Трудно себѣ представить, что первымъ его идеаломъ былъ Вальтеръ-Скоттъ. Великій шотландецъ имѣлъ уже давно поклонниковъ въ Германіи, Италіи и Даніи, которые, одушевленные пылкимъ національнымъ чувствомъ и увлекаясь народными и чисто-нравственными идеалами, стали подражать его романамъ. Это были Ламоттъ Фуке, Манцони, Ингеманъ. Въ 20-хъ годахъ онъ нашелъ себѣ сочувствіе и во Франціи. Здѣсь онъ увлекъ кружокъ юныхъ поэтовъ въ особенности тѣми свойствами, которыя не высоко цѣнились въ протестантскихъ странахъ, своимъ описательнымъ талантомъ и возрожденіемъ средневѣковаго духа. Въ особенности же всѣхъ прельщали разноцвѣтные костюмы его героевъ, воротники и шпаги, и романтическая архитектура старыхъ замковъ. Трезвый взглядъ Вальтеръ-Скотта на жизнь и пуританская мораль, привлекавшіе читателей въ Германіи и въ сѣверныхъ странахъ, здѣсь, напротивъ, произвели на молодежь невыгодное впечатлѣніе. Его стали упрекать въ томъ, что онъ не умѣетъ изображать ни женщину, живущую въ лицемѣрномъ обществѣ, ни ея страстей, проступковъ и страданій, -- искусство, которымъ впослѣдствіи такъ гордился передъ нимъ Бальзакъ {Объ этомъ говорятъ самъ Бальзакъ, въ "Ayant-Propos à la Comédie Humaine" и его alter ego, Даніэль д'Арте, въ "Illusions perdues". Самые крупные таланты изъ числа молодыхъ французскихъ поэтовъ подражаютъ ему, напр. Альфредъ де-Виньи въ "Cinq-Mars", В. Гюго въ "Notre Dame de Paris", Мериме въ "Chronique du règne de Charles IX", а впослѣдствіи и Александръ Дюма во множествѣ романовъ. Подобно друтимъ, и Бальзакъ былъ увлеченъ иноземнымъ художникомъ, начавшимъ новую эру въ исторіи романа. Онъ хотѣлъ идти по его слѣдамъ, не будучи однако слѣпымъ подражателемъ. Онъ думалъ соперничать съ нимъ въ описательномъ родѣ, который снова вошелъ въ честь у романтиковъ, и съумѣлъ вдохнуть совсѣмъ иную жизнь въ бесѣду дѣйствующихъ лицъ. У Вальтеръ-Скотта является только одинъ типъ женщинъ.}. Но Вальтеръ-Скотту ставили въ большую заслугу, что онъ замѣнилъ разговорно-драматическимъ романомъ обѣ прежнія формы: повѣствовательную, въ которой названія главъ -- чистый экстрактъ ихъ содержанія и постоянно выступаетъ личность автора, и форму посланій, гдѣ все внезапное, падающее какъ снѣгъ на голову, вложено въ тѣсную рамку между обычными обращеніями -- "любезный другъ" и "преданный тебѣ".
Во Франціи писатель историческихъ романовъ могъ противопоставитъ сомнительную нравственность и блестящіе пороки католиковъ мрачнымъ типамъ кальвинистовъ въ бурные періоды французской исторіи. Этимъ онъ избѣгалъ однообразія. Наконецъ, такъ какъ Бальзакъ, постоянно замышлявшій громадныя произведенія, хотѣлъ дать имъ систематическую стройность, то онъ и задумалъ изобразить каждый періодъ исторіи, начиная съ Карла Великаго до своего времени, въ одномъ или нѣсколькихъ романахъ, которые бы составляли послѣдовательный рядъ. Идею, сходную съ этой, Густавъ Фрейтагъ выполнилъ въ своемъ произведеніи "Предки". Открыть собою этотъ рядъ романовъ долженъ былъ первый романъ Бальзака, изданный подъ его собственнымъ именемъ, "Les Chouans". Въ немъ изображена война въ Вандеѣ во время революціи. Другія части задуманнаго цѣлаго -- это вышедшія впослѣдствіи произведенія "Sur Catherine Medicis" и "Maître Cornélius". Въ послѣднемъ романѣ Бальзакъ, соперничая съ Вальтеръ-Скоттомъ, предоставляетъ главную роль Людовику XI, къ которому, по его убѣжденію, иноземный поэтъ былъ несправедливъ. Эти романы не лишены нѣкоторыхъ достоинствъ и въ нихъ живыя, основательныя характеристики дѣйствующихъ лицъ. Тѣмъ не менѣе они показываютъ, что еслибы Бальзакъ остался вѣренъ прежнему поэтическому замыслу -- воспроизвести раннюю историческую эпоху, то его значеніе въ литературѣ того вѣка было бы второстепенное, его просто отнесли бы къ числу учениковъ Вальтеръ-Скотта.
