Однажды, въ 1836 г., Бальзакъ явился возбужденный, торжествующій, къ своей сестрѣ, энергически махая своею тростью, подобно тамбуръ-мажору. На сердоликовомъ набалдашникѣ ея онъ велѣлъ вырѣзать турецкими буквами слѣдующій девизъ султана: "Я разрушитель препятствій". Подражая аккомпанименту военной музыки и бою барабановъ, онъ весело крикнулъ дѣтямъ: "Поздравьте меня, дѣти, вѣдь я скоро сдѣлаюсь геніемъ". Онъ задумалъ связать въ одно цѣлое всѣ свои романы -- и написанные, и будущіе и составить изъ нихъ "Comédie humniae". Планъ былъ грандіозенъ и до такой степени оригиналенъ, что подобнаго еще не являлось въ цѣлой всемірной литературѣ. Онъ былъ порожденіемъ того же духа системы, который въ своемъ началѣ поприща внушилъ ему мысль написать цѣлый рядъ историческихъ романовъ, обнимающихъ собою цѣлые вѣка. Новый планъ, конечно, былъ интереснѣе и благотворнѣе: еслибъ онъ удался вполнѣ, то его поэтическія произведенія отличались бы чарующей иллюзіей и правдоподобіемъ историческихъ документовъ. Его произведеніе имѣло бы законное право считаться цѣлымъ въ научномъ смыслѣ.
Дантъ въ "Божественной Комедіи" собралъ въ одномъ поэтическомъ фокусѣ все міровоззрѣніе и весь жизненный опытъ среднихъ вѣковъ, а его честолюбивый соперникъ задумалъ изобразить полную психологію всѣхъ классовъ общества своей страны, даже отчасти и своего вѣка, выводя на сцену двѣ или три тысячи типическихъ личностей.
Нельзя не согласиться съ тѣмъ, что результатъ былъ безпримѣрный. Въ государствѣ Бальзака, какъ и въ дѣйствительномъ, есть свои министры, свое начальство, генералы, финансисты, ремесленники, купцы и крестьяне. Тамъ есть свои священники, городскіе и сельскіе врачи, люди свѣтскіе, живущіе по модѣ, живописцы, ваятели, поэты, писатели и журналисты, свои старинные знатные роды и "noblesse de robe", свои тщеславныя и испорченныя женщины, а также и женщины достойныя любви и обманутыя, свои геніальные писательницы и провинціальные синіе чулки, свои старыя дѣвы и актрисы, наконецъ -- своя толпа куртизанокъ. Иллюзія поразительна. Дѣйствующія лица одного изъ романовъ постоянно встрѣчаются въ другомъ, и мы видимъ ихъ въ разные періоды ихъ жизни. Поэтому мы можемъ видѣть, какія перемѣны происходятъ съ ними. А когда они не являются на сцену, то о нихъ постоянно говорятъ другіе. Мы очень хорошо знакомы съ ихъ наружностями, костюмами, мѣстопребываніемъ, обыденною жизнью и привычками. Описаніе всего этого до того живо, что такъ и кажется, будто встрѣтишь такую-то личность, непремѣнно на такой-то улицѣ, гдѣ она живетъ, или у извѣстной дамы, знакомой всей аристократіи романовъ, которую обыкновенно она посѣщаетъ послѣ полудня.
Кажется даже почти невозможнымъ, чтобы всѣ эти лица были порожденіями фантазіи, и невольно думается, что они въ то время дѣйствительно жили во Франціи.
