Война еще не была объявлена, но все уже было къ этому готово и объявленія ждали съ часа на часъ. Войска уже были на границѣ, главнокомандующій находился въ Кишиневѣ и миръ висѣлъ на ниточкѣ, роль которой разъигрывалъ знаменитый протоколъ. Тамъ, въ городахъ, среди живыхъ людей, такъ или иначе группировались тамъ вокругъ предстоящей этой войны симпатіи, радости, скорби, надежды, отчаяніе -- всѣ чувства людей, короче, вся ихъ жизнь. Но здѣсь, въ Нагорномъ, здѣсь никому нѣтъ дѣла ни до войны, ни до славянъ, ни до хитросплетеній дипломатіи. Да и что до всего этого? Рекруты сданы и оплаканы еще осенью, теперь все равно уже потеряны они для родныхъ и близкихъ, съ ними и сношеній почти даже нѣтъ никакихъ. О новомъ наборѣ пока еще не слыхать -- такъ не все ли равно, война ли, нѣтъ ли, и какая, война?.. Вѣдь все это такъ далеко отъ Нагорнаго! Можно бы, правда, доказать, что зло, причиняемое войной, хоть и косвенно, но все такъ же грозно тяготѣетъ и надъ затеряннымъ среди луговъ и полей Нагорнымъ, но здѣсь не поняли бы этихъ доказательствъ и въ виду войны продолжали жить все той же мирной и тихой жизнью, какъ будто и не предстояло нигдѣ никакихъ военныхъ тревогъ. Къ тому же мало и знали здѣсь о приготовленіяхъ къ войнѣ, да и то по случайнымъ, отрывочнымъ лишь слухамъ.
Но еще меньше думали о войнѣ члены Нагорнинскаго bean monde'а; этимъ ровно никакого уже нѣтъ до нея дѣла, развѣ что газеты станутъ интереснѣе, такъ это отчасти даже и хорошо: все будетъ о чемъ поговорить въ свободное время, а свободнаго этого времени дѣвать здѣсь некуда, и особенно теперь, зимой, когда Мысъ Доброй Надежды весь занесенъ снѣгомъ, когда непроходимые сугробы окружаютъ его со всѣхъ сторонъ, заваливаютъ его улицы, совсѣмъ заметаютъ его избушки, такъ что обитатели ихъ должны прорывать себѣ тоннели и ходы, чтобы выйти на свѣтъ Божій. Скучно подъ этимъ снѣгомъ. Еще ничего въ морозный, ясный день, хоть солнцемъ полюбуешься тутъ, да поглядишь на бѣлый сверкающій снѣгъ; но въ пасмурные дни, когда за непроницаемыми тучами исчезаетъ и небо, и самое солнце, или въ мятели, когда разъиграется вьюга, да вѣтеръ завоетъ -- вотъ когда подавляющая тоска овладѣваетъ всѣми...
Среди зимы, въ январѣ, случилось въ Нагорномъ событіе, какихъ дожидаются здѣсь годами и, дождавшись, не забываютъ уже никогда: совершенно не въ урочное время, когда не ждали никакого начальства -- подати уже были уплачены, рекруты сданы, а за этимъ только и навѣщаетъ начальство Мысъ Доброй Надежды -- послышался вдали колокольчикъ. Это было уже послѣ полудня. Всѣ стали прислушиваться. Что бы это такое? Многіе вышли даже на улицу, а въ Башкѣевской усадьбѣ, мимо которой пролегала занесенная снѣгомъ узенькая дорожка, служившая единственнымъ сообщеніемъ Нагорнаго съ остальнымъ міромъ, тамъ всѣ кинулись къ окнамъ, побросавши всѣ дѣла, и не отходили отъ оконъ, пока не показались наконецъ запряженныя гусемъ сани, а въ нихъ какой-то военный. Тутъ уже догадкамъ и удивленію не стало границъ. Давно за избами исчезли сани, а въ усадьбѣ все еще не пришли въ себя, пока не догадался кто-то побѣжать за санями и разузнать о таинственномъ пріѣзжемъ. Побѣжалъ догадливый, остальные же кинулись къ противоположнымъ уже окнамъ ожидать его возвращенія.
Сани медленно тащились по селу, то подымаясь на сугробъ, то ныряя въ ухабъ, провожаемыя недоумѣвающими и отчасти даже испуганными взглядами выбѣжавшихъ на звукъ колокольчика наюрныхъ. Что бы это такое? недоумѣвали наюрные. Ужъ не новое ли какое начальство опять наѣхало за рекрутами и податями? И вспомнились имъ тутъ зловѣщіе слухи о войнѣ...
А сани все тащились впередъ, изъ одного переулка слѣдуя въ другой, пока не повернули наконецъ на дворъ къ Аннѣ Николаевнѣ.
Анна Николаевна тоже прислушивалась къ звукамъ колокольчика, и чѣмъ ближе подъѣзжали къ ея дому, тѣмъ большее волненіе охватывало ее. Сердце ея тревожно забилось и радостное чувство, которому не смѣла она отдаться, боясь ошибки, противъ ея воли овладѣвало всѣмъ ея существомъ. Она почти не дышала, боясь пошевельнуться, чтобы не смолкли какъ-нибудь отрадные звуки. Но вотъ, сомнѣнія уже нѣтъ, повернули къ ея усадьбѣ. Тутъ Анна Николаевна бросилась на крыльцо. Сердце матери угадало: уэто былъ одинъ изъ ея сыновей.
Узнали объ этомъ наюрные, успокоились и разошлись по своимъ избушкамъ. Значитъ, не начальство это, и ни рекрутовъ, ни податей пока не надо. Бѣдные наюрные никогда еще ничего не видали отъ начальства, кромѣ набора рекрутовъ и взысканія податей: и то, и другое невѣдомо куда уходило изъ Нагорнаго и безслѣдно для него пропадало. Рекруты, впрочемъ, иногда еще возвращались въ видѣ безсрочныхъ и отпускныхъ, но деньги никогда.