Онъ былъ человѣкъ вполнѣ новаго времени и потому не могъ пристраститься къ историческому роду. Его не манили къ себѣ вѣка отдаленные за то онъ собралъ массу наблюденій надъ окружающимъ міромъ и безсознательно выбиралъ такіе сюжеты, при обработкѣ которыхъ ему всего легче и удобнѣе было воспользоваться своимъ запасомъ. Онъ чувствовалъ, хотя и не сознавалъ ясно, что авторъ историческаго романа или долженъ облечь современную дѣйствительность въ старинныя формы, или спуститься нѣсколькими ступеньками ниже съ той фазы развитія, на которой онъ стоитъ. Но эта задача трудная: изображая времена минувшія, поэты почти всегда рисуютъ нравы своихъ современниковъ, во всякомъ случаѣ -- выражаютъ ихъ взгляды. Онъ не былъ способенъ кропотливо собирать матеріалы въ старинныхъ хроникахъ. Его дѣло было -- изучать жизнь подъ открытымъ небомъ, на почвѣ современной дѣйствительности, и съ нея рисовать этюды.
"Физіологія брака" была первымъ произведеніемъ Бальзака, обратившимъ на себя вниманіе. Она написана какъ бы въ pendant въ невинной книгѣ Брилья Саварена "La phisiologie du goût". Это на половину шутливый, quasi-научный, постоянно грубый анализъ извѣстнаго общественнаго учрежденія, которое во французской литературѣ съ незапамятныхъ временъ служило мишенью для разныхъ остротъ, предметомъ всевозможныхъ ироническихъ выходокъ и безпощадной критики. На него смотрѣли какъ на язву общественную. Авторъ въ своемъ романѣ не столько отстаиваетъ его, какъ соціальную необходимость, сколько добрыми совѣтами предостерегаетъ людей отъ опасныхъ увлеченій, угрожающихъ имъ въ этомъ случаѣ и разстроивающихъ ихъ согласіе, именно отъ прихотей и страстей. Бракъ интересенъ для Бальзака какъ почва, на которой борются два эгоизма. Онъ отважно пускается въ изслѣдованіе безграничной области симпатій и антипатій, обнаруживающихся въ бракѣ, осматриваетъ и обшариваетъ всѣ уголки человѣческаго сердца. Французскій бракъ всегда былъ учрежденіемъ чисто внѣшнимъ. Что-жь удивительнаго, если Бальзакъ не благоговѣетъ передъ его таинствомъ? Онъ выражается о немъ съ Мольеровсвою грубостью, но уже и въ этомъ раннемъ произведеніи у него гораздо меньше одушевленія, чѣмъ у Мольера, потому что въ его взглядахъ больше и пессимизма, и матеріализма. Въ произведеніи этомъ много остроумія, хотя и грубаго, много забавныхъ анекдотовъ, часто прелестныхъ по контрасту между строго-догматическимъ тономъ доктора брачной науки и пикантностью содержанія. Но и при всемъ томъ оно прежде всего есть плодъ ранняго разочарованія и, конечно, не увлекательно для большинства женщинъ. Бальзакъ -- писатель съ великодушными и благородными чувствами, но здѣсь ихъ и слѣда нѣтъ, -- онъ здѣсь поражаетъ лишь даромъ безпощаднаго анализа. Но эта книга, обнаружившая яркія свойства его таланта, надолго освѣжила его организмъ.
