызущая сердце печаль о судьбе обоих сыновей ускорила развитие в ней чахотки. Весной 1573 г. жизнь ее подошла к концу.
Наверху в своей комнате лежала Иоанна в постели. Она чувствовала сегодня ужасную тяжесть и утомление, причина эта ей была хорошо известна. Но она улыбалась Леопольду так радостно и счастливо. Во взоре ее была грусть и вместе с тем уверенность в грядущем блаженстве.
-- Иди ко мне, Леопольд, -- сказала Иоанна, -- сядь на край моей постели. Теперь возьми меня к себе на руки.
Он исполнил это, и слезы выступили у него на глазах.
-- Нет, нет, не плачь, -- сказала она. -- Я ведь рада, приближаюсь к освобождению, и ты также! -- Она с улыбкой прижалась к нему, обвив его шею своей исхудалой рукой. -- Ах, как сладко мне так, мое дитя! Ты, я знаю, сам уже будешь заботиться об испанке, но я хочу, чтобы ты это делал и по моей воле, это дело чести. -- Она приподняла голову -- лицо ее страшно побледнело. -- Поцелуй меня еще раз! В тебе благословляю всех моих детей и родных! Теперь положи меня опять в постель, помолись со мной!
Тихо положил он ее на подушки и обвил ее сложенные руки своими руками.
-- Отче наш, Иже еси на небеси... Да придет Царствие Твое! -- Еще один болезненный и вместе радостный вздох! Для Иоанны фон Ведель настало Царствие Божие!
Леопольд вздрогнул и пристально посмотрел на нее.
-- Господи, Господи! Умилосердись надо мною! Единственное сердце, которое меня любило, перестало биться! Все кончено. Молодость, надежду, любовь, прелести родины, -- он поцеловал покойницу, -- возьми с собой все, все! -- Он, шатаясь, вышел из комнаты. -- Мать умерла, -- прошептал он, тупо глядя перед собой. -- Мать умерла! -- простонал он, войдя в зал.
Все бросились наверх и с громкими рыданиями обступили кровать дворянки. Смотрителя Леопольд удержал.
-- Послушай, любезный друг мой, поручаю тебе и Николасу все хлопоты по захоронению. Вы уж позаботьтесь о том, чтобы ее похоронили достойно, как подобает для госпожи фон Ведель. Когда же Николас вернется, он уж знает, где меня найти. Я не хочу принимать никого! Предоставьте всем делать, что они хотят. Когда раздастся погребальный звон, вы увидите меня в зале у гроба моей матери -- но не раньше!
Он взял свою шпагу, нахлобучил на глаза шапку и вышел из зала черным ходом, между тем как вся деревня собралась к замку, прошел мимо людских, через кухню и направился в конюшни. Тут он сам оседлал себе лошадь, потому что все люди были в комнате Иоанны, и выехал из Кремцова через реплинские ворота. Он поскакал на веттерскую высоту, поворачивая кругом свое бледное лицо, между тем как сцены прошедшего проходили перед ним как во сне.
Сидония и Буссо, семейство Эйкштедт, несчастные спекуляции, сплетни и вмешательства родных -- вот что было причиной его несчастья! Он повернул лошадь и поехал на восток через безмолвный лес. Там, у веттерского дуба, Буссо отдал Сидонии свое сердце и из-за нее лишился навсегда земного счастья, тут же, в шумящем лесу, он, Леопольд, облегчил некогда криком свое, до смерти скорбящее сердце. Что же оставалось теперь в Кремцове? Бренные останки той, которая одна никогда не сомневалась в нем и в которой и он никогда не ошибся!
-- Женщина, не похожая на мою мать умом и душою, никогда не будет мне по сердцу, -- прошептал он...
Сказав это, он повернул на север, пустил свою лошадь в галоп и направился к одинокой деревне Десдихады. Из Кремцова раздавался похоронный звон, развевались траурные флаги, а в одиноко стоявшем деревенском доме, в комнате под чердаком, стояла вся в слезах, со скрещенными на груди руками, обесславленная испанка.
-- Он к тебе идет! -- С этими словами она бросилась поспешно вниз. Дверь заскрипела, Леопольд вошел, ведя под уздцы свою лошадь, которую затем пустил пастись в огород. Пока она запирала дверь, он стоял и неподвижно глядел прямо перед собой.
Тихо подошла она к нему.
-- Господин, любезный мой господин, ты в горе!
-- О, -- вскричал он, -- я горюю, как ты однажды горевала о тех, кого любила! Так смерть сближает христианина с иудеем! О, моя мать!!
Он бросился на шею Сары. Силы оставили его. Печаль одержала верх над волей!
Кончина Иоанны фон Ведель была страшным ударом для всего семейства. Гассо и Гертруду это несчастье потрясло сильнее нежели других. Госпожа Эйкштедт и а особенности Анна были безутешны. Едва только Гассо получил в ночь кончины страшное известие, как он вскочил на лошадь и помчался в Кремцов. Исключая прислугу, он застал подле покойницы лишь доктора фон Борка и единственную родную дочь Иоанны, Бенигну фон Бонин, с ее мужем. Леопольда с ними не было.