Да, они жили, и жили по всей Франціи. Бальзакъ мало-помалу описалъ почти всѣ города и провинціи своего отечества {Иссуденъ въ романѣ"Un ménage de garèon", Дуэ въ "Le recherche de Pahsolu", Алансонъ въ "La vieille fille", Безансонъ въ "Albert Savaros", Сoмюръ въ "Eugénie Grandet", Ангулемъ въ "Les deux poètes", Турью "Le curé de tour", Лиможъ въ "Le curé de village", Сансерръ въ "La muse du département" и т. д.}. Совершеню чуждый поползновенія осмѣивать провинцію, онъ ставитъ себѣ задачею изобразить по возможности вѣрно особенности ея застоявшейся жизни, ея добродѣтели, коренящіяся въ преданности судьбѣ и ея пороки, источникъ которыхъ -- мелочность. Но въ его произведеніяхъ преобладаетъ Парижъ, только его Парижъ не тотъ, какимъ онъ былъ 400 лѣтъ тому назадъ и какимъ онъ изображается въ "Notre-Dame de Paris". Это не идеальный Парижъ Виктора Гюго, абстрактный Іерусалимъ ума и просвѣщенія, а дѣйствительный, новѣйшій городъ со всѣмъ его весельемъ, бѣдствіями и скандалами, единственное чудо свѣта въ новѣйшее время. Онъ далеко оставляетъ за собою семь чудесъ древняго міра. Это громадный полипъ съ сотнею тысячъ рукъ, все притягивающій къ себѣ, и далекое и близкое, -- громадный ракъ, разъѣдающій Францію. Парижъ временъ Бальзака весь въ его произведеніяхъ по своими узкими улицами, которыя онъ изображаетъ въ видѣ расходящихся лучей, подобно Рембрандту, со своимъ шумомъ и гамомъ, съ криками разнощиковъ раздающимися съ ранняго утра, съ вечернимъ хоровымъ пѣніемъ множества голосовъ. И онъ передаетъ это пѣніе съ вѣрностью музыканта. Онъ, подобно посвященнымъ древнихъ мистерій, насыщался звуками барабана и кимваловъ {Прочтите, напримѣръ, замѣчательное введеніе къ повѣсти "La fille aux yeux d'or", идея которой, къ сожалѣнію, антипатична. Въ немъ парижская суета, веселье и роскошь изображены языкомъ почти музыкальнымъ.}. Онъ все знаетъ въ Парижѣ -- архитектуру его домовъ, мебель въ квартирахъ, атмосферу въ его бюро и мастерскихъ, исторію его богатствъ, рядъ владѣльцевъ его музеевъ, туалеты дамъ, счеты портныхъ, шьющихъ на разныхъ денди, фамильные процессы, состояніе здоровья обывателей, родъ ихъ пищи, потребности и желанія всѣхъ слоевъ населенія. Онъ сроднился съ нимъ. Современные ему романтики уносились мыслью далеко отъ Парижа, слабо освѣщеннаго для нихъ лучами солнца, закутаннаго туманомъ, отъ его новѣйшихъ буржуа, -- въ Испанію, въ Африку, на Востокъ; для него, напротивъ, ни одно солнце не свѣтило такъ привѣтливо, какъ парижское, и ни какіе другіе предметы не были интереснѣе. Въ то время, какъ всѣ вокругъ него старались вызвать тѣни далекаго или минувшаго прекраснаго, неприглядное въ дѣйствительномъ мірѣ столь же мало пугало его, какъ ботаника -- крапива, какъ естествоиспытателя -- змѣя, или болѣзнь -- врача. На мѣстѣ Фауста онъ, навѣрное, никогда не сталъ бы вызывать изъ могилы древнегреческую Елену. Скорѣе онъ послалъ бы за своимъ другомъ Видокомъ, бывшимъ каторжникомъ, а въ то время префектомъ парижской полиціи, и заставилъ бы его разсказывать свои приключенія.
Путемъ наблюденія добываетъ онъ массу разныхъ данныхъ, и изложеніе всего подмѣченнаго во введеніяхъ къ романамъ часто утомляетъ и запутываетъ читателя. Иной разъ онъ долго описываетъ наружность, лицо, даже носъ, и читатель, не видя ничего этого, скучаетъ. Но его пылкая, творческая фантазія иногда такъ переработываетъ и сливаетъ въ одно цѣлое всѣ эти мелочи, удержанныя сильною памятью, какъ Бенвенуто Челлини -- тарелки и ложки, отливая своего Персея. Гёте говоритъ (см. "Дневникъ 25 февраля 1780 г."): "Въ этой кучѣ я ничего не понимаю. Но я положилъ дровъ и соломы въ печку и напрасно стараюсь согрѣться, хотя подъ ними лежать уголья и всюду идетъ дымъ; наконецъ-то въ одномъ уголкѣ пробивается пламя и охватываетъ всю массу". У Бальзака дымъ и чадъ въ описаніяхъ всегда чувствуются, за то нѣтъ недостатка и въ пламени.