Съ этого момента его міровоззрѣніе облагороживается или, вѣрнѣе, дѣлится на два разныя -- на серьезное и шутливое. Тѣ элементы, которые въ "Phisiologie du mariage" были еще нераздѣльны, именно серьезный взглядъ на человѣческую жизнь и чувственно-циническое отношеніе съ ней, съ этой поры существуютъ каждый особо, какъ трагедія и сатирическая драма.
Въ томъ же году (1831) онъ пишетъ свой первый философскій романъ "La peau de chagrin", упрочившій за нимъ репутацію поэта, а романомъ "La belle impéria" онъ начинаетъ длинный рядъ своихъ "Contes drolatiques", т.-е. собраніе повѣстей, въ родѣ самыхъ пикантныхъ "contes" временъ "возрожденія". По духу онѣ родственны съ новеллами Боккачіо и королевы Mapгариты и съ анекдотами Брантома, а въ языкѣ замѣтно прямое вліяніе Рабле. Разсказанныя новѣйшимъ языкомъ, онѣ показались бы пошлыми и грязными, а на наивномъ языкѣ старины, какъ бы облагороживающемъ содержаніе еще болѣе, чѣмъ строгій размѣръ стиха, эти апоѳозы чувственности художественны, игривы, какъ шутки одного изъ тѣхъ монаховъ свѣтскаго закала, которые играютъ роль въ разсказахъ всѣхъ народовъ.
Въ одномъ изъ мастерскихъ прологовъ къ подобнымъ собраніямъ авторъ разсказываетъ, что онъ въ молодости потерялъ топоръ -- свое наслѣдство -- и остался ни съ чѣмъ. Тогда онъ, подобно дровосѣку въ прологѣ къ книгѣ своего дорогаго наставника Рабле, сталъ вопіять въ небу въ надеждѣ, что тамъ услышатъ его и онъ получитъ другой топоръ. Но Меркурій бросилъ ему записку, на которой начертаны были всего три буквы A V E. Онъ вертѣлъ въ рукахъ небесный даръ такъ и сякъ и, наконецъ, прочелъ это слово наоборотъ EVA. Но что такое EVA? -- Что же иное, какъ не всѣ женщины въ одной? Итакъ, божественный голосъ говорилъ автору: "Подумай о женщинѣ, -- женщина уврачуетъ твои скорби, наполнитъ твою охотничью сумку, она -- твой богъ, твоя собственность. Avé, привѣтъ тебѣ! Eva, о женщина!" Это значило, что ему нужно сумасбродными и забавными разсказами о любовныхъ приключеніяхъ заставить смѣяться читателя, свободнаго отъ предразсудковъ. И это ему удалось. Никогда еще слогъ его не достигалъ такого совершенства и не производилъ такого сильнаго впечатлѣнія. У самого Рубенса не найдете болѣе смѣлыхъ штриховъ и болѣе яркихъ красокъ, не найдете и подобной геркулесовской веселости въ изображеніяхъ нагихъ фавновъ и пьяныхъ вакханокъ. Ни одинъ художникъ рѣчи не поднимался въ этомъ отношеніи выше Бальзака. Прочтите, напримѣръ, слѣдующій отрывокъ изъ обращенія къ музѣ, написаннаго на радостяхъ по случаю окончанія новаго ряда новеллъ:
"Смѣющаяся дѣва, если ты навсегда хочешь остаться свѣжею и юною, не плачь больше никогда! Подумай лучше о томъ, какъ бы не ѣздить на мухахъ безъ стремянъ, какъ запрягать твоихъ хамелеонообразныхъ химеръ вмѣстѣ съ прелестными облаками, а лошадей обращать въ радужные образы, накрывать ихъ попонами изъ кармазинно-розовыхъ сновъ, а вмѣсто удилъ давать имъ темноголубыя крылья.
"Клянусь тѣломъ и кровью, курильницею и печатью, книгою и шпагою, лохмотьями и золотомъ, звукомъ и цвѣтомъ, если ты воротишься въ пещеру элегій, гдѣ евнухи набираютъ гадкихъ женщинъ для слабоумныхъ султановъ, то я прокляну тебя, лишу тебя ласкъ и любви, лишу...