Нечего описывать радости Анны Николаевны: сколько уже лѣтъ не видала она сына!
Иванъ Осиповичъ былъ земскимъ докторомъ, но ръ виду войны онъ счелъ обязанностью предложить свои услуги государству. Его приняли съ радостью, и ему удалось даже получить мѣсто врача при одномъ госпиталѣ, формировавшемся на границѣ, вблизи мѣста расположенія войскъ. Такъ какъ у него было немного свободнаго времени и приходилось къ тому же проѣзжать недалеко отъ Нагорнаго (въ Іао верстахъ, ближайшая къ Нагорному линія желѣзной дороги), то онъ и вздумалъ павѣстить свою мать и проститься съ нею передъ отъѣздомъ на войну. Анна Николаевна слушала его, не спуская съ него глазъ. Радостныя слезы катились по ея щекамъ, но когда она услыхала, что ея Ваня ѣдетъ на войну -- тутъ не удержалась она и горько всплакнула...
Какъ ни заинтересовалъ знакомыхъ Анны Николаевны пріѣздъ ея сына и какъ ни хотѣлось имъ поскорѣе увидѣть пріѣхавшаго, но въ тотъ же день пойти къ Аннѣ Николаевнѣ они не рѣшились, и такимъ образомъ весь этотъ вечеръ мать и сынъ провели наединѣ.
-- Скучненько тебѣ тутъ живется, мама, замѣтилъ Иванъ Осиповичъ, зѣвая.
-- Какъ тебѣ сказать, милый? Привыкла ужъ я, сколько лѣтъ здѣсь живу...
-- Да что, есть у тебя сосѣди? Или все тотъ же вѣчный о. Павелъ?
-- Съ о. Павломъ мы часто видаемся. Потомъ еще года полтора тому назадъ помѣщица здѣсь одна поселилась, Башкѣева, вотъ съ ней тоже, а больше никого нѣтъ.
-- А, помню, ты писала о ней. Это у которой дочка хорошенькая?
-- Да, прехорошенькая дѣвушка и веселая какая! Она всѣхъ насъ потѣшаетъ здѣсь своими проказами.
-- А все-таки, скучненько, должно быть, продолжалъ Иванъ Осиповичъ, разваливаясь на диванѣ. Глушь-то какая! Сюда къ вамъ и дорогъ никакихъ нѣтъ: съ Куляпки, вмѣсто того, чтобы прямо ѣхать, пришлось крюкъ давать на Сурово, да и то, отъ Сурова сюда мы и днемъ даже чутьчуть не заплутались.
-- Изъ Куляпки лѣтомъ есть дорога, а зимой ея не бываетъ, объясняла Анна Николаевна. А до Сурова тутъ вѣшки были. Занесло, должно быть.
-- Да что вы тутъ дѣлаете, когда бываете вмѣстѣ?
-- Говоримъ, въ карты когда съиграемъ...
-- И есть еще у васъ о чемъ говорить?
-- Находимъ...
-- Я не знаю, есть ли хоть гдѣ-нибудь еще на Руси другая подобная же глушь?!..
-- Есть и хуже! Что, въ самомъ дѣлѣ! Не всѣмъ же въ Москвѣ да въ Петербургѣ жить, тамъ и мѣста на всѣхъ не хватитъ! И чѣмъ, право, у насъ не хорошо? А лѣтомъ? Роскошь, раздолье, просторъ...
-- Жара, пыль, комары, продолжалъ Иванъ Осиповичъ.
-- И жара, и пыль, и комары вездѣ есть, наставительно произнесла Анна Николаевна. Безъ этого ужъ нельзя! А ничего, живемъ, добавила она послѣ нѣкотораго молчанія.
-- Не завидую вамъ, отвѣтилъ Иванъ Осиповичъ, особенно этой хорошенькой дѣвочкѣ. Чай, страхъ здѣсь тоскуетъ?
-- И даже и не думаетъ! Вотъ самъ увидишь!
-- Странно, если не тоскуетъ! Однако, мама, пора мнѣ и отдохнуть. Тоже, полтораста верстъ проѣхать -- не шутка!
-- Сейчасъ, я уже велѣла приготовить. Полтораста верстъ! Стыдился бы говорить! А прежде-то какъ? Вонъ твой отецъ, когда женился на мнѣ, вѣнчались мы въ Москвѣ, тамъ я съ теткой-покойницей -- царство ей небесное!-- жила, а мѣсто онъ получилъ въ Самарѣ, такъ мы прямо изъ-подъ вѣнца и поѣхали, тысяча слишкомъ верстъ! И ничего, какъ еще доѣхали чудесно!..
-- Да, это уже, сконапель, прогулочка! сказалъ Иванъ Осиповичъ, цѣлуя мать.
Анна Николаевна горячо поцѣловала его, перекрестила три раза и сама проводила до назначенной ему комнаты; тщательно осмотрѣвъ приготовленную тамъ постель, она еще разъ поцѣловала и перекрестила его и вышла изъ комнаты.
Ивану Осиповичу тогда было уже подъ сорокъ, но при его некрасивомъ лицѣ года не имѣли для него особаго значенія: больше, меньше -- этого не замѣчалось. Давно уже кончилъ онъ курсъ и на многихъ мѣстахъ перебывалъ съ тѣхъ поръ. Не то, чтобы онъ былъ плохимъ докторомъ: какъ докторомъ, имъ вездѣ болѣе или менѣе оставались довольны, но самъ онъ не любилъ засиживаться на мѣстахъ и безпрестанно все кочевалъ изъ города въ городъ. Дѣлалъ онъ это съ тѣмъ, чтобы изучить людей, жизнь и Россію, какъ онъ говорилъ, но ничего еще пока не изучилъ, кромѣ скуки. Всюду преслѣдовала его эта скука и только лишь мало-мальски ознакамливался онъ съ новыми мѣстами и новые люди переставали быть для него новыми -- какъ снова овладѣвала имъ она, и снова гнала его на новое мѣсто.