-- Скажите, Бога ради, где Леопольд! -- спросил Гассо смотрителя в страшном беспокойстве.
-- Куда он пошел? Не знаю. Когда рыцарь, в отчаянии прибежал в зал и сообщил нам обо всем случившемся, он сказал, что теперь никого не хочет видеть, в день похорон же будет тут, а я должен заботиться о том, чтоб наша добрая барыня была похоронена сообразно с достоинством Ведельского имени.
-- Так он никого из нас видеть не хочет?
-- Перед погребением только, Ваша милость, но рыцарь сказал, чтоб принимали всех, кто только приедет. Он в страшном горе! Надо его оставить. Пусть он эти дни предается своей печали, он все это время довольно сдерживался из любви к матери. В уединении, наверное, станет спокойнее.
-- В таком случае, лучше всего если вы, дядя Борк, останетесь с Бенигной здесь, чтобы помочь Юмницу. Гости же пусть приедут ко мне, тогда здесь будет все тихо. А в день похорон я сам приведу всю нашу родню в Кремцов.
-- Это будет отлично, Гассо! -- воскликнул капитан Борк. -- Надо беречь святой покой моей бедной сестры и больную душу Леопольда.
Уходя, Гассо сделал знак доктору, чтобы тот за ним последовал.
-- Итак, у нее была изнурительная лихорадка? -- спросил он, когда они вышли. -- И ваше искусство не имеет средств, чтобы вылечить подобного рода болезнь?
-- Напротив, средств много, чтобы погасить внутренний жар, как вода тушит огонь. Но когда изнутри пламя все раздувается и растет ежеминутно, пока, наконец, не истребит собою все, тогда искусство врача не может помочь.
-- Я этого не понимаю.
-- Ну, сказать прямо, покойница была больна душой! Такое горе поддерживало лихорадку, как солома и масло поддерживают огонь. Бог знает, что ее так мучило!
-- Сидония! Анна! Я! -- раздалось в ужаснувшейся душе Гассо. В подавленном состоянии возвратился он в Блумберг. Сообразно с его приказанием просили всех гостей отправиться туда. В Кремцове же весь громадный зал был обшит черным сукном, большой дубовый стол был вынесен и на месте его посередине зала было устроено возвышение, на котором стоял металлический, богато разукрашенный гроб. Вокруг горели свечи в железных подсвечниках. В ногах был устроен алтарь, а в головах стояло, обитое черным кресло покойницы, на котором она так часто сидела за столом в качестве хозяйки дома. Ночь уже наступила. Бенигна, ее муж и капитан Борк спали, равно как и вся прислуга. Старик-смотритель один сидел в зале, на любимом месте покойницы и глядел на дорогу. Раздался топот лошадей, два всадника подъехали к воротам. Старик впустил их, то были Леопольд и Николас. Войдя в зал, рыцарь посмотрел вокруг.
-- Так хорошо! Николас передал вам, как я хочу, чтоб было впредь?
-- Как же, передал, и я, Ваша милость, употреблю все свои старания, чтоб вам угодить. Но неужели вы на самом деле хотите оставить отцовское владение?
-- Т-с, старик! Я не хочу слышать возражений! Управляйте так, как будто бы Кремцов, Реплин и Колбетц вам принадлежали. Вы имеете полномочия и знаете, кому обязаны давать отчет во время моего отсутствия. Никто из моих родственников не имеет права вмешиваться во что бы то ни было. Я полагаюсь на вас и на Николаса и, смотря по тому, как вы все исполните, вас ждет мой гнев или благословение. Завтра же пусть ждет меня лошадь у ворот кладбища со всеми вещами, которые я упомянул в списке. Я не требую, чтоб кто-нибудь меня дожидался, если сам не захочет! Идите спать, я здесь останусь.
Тон Леопольда был так строг и решителен, что отец и сын вышли, не возразив ни слова.
Он закрыл за ними дверь, потом подошел к гробу, поцеловал покойницу, сжал ее холодную руку и сел затем у окна, на ее месте. Но что это?! Он начал прислушиваться. В тишине ночи раздавались нежные, тоскливые звуки, точно кто играл на флейте. Он тихонько отворил окно. Очаровательные звуки ворвались в комнату.
-- Это желтый дрозд, -- прошептал Леопольд, -- он поет о любви! -- Он взял с гвоздя лютню, которая со времени смерти Буссо оставалась безмолвной! Нежно провел он по струнам, потом сел возле гроба и взгляд его так и впился в лицо матери, сиявшее неземной радостью. Тихо, едва слышно, полились звуки под опытной рукой, и песнь полувздохами вырвалась из его груди.
Настал час погребения. В зале уже собрались в полном трауре: оба Юмница, Бартель, пастор и прислуга замка.
Перед затворенным еще порталом толпились с непритворной скорбью деревенские жители, покойница была для всех добрая госпожа и помощница в нужде. Бенигна Бонин и дядя были заняты возле гроба.