"Ахъ! вонъ она сидитъ высоко на конѣ на солнечномъ лучѣ, сопровождаемая дюжиною разсказовъ, которые отъ ея смѣха разсыпаются воздушными метеорами! Она отражается въ ихъ призмахъ сильная, высокая, такъ смѣло безсмысленная, безсмысленно спѣша навстрѣчу всему, и ее нужно звать давно и хорошо, чтобы слѣдить за ея сиреноподобнымъ хвостомъ съ серебристыми блестками, который она извиваетъ при этой игрѣ. Праведный Боже! Она бросилась впередъ, подобно сотнѣ выпущенныхъ вечеромъ на свободу школьниковъ, которые кидаются на садовую изгородь изъ ежевики. Въ чорту учителя! Полная дюжина! Праздничный вечеръ!... Сюда, ко мнѣ, товарищи!"
Справедливость требуетъ замѣтить, однако, что едва ли во всѣхъ "Contes drolatiques" найдется другой такой длинный отрывокъ, который бы можно было выписать или прочесть громко.
"La peau de chagrin" -- это первая попытка Бальзака помѣряться съ дѣйствительностью. Эта книга разнообразная, живая, полная роскошныхъ образовъ, въ которой поэтъ, какъ бы забѣгая впередъ, въ величавыхъ, но простыхъ символахъ пытается набросать широкую картину новѣйшаго общества, между тѣмъ какъ его могли вполнѣ изобразить лишь произведенія Бальзака, взятыя въ цѣломъ. Въ фантастическомъ освѣщеніи выставлены здѣсь въ контрастахъ характеристическіе моменты изъ жизни новѣйшаго общества -- игорный домъ и будуаръ модной дамы, кабинетъ ученаго и роскошныя палаты богача, тоскливая и безнадежная бѣдность человѣка, молодаго и талантливаго, которому не суждено вкусить земныхъ благъ, и оргіи журналистовъ и куртизанокъ, наконецъ контрастъ искренности и свѣтскихъ приличій у женщинъ. Картина набросана смѣлою кистью и цѣлое произведеніе состоитъ изъ немногихъ, ярко освѣщенныхъ, группъ, примыкающихъ одна къ другой, но во всемъ больше философіи и символики, чѣмъ индивидуальной жизни. Старый тряпичникъ даетъ бѣдному молодому герою, рѣшившемуся на самоубійство, кусокъ ослиной шкуры, на которую не дѣйствуетъ ни огонь, ни желѣзо. Притомъ у кого она есть, у того всѣ желанія исполняются, но за то она каждый разъ уменьшается на нѣсколько линій и отъ нея зависитъ жизнь владѣльца. Благодаря изумительному творчеству фантазіи, сверхъестественное въ этомъ символическомъ образѣ, имѣющемъ глубокій смыслъ, кажется вѣроятнымъ. Бальзакъ съумѣлъ придать такую форму фантастическому, въ которой оно можетъ мириться съ явленіями дѣйствительной жизни. Лампа Алладина, если ее потереть, дѣлаетъ чудеса. Она измѣняетъ естественный законъ причинности (даже у Эленшлегера). Иное дѣло -- шагреневая кожа: сама она ничего не дѣлаетъ, за то обладаніе ею доставляетъ успѣхъ въ дѣлахъ, но при этомъ она постоянно уменьшается, -- она какъ будто состоитъ изъ того же матеріала, который составляетъ основу нашей жизни. "Человѣкъ, -- говоритъ Бальзакъ, -- расходуется на два инстинктивныхъ дѣйствія, отъ которыхъ источники его бытія высыхаютъ. Два глагола выражаютъ всѣ тѣ формы, которыя принимаютъ эти двѣ причины его смерти: желать и мочь. Желаніе насъ сожигаетъ, а способность мочь уничтожаетъ. Это значитъ: въ концѣ концевъ мы умираемъ, потому что ежедневно уничтожаемъ себя. Кожа, подобно намъ, тоже уничтожается отъ нашей способности желать и мочь. Бальзакъ мѣтко характеризуетъ господствующее стремленіе цѣлаго поколѣнія -- познать жизнь во всей ея полнотѣ и глубинѣ -- и указываетъ на то, какая душевная пустота слѣдуетъ за исполненіемъ желанія и какъ удовлетвореніе страстей влечетъ за собою смерть. "La peau de chagrin" -- книга молодаго писателя, но блестящая по замыслу и отвлеченно-меланхолическая, какъ всѣ книги, написанныя раньше того, чѣмъ поэтъ прошелъ долгій путь жизненнаго опыта. Она имѣла успѣхъ и внѣ предѣловъ Франціи. Гете читалъ ее даже въ послѣдній годъ своей жизни. У Римёра (который ошибочно считаетъ авторомъ книги В. Гюго) Гёте говоритъ 11 окт. 1831 года: "Я продолжалъ чтеніе "La peau de chagrin". Это -- прекрасное произведеніе, въ новомъ родѣ, которое между прочимъ отличается тѣмъ, что искусно лавируетъ между невозможнымъ и невыносимымъ, и авторъ весьма послѣдовательно пользуется чудеснымъ, какъ средствомъ изобразить выдающіяся стремленія и событія. Объ этомъ въ частности можно было бы сказать много хорошаго". А въ письмѣ отъ 17 марта 1831 года онъ говоритъ о той же книгѣ: "Это произведеніе необыкновеннаго ума указываетъ на коренную и неисцѣлимую язву націи, и послѣдняя заражала бы организмъ все глубже, еслибы тѣ департаменты, въ которыхъ теперь еще не умѣютъ ни читать, ни писать, не возродили современемъ эту націю, насколько это возможно" {Gëthe-Jahbuch 1880, стр. 289.}.
Въ книгѣ не мало частностей, напоминающихъ жизнь самого автора. Бальзакъ по собственному опыту зналъ чувства бѣднаго юноши, который изъ своей мансарды отправляется на балъ, балансируя по пыльнымъ камнямъ въ своей единственной парѣ бѣлыхъ шелковыхъ чулокъ и въ изящныхъ сапогахъ. Онъ ужасно боится, какъ бы не забросала его грязью карета, несущаяся мимо, -- вѣдь тогда онъ не увидитъ своей возлюбленной. Но гораздо интереснѣе тотъ выводъ изъ наблюденій и мыслей, къ которому приходитъ авторъ; его можно короче выразить такъ: общество чуждается бѣдствій и страданій, боится ихъ какъ заразы, никогда не колеблется въ выборѣ между бѣдствіемъ и порокомъ. Какъ бы ни было колоссально бѣдствіе, оно съумѣетъ уменьшить размѣры его, даже посмѣяться надъ нимъ въ эпиграммѣ; оно никогда не чувствуетъ состраданія къ падшему гладіатору. Однимъ словомъ, общество съ самаго начала представляется Бальзаку чуждымъ всякой высшей религіозной идеи. Оно оставляетъ безъ помощи стариковъ, бѣдныхъ, больныхъ; оно покланяется успѣху, силѣ, деньгамъ, не терпитъ несчастія, если изъ него не можетъ извлечь выгоды для себя. Его девизъ -- "гибель слабымъ".
До Бальзака въ романѣ царило лишь одно чувство -- любовь. Но онъ своимъ геніальнымъ чутьемъ понялъ, что кумиръ современниковъ вовсе не любовь, а деньги, а потому и пружиною общественной дѣятельности въ его романахъ являются деньги, или вѣрнѣе недостатокъ денегъ, жажда денегъ. Такой пріемъ былъ новъ и смѣлъ. Въ романѣ, въ поэзіи, подробно высчитывать доходы и расходы дѣйствующихъ лицъ, вообще говорить о деньгахъ какъ о чемъ-то существенномъ -- это было дѣломъ неслыханнымъ, грубою прозою. Вѣдь всегда грубо -- говорить то, что всѣ думаютъ и что поэтому всѣ согласились скрывать или отрицать, а особенно въ произведеніяхъ такого искусства, которое часто выдавалось за искусство красиво лгать.