Дѣйствительно, много внѣшняго разнообразія было въ его жизни, и трудно въ то же время придумать болѣе однообразное существованіе. Безъ всякой цѣли, безъ любви къ кому или чему-нибудь бродилъ онъ по Россіи, благо велика она, и конца не предвидѣлось этимъ странствіямъ.
Далеко не глупый человѣкъ, онъ особеннымъ умомъ не отличался и въ толпѣ не выдавался ничѣмъ. Его собственная семья разбрелась по разнымъ сторонамъ; новаго угла создать себѣ онъ не съумѣлъ, не съумѣлъ ни съ кѣмъ сжиться, нигдѣ пристроиться, ничего полюбить и остался одинъ, всему и всѣмъ чужой, нигдѣ не чувствуя себя дома. Однообразное существованіе изо дня въ день, безъ цѣли, безъ свѣта и радости, надоѣвшее, нелюбимое занятіе, давно уже обратившееся въ скучное ремесло и исполняемое кое какъ, изъ-за однихъ только денегъ, по однажды заученнымъ книжкамъ -- и ради чего все это? Что даетъ ему жизнь?
А въ довершеніе всего, природа еще надѣлила его страстной любовью къ женщинамъ, къ женскому обществу и къ женской красотѣ, и до-нельзя къ тому же разборчивый, онъ любилъ лишь красоту выдающуюся, блестящую, соединенную съ изысканнымъ вкусомъ, окруженную поклоненіемъ и славой, красоту, которой можно бы не только любоваться, но и восторгаться ею, благоговѣть, преклоняться передъ нею. Натура въ высшей степени чувственная -- онъ жаждалъ женской любви, женской искренней ласки, казалось бы, всего себя готовъ онъ отдать женщинѣ, но ни одна не полюбила его. Слишкомъ уже не соотвѣтствовала его наружность пламенному его сердцу; длинная, нескладная фигура его ничѣмъ не могла понравиться, не умѣлъ онъ быть ни любезнымъ, ни интереснымъ въ обществѣ, не выдавался никакими нравственными достоинствами, однимъ словомъ, рѣшительно ничѣмъ не могъ привлечь на себя вниманія женщины. Между тѣмъ самъ онъ не сознавалъ, разумѣется, своей дюжинности и, утѣшаясь тѣмъ, что красота не нужна для мущины, что любятъ и некрасивыхъ, онъ все приписывалъ особому какому-то несчастью, постоянно его преслѣдующему, судьбѣ, которая всегда и во всемъ была для него мачихой.
Эгоистъ, думающій объ одномъ только себѣ, не интересующійся ничѣмъ, кромѣ собственнаго благополучія, все готовый принести ему въ жертву -- и самъ ни въ комъ не возбуждалъ онъ участья. Не было у него ни друга, ни близкаго человѣка, никогда ни отъ кого не слыхалъ онъ слова сочувствія и не съ кѣмъ было ему поговорить откровенно, не таясь и не скрываясь, а при постоянныхъ неудачахъ такъ мучительно требовалось хоть передъ кѣмъ-нибудь да излить накопившуюся горечь... А передъ кѣмъ? Одна только мать и любитъ его, да развѣ ей скажешь, развѣ пойметъ она? Она такъ рада, что онъ кончилъ курсъ, пристроился къ дѣлу, живетъ въ довольствѣ, такъ искренно считаетъ его счастливымъ и такъ гордится имъ...
Все это страшно озлобило его. Подъ вліяніемъ своихъ неудачъ, а также и тусклой, однообразной, одинокой своей жизни, онъ еще болѣе зачерствѣлъ; послѣднее, что еще было въ немъ хорошаго, стушевалось и замерло, а все дурное, напротивъ, развилось въ той же степени. Онъ сдѣлался кислымъ, раздражительнымъ, придирчивымъ, злымъ, особенно въ домашней жизни. Широкій потокъ людской жизни интересовалъ его все менѣе и менѣе, истина, добро, прогрессъ -- для него это стали пустыя, ничего ему не говорившія слова, чужое счастье возбуждало въ немъ зависть и злобу, и единственно лишь злобныя сплетни да вѣсти про всякія непріятности и несчастья, съ кѣмъ бы ни случались эти несчастья -- онѣ лишь и занимали, и радовали его. Никѣмъ не любимый, никого и ничего не любя, всему на свѣтѣ чужой, уныло бродилъ онъ среди людей, словно мертвецъ, лишенный могильнаго покоя.
Когда онъ проснулся на слѣдующее утро, такую тоску почувствовалъ онъ, такъ скучно показалось ему въ тихомъ домѣ его матери, что первой его мыслью было, какъ бы поскорѣе отсюда уѣхать. И какъ досадовалъ онъ на себя, что вздумалось ему заѣзжать въ Нагорное! Но радость и счастье матери были такъ искренни и выражались такъ трогательно и тепло, что обезоружили даже и его: не сказалъ онъ ей, что хочетъ скоро уѣхать и отложилъ это до завтрашняго дня.
А мать не знала, чѣмъ только украсить ему его пребываніе въ ея домѣ. Все сдѣлала она, чтобы ему было поудобнѣе и потеплѣе и чтобы накормить его повкуснѣе. Чувствуя, что не очень-то весело ему съ нею вдвоемъ, она позвала къ обѣду всѣхъ своихъ знакомыхъ, т. е. Марью Васильевну съ дочерью и о. Павла съ семьей. Болѣе ничего уже не могла она сдѣлать.
Нечего и говорить, съ какимъ восторгомъ было принято ея приглашеніе: и у о. Павла, и у Башкѣевыхъ тотчасъ же пошли торопливыя приготовленія, всѣ хотѣли блеснуть передъ пріѣзжимъ человѣкомъ и показаться ему настоящими свѣтскими людьми. Самъ о. Павелъ расчесалъ и расправилъ свои вѣчно заплетенные въ косичку жидкіе волосы и сверхъ сѣраго подрясника надѣлъ еще коричневую люстриновую рясу, въ которую облекался единственно лишь, когда случалось ему являться къ архіерею, отвозя къ нему на ревизію церковныя книги: въ самомъ Нагорномъ никогда еще не видали ни одного архіерея. Попадья достала изъ сундука зеленое клѣтчатаго канауса платье, сшитое еще къ ея сватьбѣ и затѣмъ еще разъ перешитое по модѣ начала 60-хъ годовъ, когда матушка была еще молода и любила пофрантить. Катерина Павловна тоже разрядилась въ пухъ въ самое свое парадное, не очень еще старое, красное съ цвѣточками барежевое платье и съ помощью налѣпленныхъ на себя ленточекъ, бантиковъ, поясковъ, шарфиковъ и т. д. являла собою полную коллекцію всѣхъ существующихъ и даже не существующихъ въ природѣ колеровъ. Такъ разряженные, отправились они къ Носовымъ еще въ первомъ часу, хотя въ запискѣ своей Анна Николаевна и писала, что обѣдъ будетъ въ три, часъ для Мыса Доброй Надежды не обѣда, а ужъ вечерняго чая. Встрѣченное хозяевами въ залѣ, послѣ церемонныхъ раскланиваній все семейство прослѣдовало въ гостинную и чинно здѣсь разсѣлось по кресламъ. Дамы такъ упорно принялись тутъ молчать, что ни у одной изъ нихъ никакими силами не могла Анна Николаевна вытянуть ничего, кромѣ: да или, сказанныхъ къ тому же торопливымъ и испуганнымъ какимъ-то полу-шопотомъ, и наконецъ оставила ихъ въ покоѣ, чему обѣ онѣ страшно обрадовались. 0. Павелъ напротивъ, онъ хотѣлъ не ударить въ грязь лицомъ передъ гостемъ и поддержать свое званіе образованнаго человѣка, и завелъ съ Иваномъ Осиповичемъ глубокомысленный и весьма для себя не легкій разговоръ, разумѣется, о политикѣ и о предстоящей войнѣ. Началось съ того, что онъ съ похвалой отнесся къ желанію Ивана Осиповича добровольно придти на помощь отечеству и всему православію въ трудную минуту борьбы, а затѣмъ Ивану Осиповичу пришлось выслушать такія хитроумныя политическія догадки, такіе планы кампаніи и изгнанія изъ Европы не только турокъ, но и нѣмцевъ съ англичанами, что съ большимъ лишь трудомъ удерживался онъ отъ смѣха. Подъ конецъ его даже заинтересовалъ этотъ полу-одичавшій въ деревнѣ попъ и онъ нарочно уже сталъ вызывать его на тотъ или другой разговоръ: о. Павелъ вездѣ старался найтись и сказать что-нибудь глубокомысленное, и потъ градомъ катилъ съ бѣдняка отъ этихъ усилій. Но съ какимъ зато вниманіемъ всѣ слушали самого Ивана Осиповича, съ какой вѣрой принимали каждое его слово...
Такъ прошло часа полтора. На языкѣ Мыса Доброй Надежды проводить такимъ образомъ время называется веселиться.
Башкѣевы тоже готовились къ торжеству. Сама, впрочемъ, Марья Васильевна ограничилась лишь тѣмъ, что надѣла обычное свое черное кашемировое платье-капотъ, покойное и просторное, которое всегда носила по воскресеньямъ и праздникамъ: наряжаться она давно уже отвыкла. Но Наденька одѣвалась старательно: одна мысль, что ее увидитъ не обитатель Нагорнинскаго захолустья, а человѣкъ общества, понимающій толкъ въ туалетахъ, эта мысль вернула ей весь ея вкусъ, совершенно оставленный ею въ деревнѣ. Невольно вспомнилось ей былое, то чудное время, когда красотой и граціей такъ плѣняла она губернскую молодежь -- и какъ пріятно было ей одѣваться и прихорашиваться!.. Правда, платье ея, сшитое еще при жизни отца, было и не первой свѣжести, немного даже старомодно, но стройная, затянутая въ дорогой корсетъ, къ лицу причесанная и одѣтая, она все-таки выглядывала въ немъ не какой-нибудь захолустной поповной, а кокетливой и хорошенькой барышней.
День былъ ясный, но морозный и съ вѣтромъ. Отъ Башкѣевыхъ до Носовой было около версты, и Марья Васильевна велѣла заложить лошадь; кромѣ розвальней, другихъ саней у нея не было, и вотъ въ эти-то розвальни, на прикрытое старымъ ковромъ сѣно, усѣлась нарядная Наденька, и даже странно было видѣть ее въ подобномъ экипажѣ...
Когда онѣ подъѣхали къ дому Анны Николаевны, Иванъ Осиповичъ, еще въ воротахъ ихъ увидѣвшій, бросился на крыльцо высаживать дамъ. Но прежде даже, чѣмъ онъ успѣлъ сбѣжать съ крыльца, легкая Наденька уже выпорхнула изъ саней и стояла передъ нимъ въ бархатной куньей своей шубкѣ, съ красивой мѣховой шапочкой на головѣ, съ блестящими глазками, разрумяненная морозомъ и еще болѣе отъ этого хорошенькая. Мелькомъ лишь взглянулъ онъ на нее, бросившись высаживать Марью Васильевну, но и этого довольно было для него, чтобы разглядѣть дѣвушку.