Старый Бятко трубит с башни глухо и протяжно. С веттерской высоты тихо спускаются гости, приехавшие из Блумберга, в числе их находится госпожа Эйкштедт и Анна. Они не могли удержаться, чтобы не отдать последний долг особе, некогда ими столь любимой, последние годы которой были омрачены тяжкими испытаниями. Когда раздался погребальный звон, Леопольд вышел из комнаты отца и направился в зал. Вместо траурной одежды на нем был походный костюм, шлем и панцирь, можно было думать, что он отправляется на войну или в далекое путешествие. Он молча подал руку дяде и его сыну, кивнул домашним и, отдав смотрителю со значительным взглядом ключ от комнаты отца, сел в головах гроба на кресло матери.
Отворили портал, гости подъехали, слезли с лошадей и были встречены у входа капитаном Борком.
-- Не обращайте внимания на Леопольда, -- шепнул он, -- сегодня, я думаю, трудно будет с ним поладить.
Они вошли сильно взволнованные.
Пастор Матфей Визеке стоял уже перед алтарем, ожидая знака Леопольда. Братья и сестры с трудом отошли от гроба и образовали небольшую группу. Леопольд поднялся.
-- Повремените еще немножко, господин пастор, -- сказал он. -- Прежде чем дорогая мать моя оставит навсегда этот дом, хочу, чтобы ее увидела и простилась с нею та, которая нашла в ней, из любви ко мне, милостивую покровительницу, правда, женщина эта не кто иная, как презренная еврейка! Но я требую, чтобы почтили здесь, как княгиню, ту, в чьих руках находилась жизнь моя под Дотисом! Николас, позови сюда Сару Иоханаан из Сарагоссы, испанку! Потом можно будет начать службу.
Молодой Юмниц вышел и возвратился, ведя за руку Десдихаду. Она была очень бедно одета, лицо ее было черно, а голова посыпана пеплом. С минуту она стояла как окаменелая, и каждый мог хорошо разглядеть ее.
Вдруг она с воплем, ломая руки, бросилась к гробу, пала на землю и, тихо всхлипывая, прислонила голову к ступеням катафалка.
-- Люди подобны цветам, они цветут, и вянут, и приносят плоды и семена для жатвы в будущей жизни! -- начал пастор.
Слова Леопольда сильно взволновали присутствующих. Вид же появившейся Сары заставил всех как бы окаменеть. Она была еврейка, старая, некрасивая негритянка! Анна фон Эйкштедт едва не упала в обморок, остальные же дети Иоанны были сильно потрясены. Когда пастор кончил свою речь и благословил умершую, первым движением Леопольда было подойти к матери и на прощание поцеловать ее в бледные уста. В это время Гассо и Гертруда подошли к нему.
-- Скажи мне перед гробом матери: что, ты совсем отказываешься от меня? -- Произнеся эти слова, Гассо дрожал, как в лихорадке.
-- Я прощаю тебе и вам всем! -- Он обнял его, потом также поцеловал и обнял Гертруду. -- Но тут лежит единственная, которой принадлежало мое сердце. Она взяла его с собой! Закройте гроб!!
-- Будьте сострадательны, Леопольд, -- прошептала чуть слышно Анна фон Эйкштедт. -- Не наказывайте меня, несчастную, своей ненавистью!
Леопольд взял ее руку.
-- Успокойтесь. В моем сердце нет больше ненависти, потому что нет в нем и любви. Я покидаю этот дом -- если будет угодно Богу -- навсегда. Некогда, когда еще жива была дорогая моя мать, я сладко мечтал осчастливить последние годы ее жизни, теперь же все прошло. Я никогда больше не буду мечтать! -- Он слегка поклонился и отошел к дяде.
Анна с минуту стояла униженная, потом она упала без чувств.
-- Сделай что-нибудь, Сара... -- сказал Леопольд. -- Ты знаешь, как привести ее в чувство, и тебе известно также, кем она была для меня! Помоги ей!
Между тем как родные толпились вокруг Анны и отнесли ее наконец на любимое место Иоанны, у окна, Сара потребовала стакан воды. Потом она налила в воду несколько капель из склянки, которую всегда носила с собой, и влила эту жидкость в рот бесчувственной девушке. Канцлерша, Гертруда и еврейка остались при Анне. Гроб подняли, и Леопольд с прочими последовал за ним в кладбищенскую церковь. Под пение кремцовских поселян опустили гроб с останками Иоанны в семейный склеп Веделей. Теперь все было кончено.
-- Прощайте, -- сказал Леопольд, -- дай Бог вам счастья.
-- Несчастный, куда ты хочешь идти?
-- Туда, где другие люди и где я не буду видеть кремцовскую башню! Что удерживает меня на родине?
Он прошел перед отступавшею толпою и направился к выходу с кладбища, где Николас и смотритель ждали его с лошадью.
-- Храните мое добро до моего возвращения. Кланяйся Саре, Николас. Скажи ей, что с ней Бог любви и что она находится под моим покровительством!
Он вскочил на лошадь и отправился в путь. Очнувшись, Анна увидала себя на руках испанки, которая расстегнула ее корсет и смачивала ей виски водою.
Несколько минут спустя дом опустел, испанка же исчезла.