Вѣдь онъ былъ не только наблюдатель, но и творецъ, человѣкъ видѣній. Если онъ ночью между 11 и 12 часами встрѣчалъ рабочаго съ женой, возвращающихся изъ театра, то ему пріятно было слѣдить за ними до самаго дома, ходя взадъ и впередъ по улицѣ, по другую сторону бульвара, близъ котораго они жили. Мать брала за руки ребенка и привлекала его къ себѣ; въ это время они сначала обмѣнивались мнѣніями объ игранной пьесѣ, потомъ говорили о деньгахъ, которыя приходилось получить въ уплату на другой день, и мысленно расходовали ихъ на двадцать манеровъ. Они не соглашались между собою и разражались бранью; потомъ Бальзакъ внимательно выслушивалъ жалобы ихъ на долгую зиму, на дороговизну картофнля и топлива. Говоря его же энергическимъ слогомъ (въ введеніи къ "Facio Cane") онъ жилъ жизнью жены рабочаго, чувствовалъ ея лохмотья на своей спинѣ, носилъ ея дырявые башмаки. Ея желанія и потребности глубоко западали ему въ душу; она до того сливалась съ его душой, что онъ какъ бы грезилъ на яву. Онъ раздѣлялъ ея досаду на хозяевъ мастерской, каторые притѣсняли ее, или возвращали ея счеты неоплаченными. Въ такомъ возбужденномъ душевномъ состояніи онъ оставлялъ всѣ свои привычки, становился друтимъ человѣкомъ, человѣкомъ своего времени. Онъ не только создавалъ лица, но и жилъ ихъ жизнью; они мало-по-малу стали для него до такой степени реальными, что онъ говорилъ о нихъ со своими знакомыми какъ о живыхъ людяхъ. Отправляясь однажды въ мѣстность, которую онъ хотѣлъ описать, онъ сказалъ: "Я ѣду въ Алансонь, гдѣ живетъ г-жа Кормонъ, и въ Гренобль, гдѣ живетъ докторъ Бенасси". Сестрѣ онъ сообщалъ вѣсти изъ міра вымышленнаго, какъ бы изъ кружка общихъ знакомыхъ: "Знаешь ли, на комъ женится Феликсъ де-Ванденессъ? -- на m-lle де-Гранвиль. Это очень счастливая партія. Гранвили очень богаты, хотя m-lle Белльфёльи очень дорого обошлась этой фамиліи". Однажды Жюль Сандо говорилъ съ Бальзакомъ о его больной сестрѣ, а тотъ слушалъ его нѣсколько времени разсѣянно, потомъ прервалъ тамми словами: "Все кто хорошо, любезный другъ, но воротимся къ дѣйствительности, поговоримъ объ Эжени Гранде". Нужно было самому въ неимовѣрной степени чувствовать иллюзію, чтобы почти съ такою же силою передавать ее другимъ. Его фантазія обладала деспотическою силою, не допускавшею никакихъ сомнѣній;-греки называли это τὸ πιϑνὸν (убѣдительность). Ей онъ подчинялся и въ обыденной жизни. Въ числѣ проектовъ, придуманныхъ имъ для того, чтобъ избавиться отъ долговъ, былъ слѣдующій: застроить оранжереями голую, безлѣсную мѣстность въ небольшомъ его помѣстьи, Les jardies, купленномъ имъ съ тѣмъ, чтобы дать обезпеченіе матери. На нихъ будетъ идти мало топлива, потому что нѣтъ деревьевъ, и лучи солнца же встрѣчаютъ преграды. Въ этихъ оранжереяхъ онъ хотѣлъ развести 100.000 ананасныхъ деревьевъ, и если продавать каждый ананасъ во 5 фр. вмѣсто 20, какъ обыкновенно, то они за вычетомъ расходовъ будутъ давать счастливому владѣльцу ежегоднаго дохода до 400.000 фр. и ему не придется поставлять ни одной рукописи". Бальзакъ мысленно вдыхалъ уже въ себя тропическій ароматъ оранжерей и съ такою убѣдительностью излагалъ свой планъ, что друзья не шутя подыскивали ему на бульварѣ лавочку для продажи ананасовъ съ непосаженныхъ еще деревьевъ и толковали о формѣ и цвѣтѣ вывѣски. А въ другой разъ онъ -- неизвѣстно какимъ логическимъ путемъ -- дошелъ до убѣжденія, что открылъ мѣсто близъ Парижа на Сенѣ, гдѣ Туссенъ Лувертюре завоевалъ свои сокровища. Онъ такъ краснорѣчиво доказывалъ своимъ друзьямъ, Жюлю Сандо и Теофилу Готье, что онъ найдетъ ихъ тамъ, что эти люди, вообще далеко не шальные, въ 5 часовъ утра, вооруженные заступами, тайкомъ ускользнули изъ Парижа, какъ преступники, и принялись копать, но, разумѣется, не нашли ничего. Къ фантазіи Бальзака какъ нельзя болѣе идетъ эпитетъ могучая.