Пока вытащенная изъ розвальней Марья Васильевна благодарила его за любезность, нѣсколько разъ повторяя, что напрасно это онъ безпокоился и въ такой морозъ вышелъ на улицу даже и безъ шапки, онъ искоса все поглядывалъ на спокойно стоявшую возлѣ Наденьку. Красота ея и, главное -- вся изящная ея фигурка поразили его тѣмъ болѣе, чѣмъ менѣе ожидалъ онъ встрѣтить что-либо подобное въ Нагорномъ.
Выслушавъ благодарности Марьи Васильевны и молча обмѣнявшись поклономъ съ Наденькой, онъ повелъ обѣихъ дамъ въ переднюю. Здѣсь встрѣтила ихъ Анна Николаевна, и еще разъ пришлось Ивану Осиповичу выслушать описаніе своей любезности и сѣтованіе на свою неосторожность въ такой морозъ. Между тѣмъ Наденька проворно раздѣлась, такъ что подскочившій Иванъ Осиповичъ еле успѣлъ помочь ей повѣсить шубку, и въ красивомъ темно-синемъ платьѣ, безукоризненно на ней сидѣвшемъ, еще болѣе обратила она на себя вниманіе Ивана Осиповича. Даже сама Анна Николаевна, никогда ея не видавшая такой изящной и хорошенькой, и она замѣтила ея платье и похвалила Наденьку, а Катерина Павловна, та даже оробѣла передъ своей подругой и слезы показались у нея на глазахъ при мысли, какой тетёхой должна она выглядѣть въ присутствіи такой нарядной барышни... А она-то какъ старалась одѣваться, чтобы быть покрасивѣе и понаряднѣе...
Наденька и не воображала встрѣтить въ Иванѣ Осиповичѣ красавца, да вообще и не думала даже о его наружности, такъ что, когда она увидѣла его, то длинная и нескладная его фигура нисколько ея не поразила. Спокойно смотрѣла она на него, относясь къ нему совершенно безразлично.
Но далеко не безразлично относился къ ней онъ. Яркая красота молодой дѣвушки произвела на него должное впечатлѣніе; по достоинству оцѣнилъ онъ эту красоту и съ восторженнымъ наслажденіемъ любовался дѣвушкой.
Обѣдъ тянулся долго. Нерасторопная деревенская прислуга такъ мѣшкотно мѣняла посуду и кушанья, что минутъ по 20 и болѣе приходилось иногда дожидаться слѣдующаго блюда. Время старались сократить разговоромъ, но это плохо удавалось. О. Павелъ, не находя иного предмета, все продолжалъ выдумывать мудреныя политическія комбинаціи, но сидѣвшему противъ Наденьки Ивану Осиповичу было теперь не до нихъ: онъ весь поглощенъ былъ Наденькой, всячески стараясь втянуть ее въ разговоръ, что не легко было сдѣлать -- такъ отвыкла она въ Нагорномъ отъ разговоровъ и людей. Досадуя на свои неудачи, Иванъ Осиповичъ безъ церемоніи обрывалъ развлекавшаго его о. Павла. О. Павелъ смущался, робѣлъ, краснѣлъ, потѣлъ, кашлялъ, чтобы скрыть свое смущеніе, старался какъ-нибудь поправиться, снова заговаривалъ и снова попадалъ въ еще большій просакъ. Подъ конецъ обѣда за столомъ воцарилось натянутое молчаніе.
Послѣ обѣда старшіе перешли въ гостинную, куда было подано малиновое и клубничное вареніе, а обѣ дѣвушки, обнявшись, стали ходить по залѣ. Иванъ Осиповичъ вышелъ къ нимъ и обѣ приняли его съ радостью: тутъ, однѣ, онѣ чувствовали себя гораздо свободнѣе, и скоро же завязался у нихъ оживленный разговоръ. Иванъ Осиповичъ заговорилъ первый, сначала о Нагорномъ и о скукѣ деревенской жизни; Наденька тотчасъ же горячо стала ему жаловаться на эту скуку -- а трудно только начало. Дальше всѣ такъ разговорились, что даже и Катерина Павловна, лишь улыбавшаяся и краснѣвшая дотолѣ, рискнула сказать нѣсколько словъ. Иванъ Осиповичъ выслушалъ ее, отвѣтилъ ей и затѣмъ сказалъ что-то, обращаясь уже къ ней одной, и, польщенная его вниманіемъ, поповна просіяла. Иванъ Осиповичъ не переставалъ говорить, хоть и пустяки, но все равно, въ данномъ случаѣ важно было только не молчать, а говорить. Пустяки эти онъ перемежалъ комплиментами, анекдотами, дешевыми остротами, и дѣвушки, которымъ такъ рѣдко приходилось посмѣяться, покатывались со смѣха, слушая его. Смѣхъ этотъ окончательно сблизилъ его съ ними и онѣ перестали его дичиться, особенно Наденька; нѣсколько веселыхъ минутъ еще болѣе оживили ее, глазки ея заблестѣли еще ярче и съ еще большимъ наслажденіемъ любовался теперь Иванъ Осиповичъ хорошенькой и граціозной, синеглазой этой дѣвочкой.
Потомъ подали самоваръ, потомъ поиграли въ карты, и вначалѣ десятаго гости простились съ радушными хозяевами и отправились по домамъ, болѣе, чѣмъ довольные проведеннымъ днемъ.
Уходя, Наденька помнила только одно, что ей было весело и что она много смѣялась, но о самомъ Иванѣ Осиповичѣ она почти и не думала, такъ мало впечатлѣнія произвелъ онъ на нее своей внѣшностью. А она -- она ему снилась всю ночь... Объ отъѣздѣ онъ ужъ и не думалъ теперь.
На слѣдующее утро онъ объявилъ матери, что ему необходимо сдѣлать визитъ Башкѣевой. Разумѣется, никогда и не подумалъ бы онъ примѣнять въ Нагорномъ правила свѣтскаго этикета, но страстно хотѣлось ему снова поскорѣе увидѣть Наденьку и тотчасъ же послѣ чая, часу въ двѣнадцатомъ, пѣшкомъ отправился онъ къ Марьѣ Васильевнѣ.