Эта фантазія, господствовавшая надъ другими, была также и его деспотомъ. Она не давала ему покоя, не довольствовалась составленіемъ плана, свѣтлыми, хотя безплодными радостями художника, -- она побуждала его непрестанно творить, потому что иначе мимолетные образы вдохновенія улетаютъ. Въ романѣ "La cousine Bette" онъ говоритъ о личноcти геніальнаго Венцеслава Штейнбока словами великаго поэта: "Я съ отчаяніемъ принимаюсь за работу и оставляю ее съ грустью". Это, очевидно, лишь скромная форма собственнаго признанія. И онъ прибавляетъ: "Пусть знаютъ это непосвященные! Если художникъ не безъ размышленія принимается за свое дѣло, не такъ, какъ Курцій бросается въ пропасть, или какъ солдатъ -- на непріятельскіе шанцы, и если онъ не работаетъ въ этомъ кратерѣ, какъ рудокопъ, котораго заваливаетъ осыпавшаяся земля, -- если онъ только смотритъ на затрудненія, вмѣсто того, чтобы постепенно преодолѣвать ихъ, то онъ будетъ свидѣтелемъ гибели своего таланта". Тотъ способъ творческой дѣятельности, о которомъ онъ говоритъ, есть его собственный, но не единственный и не лучшій. Болѣе спокойные художники, менѣе охваченные потокомъ новаго времени, съ яснымъ взоромъ и не волнуясь стоятъ надъ клокочущимъ кратеромъ труда. Они составили себѣ взглядъ, въ силу котораго никогда не работаютъ механически, скучая за работой, какъ авторъ романовъ "Curé de village" и "Médecin de campagne". Но и то правда, что часто въ ихъ произведеніяхъ нѣтъ того пыла, который сдѣлался потребностью для нервовъ новѣйшаго художника.
Въ обширномъ предисловій къ "La comédie humaine" Бальзакъ объяснилъ свои взгляды на дѣло и на самую цѣль свою. Въ самомъ началѣ онъ высказываетъ презрѣніе къ обычной манерѣ писать исторію. "Если,-- говоритъ онъ,-- вы читаете сухіе и скучные перечни сообщеній, называемые исторіей, то вы замѣтите, что писатели всѣхъ странъ и всѣхъ временъ забываютъ объ исторіи нравовъ". Онъ хочетъ по возможности пополнить этотъ пробѣлъ изъ общаго инвентаря страстей, добродѣтелей и пороковъ онъ намѣревается создать характеры и выработать типическія личности. Такимъ образамъ, при большомъ терпѣніи и усидчивости, онъ напишетъ для Франціи XIX в. такую книгу, какой, къ несчастію, не оставили намъ ни Римъ, ни Аѳины, ни Тиръ, ни Мемфисъ, ни Персія, ни Индія. Мы видимъ, какъ плохо онъ судилъ объ исторіи, -- его скудныя историческія свѣдѣнія благопріятствовали такому суровому приговору. Да онъ и не былъ историкъ, но, какъ онъ самъ себя опредѣлилъ вѣрно и мѣтко, естествоиспытатель своего вѣка. Онъ ссылается на Жоффруа С.-Илера, который указалъ на однородность творчества въ разныхъ сферахъ. Передъ знатокомъ естественныхъ наукъ онъ чувствуетъ себя какъ бы докторомъ наукъ соціальныхъ. "Общество, смотря по той оферѣ, въ которой вращается дѣятельность человѣка, создаетъ изъ него столько же различныхъ людей, сколько есть варіантовъ въ физіологіи. Разницу между солдатомъ, рабочимъ, чиновникомъ, адвокатомъ, празднолюбцемъ, ученымъ, государственнымъ человѣкомъ, купцомъ, морякомъ, поэтомъ, обитателемъ богадѣльни и пр.. конечно, труднѣе опредѣлить, но она столь же велика, какъ между волкомъ, львомъ, осломъ, верономъ, акулою, морской собакою и овцою". Аналогія эта больше остроумна, чѣмъ вѣрна, и самъ Бальзакъ чувствуетъ необходимость оговориться, что въ соціальномъ мірѣ напр. женщина не всегда бываетъ самкою мужа и вообще одна и та же личность въ обществѣ можетъ мѣнять свое положеніе, а между тѣмъ, напримѣръ, акула не можетъ сдѣлаться моржомъ. Собственно мысль Бальзака та, что его способъ изученія человѣчества въ сущности тотъ же самый, какъ и способъ естествоиспытателя. Онъ никогда не морализируетъ и никого не осуждаетъ, никогда не играетъ роли оратора или проповѣдника; чувствуя къ чему-нибудь отвращеніе или симпатію, онъ не теряетъ изъ виду вѣрности изображенія. Для него, какъ и для естествоиспытателя, нѣтъ ничего слишкомъ малаго и ничего слишкомъ великаго, -- онъ все съ одинаковымъ интересомъ анализируетъ и объясняетъ. Если смотрѣть въ микроскопъ на паука, то онъ по устройству тѣла будетъ больше и разнообразнѣе самаго громаднаго слона. Съ научной точки зрѣнія, величественный левъ -- лишь кусокъ мяса, костей и пр., ходящій на четырехъ ногахъ. Способу питанія и формѣ зубовъ соотвѣтствуетъ устройство черепа, лопатокъ, мускулъ и ногтей, и оно объясняетъ его величіе. То, что при извѣстномъ взглядѣ кажется отвратительнымъ и грязнымъ преступленіемъ, съ иной точки зрѣнія представляется лишь блестящимъ порокомъ, и Бальзакъ это понималъ. Уже въ "Eugénie Grandet" есть мѣста, доказывающія это. Настаетъ время, когда Евгенія должна признаться своему скрягѣ-отцу, что у нея уже нѣтъ больше дукатовъ, что она всѣ ихъ раздарила, и авторъ говоритъ: "Въ теченіе трехъ дней должна разыграться ужасная драма, мѣщанская трагедія безъ яда, кинжала и крови, но она будетъ еще ужаснѣе всѣхъ тѣхъ драмъ, какія разыгрались въ знаменитомъ родѣ Атридовъ". Это значитъ: "мой мѣщанскій романъ трагичнѣе вашихъ классическихъ трагедій". Въ другомъ романѣ, въ которомъ начальница одного женскаго пансіона горько жалуется на то, что у нея берутъ воспитанницъ, Бальзакъ говоритъ: "Хотя лордъ Байронъ вложилъ въ уста Тассо соотвѣтственныя его положенію жалобы, но онѣ далеко не такъ вѣрны правдѣ, какъ жалобы г-жи Буке". Это значитъ: "мелочная пошлость, изображаемая мною энергическими чертами, гораздо занимательнѣе всѣхъ возвышенныхъ отвлеченностей". Въ романѣ "Величіе и паденіе Сезара Бирото" онъ не только самымъ заглавіемъ шутливо намекаетъ на книгу Монтескьё, но и съ геніальною смѣлостью сравниваетъ процвѣтаніе и упадокъ добраго парижскаго парфюмера съ перипетіями троянской войны и наполеоновскаго владычества. "Троя и Наполеонъ -- только матеріалы для эпопеи. Пусть эта исторія будетъ эпосомъ изъ мѣщанской жизни, на которую ни одинъ поэтъ не обращалъ до сихъ поръ вниманія; какъ она ни кажется чуждою всякаго величія, тѣмъ не менѣе она самая величественная, -- здѣсь дѣло идетъ не объ неудачахъ отдѣльнаго человѣка, а о бѣдствіяхъ цѣлаго сословія". Это значитъ: "въ поэзіи, собственно говоря, нѣтъ ничего ни великаго, ни малаго; изъ борьбы съ жизнью парфюмера я могу создать героическую эпопею; я чувствую и доказываю, что дѣянія скромной частной жизни, если ихъ изобразить съ ихъ причинами и слѣдствіями, настолько же важны, какъ и величайшіе перевороты въ жизни народовъ". Когда въ его произведеніи "Un ménage de garèon" красивый и хитрый забіяка Максаисъ Жиле гибнетъ на дуэли, то поэтъ говоритъ наконецъ: "Такъ умеръ одинъ изъ тѣхъ людей, которые были бы въ состояніи совершить великіе подвиги, еслибъ ихъ перенесли въ обстановку благопріятную для нихъ, -- человѣкъ, котораго сама природа одарила, какъ дитя балованное: она дала ему мужество, хладнокровіе и политическую мудрость Цезаря Борджіа". Такъ мѣтки послѣднія слова, что тщательно кажется, будто только теперь онъ вполнѣ понимаетъ Макса. Какъ порокъ, такъ и добродѣтель являются у Бальзака продуктомъ извѣстныхъ условій. Хотя онъ имѣетъ слабость, говоря о вѣрности долгу и самопожертвованіи въ духѣ довольно строгаго католицизма, иногда расплываться и сентиментальничать, однако не забываетъ указать на различныя источники добродѣтели: врожденную холодность чувствъ, гордость, полусознательный умный разсчетъ, наслѣдственное благородство мыслей, раскаяніе женщинъ, наивность мужчинъ, или благочестивую надежду на воздаяніе въ будущей жизни. Чтобы вполнѣ понять, какъ сильно было его поэтическое дарованіе даже въ позднѣйшій періодъ его жизни, прочтите "Uu ménage de garèon", "Cousine Bette" и "Illusions perdues".
Въ первомъ изъ названныхъ нами романов, менѣе другихъ извѣстномъ, авторъ въ необыкновенно мрачной картинѣ даетъ намъ характеристику цѣлаго небольшаго города и одной фамиліи, члены которой живутъ и тамъ, и въ столицѣ. Гладкое дѣйствующее лице -- это истаскавшійся грубый офицеръ наполеоновской гвардіи, живое воплощеніе деспотическаго эгоизма сильной натуры. Онъ своего рода miles gloriosus, не робкій, но преступный. Въ другомъ романѣ, самомъ извѣстномъ произведеніи Бальзака, авторъ съ неподражаемою правдою изображаетъ гибельное слѣдствіе неумѣренности въ чувственныхъ наслажденіяхъ. Шекспиръ едва ли съ такою художественностью и вѣрностью обработалъ эту тему въ драмѣ "Антоній и Клеопатра". Наконецъ въ романѣ "Illusions perdues" авторъ возстаетъ противъ злоупотребленій печати, какъ орудія демократическихъ тенденцій.
Заглавіе этого замѣчательнаго романа характеризуетъ Бальзака. До извѣстной степени онъ годился бы въ заглавіе всѣхъ его произведеній, но ни одно изъ нихъ не раскрываетъ намъ въ такой полнотѣ взгляда его на новѣйшую культуру. Онъ здѣсь смотритъ на пагубныя стороны журнальной дѣятельности какъ на темныя стороны общественной жизни вообще. Подобно большинству великихъ писателей, не дожившихъ до старости, Бальзакъ имѣлъ мало причинъ восхищаться тѣми критическими отзывами, какихъ удостоивала его печать. Его не понимали; а лучшіе критики, какъ, напримѣръ, Сенъ-Бёвъ, были слишкомъ близки въ нему до времени, чтобъ уразумѣть всѣ это достоинства; онъ же съ своей стороны жилъ одиноко, не дѣлалъ ни шага, вопреки обыкновенію парижанъ, чтобы добиться похвальнаго отзыва своимъ произведеніямъ, а успѣхами своими нажилъ себѣ много завистниковъ. Въ "Illusios perdues" онъ вывелъ на сцену такъ-называемую малую прессу, и журналисты, которыхъ онъ задѣлъ не простилъ ему этого. Главную роль между ними игралъ Жюль Жаненъ, который очень вѣрно изображенъ въ романѣ только не въ очень выгодномъ свѣтѣ. Тѣмъ любопытнѣе его критика на этотъ романъ. Она появилась въ Révue de Paris 1839 года, въ которомъ и Бальзакъ былъ дѣятельнымъ сотрудникомъ, но, конечно, вышелъ, когда журналъ началъ такъ сказать процессъ противъ него. Критика же Жанена зла, мелочна, остроумна, но она не пережила романа, который хотѣла убить.