Еще раньше его пришла къ Наденькѣ Катерина Павловна. Она горѣла нетерпѣніемъ поскорѣе подѣлиться съ подругой своими впечатлѣніями и, наскоро напившись чая, тотчасъ же бросилась къ ней. Не успѣли онѣ поздороваться, какъ уже начала Катерина Павловна говорить объ Иванѣ Осиповичѣ, какой онъ милый, любезный, умный, веселый, добрый, славный, образованный и т. д., награждая его цѣлымъ потокомъ восторженныхъ эпитетовъ. Наденька соглашалась съ подругой, замѣтивъ только, что очень ужъ онъ собой нехорошъ. Но Катерина Павловна, не желавшая допускать въ немъ ни малѣйшаго недостатка, объявила, что это ничего не значитъ, и сослалась на романы, гдѣ бывали герои нисколько не лучше Ивана Осиповича. Въ существованіи подобныхъ романовъ Наденька усомнилась; Катерина Павловна взялась ей это доказать, но сколько ни перебирали онѣ романовъ -- вездѣ герои все были красавцы. Наконецъ удалось имъ напасть на одинъ, гдѣ герой, хотя и не былъ красавцемъ, но такъ всѣхъ поражалъ благородствомъ манеръ и осанки и благороднымъ выраженіемъ лица, молніей блещущихъ умомъ глазъ и плавной, звучной рѣчью, что одерживалъ болѣе даже побѣдъ, чѣмъ иной красавецъ. Тотчасъ же подвергли Ивана Осиповича строгому разбору -- и оказалось, что и у него есть и благородныя манеры, и благородное выраженіе лица, и блещущіе умомъ глаза, испускающіе молніи, а вдобавокъ еще и мундиръ, прждающій его лицу что-то геройское и особенно-возвышенное. Кромѣ того Катерина Павловна вспомнила еще одинъ романъ, читанный ею безъ Наденьки, гдѣ тоже герой былъ дуренъ собой и все-таки нравился, обладая умомъ, веселостью, благородствомъ и т. д. Послѣ такихъ аргументовъ Наденька перестала спорить, хотя все-таки не убѣдилась въ красотѣ Ивана Осиповича. Однако созналась, что съ нимъ весело и что жаль будетъ, когда онъ уѣдетъ на войну.
Въ самый разгаръ этихъ толковъ, въ домѣ поднялась вдругъ страшная суета, вызванная приходомъ все того же Ивана Осиповича. Его не ждали, не замѣтили, какъ онъ подошелъ, и насилу лишь достучался онъ на крыльцѣ. Запыхавшаяся и перепуганная непривычнымъ стукомъ старуха-горничная Катерина отперла ему дверь и еще больше испугалась, увидѣвъ его передъ собою. Оказалось, что ни барыня, ни барышня не могутъ его принять, "не готовы", какъ выразилась Катерина. Но Иванъ Осиповичъ все-таки велѣлъ имъ доложить, сказавши, что онъ подождетъ.
Началось поспѣшное одѣваніе. Наденьра, покойно полулежавшая дотолѣ на постели въ грязной юбкѣ и такой же ночной кофтѣ, бросалась то за платьемъ, то за корсетомъ, начинала чесаться, вспоминала въ это время, что воротничекъ еще не выглаженъ или что надо башмаки перемѣнить, кидалась ихъ мѣнять, спѣшила, суетилась и ничего не могла сдѣлать путемъ. Катерина Павловна, обыкновенно приходившая къ Башкѣевымъ запросто и бывшая въ этотъ день въ старой-престарой, полинявшей и даже разорванной ситцевой блузѣ, она чуть не плакала при мысли о невозможности вмѣстѣ съ Наденькой выйти въ гостинную. Она помогала Наденькѣ одѣваться, а сама все придумывала, нельзя ли какъ Наденькиными бантиками скрасить свою блузу и сдѣлать ее нарядной.
Марья Васильевна тоже спѣшила одѣваться, Катерина спѣшила готовить кофе, однимъ словомъ, весь домъ былъ впопыхахъ и одинъ только Иванъ Осиповичъ покойно и терпѣливо расхаживалъ по небольшой залѣ, прислушиваясь къ суетѣ въ другихъ комнатахъ. Наконецъ первой вышла Марья Васильевна, поблагодарила его за вниманіе и подробно стала разспрашивать, какъ онъ дошелъ до нея въ такой холодъ, да еще по сугробамъ, да не озябъ ли онъ, да можетъ быть онъ усталъ? Затѣмъ появилась Катерина съ подносомъ, на которомъ стояли помятый мѣдный кофейникъ, нѣсколько разрозненныхъ чашекъ, сливки и бѣлый хлѣбъ. Тутъ Марья Васильевна принялась угощать своего гостя сквернѣйшимъ въ мірѣ кофе, и Иванъ Осиповичъ не только осужденъ былъ выпить свой стаканъ, но еще долженъ былъ отвѣчать на поминутные вопросы хозяйки -- хорошъ ли кофе, да можетъ быть, онъ не хорошъ, да достаточно ли онъ крѣпокъ, не надо ли подложить еще сахара, подлить сливокъ, не хочетъ ли онъ хлѣба, да не налить ли ему еще стаканъ и т. д.
Наконецъ показалась и Наденька. Катерина Павловна не утерпѣла и тоже пришла: она украсилась полдюжиной разныхъ бантиковъ и ленточекъ и накинула на плечи старую шаль Марьи Васильевны; въ такомъ видѣ считала она свой костюмъ нѣсколько болѣе приличнымъ.
Около двухъ часовъ пробылъ Иванъ Осиповичъ у Марьи Васильевны и часы эти прошли, какъ и наканунѣ -- въ той же пустой и безхитростно-веселой болтовнѣ. Марья Васильевна скоро же стушевалась и замолчала, но тѣмъ свободнѣе говорили и смѣялись обѣ дѣвушки, веселыя и довольныя, а Иванъ Осиповичъ жадно, ни на минуту не отрываясь, все время глядѣлъ на хорошенькую Наденьку, съ нескрываемымъ восторгомъ ею любуясь...
Видались они каждый день, и даже по два и по три раза на дню. Наденька не соглашалась, правда, съ восторженными отзывами своей подруги, но все-таки находила Ивана Осиповича человѣкомъ очень умнымъ, очень веселымъ и пріятнымъ, и съ удовольствіемъ съ нимъ видалась. Въ Нагорномъ онъ былъ новымъ человѣкомъ и единственнымъ къ тому же кавалеромъ -- несчитать же кавалеромъ о. Павла -- и понятно, что на немъ одномъ усиленно сосредоточивалось все вниманіе Наденьки и все ея инстинктивное, каждой женщинѣ присущее кокетство. Кокетство это было вполнѣ невинно, безъ всякой задней мысли, и ничего, кромѣ рѣдкаго гостя, не видѣла Наденька въ некрасивомъ и немолодомъ уже Иванѣ Осиповичѣ, но тѣмъ не менѣе это было кокетство, это было вниманіе, и кокетство и вниманіе хорошенькой дѣвушки обаятельно дѣйствовали на Ивана Осиповича. Всю жизнь свою лишь этого и жаждалъ онъ и никогда этого не зналъ. Случалось, правда, что заигрывали съ нимъ иныя перезрѣлыя дѣвы, готовыя замужъ хоть за козла или чорта, но Иванъ Осиповичъ слишкомъ любилъ женщинъ и женскую красоту, чтобы поддаваться на подобныя заигрыванья. Но тутъ совсѣмъ вѣд!" не то: молоденькая, хорошенькая, веселая дѣвушка обращаетъ на него вниманіе, ищетъ его общества, улыбается ему, старательно для него одѣвается -- трудно было ему не увлечься этимъ, и Иванъ Осиповичъ не устоялъ.
Сначала Анна Николаевна не обращала никакого вниманія на сына и Наденьку, радуясь только, что сынъ не скучаетъ у нея и, можетъ-быть, поживетъ подолѣе. Какъ мать, она много думала о своей будущей невѣсткѣ и создала уже себѣ идеалъ этой невѣстки, которая, чтобы быть достойной Ивана Осиповича, должна быть хороша, умна, богата и т. д. Все, до послѣднихъ мелочей ея характера обдумала уже Анна Николаевна, и въ мечтахъ своихъ часто наслаждалась будущимъ семейнымъ счастьемъ сына. Она такъ гордилась Иваномъ Осиповичемъ, считала его такимъ замѣчательно-умнымъ, развитымъ, образованнымъ человѣкомъ, и въ то же время сама Наденька такъ простодушно открыла ей всю свою пустоту, что и мысли даже не допускала Анна Николаевна, чтобы на эту небогатую, смазливую дѣвочку могъ когда-нибудь обратить вниманіе ея Иванъ Осиповичъ. Между тѣмъ ухаживанье Ивана Осиповича за Наденькой скоро стало до того нагляднымъ, что его замѣтила и Анна Николаевна. Это не на шутку ее встревожило, и она рѣшилась переговорить объ этомъ съ сыномъ. Но каково же было ея удивленіе, когда на первыя же ея слова Иванъ Осиповичъ вдругъ ей отвѣтилъ, что Наденька очень ему нравится, и что онъ не прочь бы на ней жениться...
-- Какъ! Жениться на этой дѣвчонкѣ! воскликнула, отбрасывая работу, Анна Николаевна.
-- Да, она мнѣ очень нравится!
-- Да знаешь ли ты, вѣдь это такая пустота, такая дурочка, такая...
-- Я не замѣтилъ этого, мама. Она не развита, это правда, да гдѣ же и разовьется она, сидя въ вашемъ Нагорномъ?
-- Нѣтъ, ужъ этого не ожидала я отъ тебя, Ваня!
-- Что тутъ ужаснаго? Она далеко не дурочка, красивая, простая, веселая дѣвушка -- да гдѣ же найду я лучшую жену? Подумай, мама, ну какая дѣвушка, запертая въ ея лѣта въ Нагорномъ, не стала бы метаться, скучать, тосковать, рваться отсюда? И посмотри, какъ мирится она съ своимъ положеніемъ, какъ она весела въ этой тюрьмѣ, какъ и при такой ужасающей обстановкѣ все-таки сохранила она всю свою грацію, все оживленіе, всю прелесть свѣтской дѣвушки! А ея красота?!.. Что же, ты думаешь, подобныя красавицы такъ на каждомъ шагу и встрѣчаются въ жизни?
-- Жениться на этой нищей кокеткѣ, которая такъ безсовѣстно завлекаетъ тебя...
-- Позволь, мама. Что она нищая -- это не бѣда. У меня всегда есть обезпеченный кусокъ хлѣба, а Наденька, ты видишь, живетъ далеко не въ роскоши и нисколько не тяготится этимъ. Того, что я зарабатываю, съ насъ этого хватитъ. А что она кокетка, что она завлекаетъ меня -- это уже неправда. Мнѣ самому явилась мысль, что ради освобожденія изъ Нагорнаго она будетъ кокетничать со мной и завлекать меня, и я пристально все время слѣдилъ за нею, но не нашелъ въ ней и тѣни лжи и притворства: она такъ проста, такъ во всемъ естественна... А если вообще и не чужда ей нѣкоторая кокетливость, такъ развѣ это порокъ въ хорошенькой дѣвушкѣ?
Не зная, чѣмъ только разубѣдить ей сына, Анна Николаевна передала ему все, что по секрету сообщила ей Наденька, разсказала и о тѣхъ, кѣмъ Наденька увлекалась еще въ городѣ, и о Колманкѣ, и наконецъ о семинаристѣ и объ ухаживаньяхъ Наденьки за этимъ послѣднимъ, но всѣ ея разсказы не произвели на Ивана Осиповича никакого впечатлѣнія.