Молодой, бѣдный провинціальный поэтъ, красивый какъ Антиной, слабо-характерный и не очень даровитый, пріѣзжаетъ въ Парижъ съ знатною дамой. Дама эта -- красивый синій чулокъ. Любовныя отношенія ихъ должны были завершиться сожительствомъ въ столицѣ, но вдругъ дама, принятая какъ равная въ большомъ свѣтѣ, взглянула совсѣмъ иными глазами на себя и на своего рыцаря. Послѣдовало отчужденіе и разрывъ съ ея стороны; Люсьена затмѣваетъ какой-то 50-ти лѣтній дэнди. Между тѣмъ провинціалъ перевоспитывается, дѣлается парижаниномъ. Его цѣль -- выступить въ качествѣ поэта; онъ написалъ романъ и томикъ стихотвореній и сошелся съ небольшимъ кружкомъ молодыхъ людей съ благородными стремленіями. Передъ нимъ -- цѣлые мѣсяцы нищеты, покорности судьбѣ, усиленныхъ трудовъ и робкихъ надеждъ. Но онъ сильно жаждетъ мимолетныхъ наслажденій, славы и мщенія всѣмъ тѣмъ, кто унизилъ неопытнаго пришельца. Малая пресса даетъ ему средства вполнѣ удовлетворить этимъ стремленіямъ; у него кружится голова, и онъ, что называется, очертя голову бросается въ журналистику.
Люсто ведетъ его въ магазинъ богатаго книгопродавца и владѣльца газеты Palais-Royal. При каждомъ словѣ, которое говоритъ книгопродавецъ, онъ выросталъ въ глазахъ Люсьена. Послѣдній видѣлъ, что и политика, и литература сосредоточиваются въ этомъ магазинѣ, какъ въ центрѣ. При видѣ одного знаменитаго поэта, встрѣченнаго имъ тутъ и продававшаго журналисту изданіе своей музы, -- непризнанный великій человѣкъ изъ провинціи пришолъ къ ужасному выводу. "Деньги -- вотъ ключъ ко всѣмъ загадкамъ. Онъ чувствовалъ себя одинокимъ, безвѣстнымъ, и лишь отъ ненадежнаго друга зависѣлъ его успѣхъ. Онъ обвинялъ своихъ истинныхъ и преданныхъ друзей литературнаго cénacle въ томъ, что они рисовали ему жизнь въ ложномъ свѣтѣ и помѣшали броситься въ борьбу съ перомъ въ рукѣ". Изъ книжнаго магазина друзья идутъ въ театръ. Люсто всюду встрѣчаютъ привѣтливо, какъ журналиста. Директоръ разсказываетъ ему, что затѣялась было интрига противъ него съ цѣлью отбить одну пьесу, но богатые поклонники двухъ его красавицъ актрисъ заплатили за нее дороже и все разстроила. Въ Театрѣ, какъ и въ книжномъ магазинѣ, и у издателя, и въ редакціи газеты -- ни слова объ искусствѣ и истинномъ дарованіи. Чеканный молотокъ какъ будта непрерывно стучитъ по его головѣ и сердцу. Подъ вліяніемъ всего видѣннаго и слышаннаго литературная совѣсть его смягчается, онъ дѣлается литературнымъ и театральнымъ критикомъ въ небольшой газетѣ безъ всякаго направленія. Его любитъ и содержитъ молодая актриса и онъ все глубже погружается въ пошлость жизни человѣка, продавшаго себя. Униженіе его доходитъ до крайности, когда онъ, по волѣ главнаго редактора, долженъ написать злой пасквиль на книгу своего лучшаго друга, которую самъ одобряетъ. Раньше, чѣмъ статья была напечатана, онъ стучится у двери этого писателя, чтобы попросить у него прощенія. Его возлюбленная умираетъ; онъ такъ обѣднѣлъ, что сочинялъ нескромныя шансонетки у ея смертнаго одра, чтобы было на что похоронить ее. Наконецъ, онъ беретъ въ видѣ подарка деньги отъ ея горничной, такъ постыдно заработанныя, и на нихъ рѣшается ѣхать въ провинцію. Все это ужасно, но все это -- истина, ужасная истина. Это -- единственное произведеніе, въ которомъ Бальзака покидаетъ безпристрастіе естествоиспытателя. Онъ всегда сохранялъ душевное спокойствіе, но здѣсь приходитъ въ ярость и бичуетъ.