-- Странно осуждать только что выпущенную изъ Института дѣвочку за то, что ей нравились нѣкоторые изъ ея бальныхъ кавалеровъ, говорилъ онъ. У кого изъ дѣвушекъ нѣтъ подобныхъ невинныхъ воспоминаній? Съ кѣмъ-то она тамъ бѣжать собиралась -- такъ вѣдь не собралась, что же и толковать объ этомъ? А этотъ здѣшній выкрестъ да семинаристъ этотъ -- помилуй, мама, да если бы я осужденъ былъ на ссылку въ Нагорное, я бы даже и въ урода этого, въ поповну вашу, влюбился бы отъ неистовой скуки!.. Неужели же за подобныя шалости, за мимолетныя увлеченія отъ нечего дѣлать осуждать дѣвушку?
Много говорила Анна Николаевна, доказывая сыну пустоту и ничтожество Наденьки, но Иванъ Осиповичъ стоялъ на своемъ, и разговоръ этотъ еще даже болѣе утвердилъ его въ мысли жениться на Наденькѣ. Любить Наденьку, ласкать ее, обладать этой хорошенькой дѣвушкой, наслаждаться ея ласками -- теперь это стало единственной его мечтой, всецѣло овладѣвшей всѣмъ его существомъ, и съ каждымъ часомъ росли его желанія. Весь отдавшись этой мысли, онъ не сталъ уже сдерживаться въ присутствіи Наденьки и въ каждомъ его словѣ, въ каждомъ взглядѣ такъ рѣзко проглядывало страстное его чувство, что порой даже смущало оно Наденьку, хотя Наденька, нисколько и не думавшая ни объ Иванѣ Осиповичѣ, ни о его любви -- и сама не понимала она причины этого смущенія. Все болѣе и болѣе неловко становилось ей въ его присутствіи и вдругъ, оставшись съ нею однажды наединѣ, онъ неожиданно началъ:
-- Надежда Ѳедоровна, я люблю васъ, люблю страстно, горячо, безумно... Жизнь безъ васъ немыслима для меня... Безъ васъ -- это холодъ и мракъ, и въ вашей власти превратить этотъ мракъ въ свѣтъ самый ослѣпительный, и холодъ -- въ огонь... Позвольте мнѣ любить васъ, покоить, вырвать изъ этого нелѣпаго Нагорнаго и вернуть васъ къ людямъ и къ жизни съ ея удовольствіями!.. Я прошу вашей руки. Если въ вашемъ сердцѣ есть хоть капля сожалѣнія ко мнѣ -- пожалѣйте несчастнаго, который у вашихъ ногъ ждетъ рѣшенія своей участи!
При первыхъ его словахъ, ничего еще не ожидая, Наденька взглянула на него, но вдругъ, почувствовавъ, въ чемъ дѣло, она вспыхнула, опустила глаза и, тяжело дыша, продолжала его слушать. Она уже не смотрѣла на него, и это было очень для него выгодно, ибо къ его нескладной фигурѣ вовсе не шли такія пылкія рѣчи.
Совершенно не подготовленная къ его признанію, Наденька такъ и не нашлась, что ей отвѣтить; ничего не могла она сообразить, и только слезы показались у нея на глазахъ. Иванъ (Осиповичъ молча глядѣлъ на нее, тоже не зная, что ему теперь дѣлать.
-- Я понимаю ваше волненіе, началъ онъ наконецъ, и ухожу, я подожду вашего отвѣта. До свиданія, Надежда Ѳедоровна. Повѣрьте мнѣ, я люблю васъ и, пока я живъ, никогда не перестану васъ любить...
Онъ ушелъ, но ушелъ не домой, а къ Марьѣ Васильевнѣ. Нечего говорить, что и ее удивило его неожиданное предложеніе, но ее, кромѣ того, оно страшно еще обрадовало: она, бѣдная, и мечтать не смѣла о такой блестящей для Наденьки партіи. Вся въ слезахъ, горячо благодарила она Ивана Осиповича и тутъ же дала свое согласіе, обѣщавъ во что бы то ни стало непремѣнно уговорить дочь.
Она нашла Наденьку на томъ же мѣстѣ и чуть ли не съ тѣми же слезами на глазахъ. Поцѣловавъ дочь и усѣвшись возлѣ нея, она принялась ее уговаривать, всячески восхваляя достоинства жениха и извиняя недостатокъ въ немъ красоты, которая будто бы ни на что не нужна мущинѣ. Дѣвушка-безприданница, продолжала она, должна дорожить женихами, ибо безкорыстные женихи рѣдки, а въ Нагорномъ такъ и совсѣмъ нѣтъ никакихъ, и если Наденька упуститъ этотъ случай, то останется, пожалуй, старой дѣвкой. Наконецъ она заговорила о жизни, которая ожидаетъ Наденьку замужемъ, и удовольствія свѣтской жизни противоставляла скукѣ Нагорнаго. Наденька молча слушала мать, не прерывая ея, и легкомысленная дѣвушка во всемъ съ ней соглашалась... Правда, не дала она тутъ же согласія, но не желаніемъ подумать было это вызвано: не умѣла и не могла Наденька думать, и страшный хаосъ былъ въ эту минуту въ ея головѣ. И не хотѣлось бы выходить за некрасиваго и немолодого уже жениха, и такъ хочется поиграть въ сватьбу и позабавиться выходомъ замужъ -- какъ тутъ быть?
Когда же пришла Катерина Павловна (до нея дошли уже слухи о сдѣланномъ Наденькѣ предложеніи), Марья Васильевна тотчасъ же разсказала ей все, прося ее пойти и какъ-нибудь постараться уговорить Наденьку. Катерина Павловна тѣмъ съ большимъ удовольствіемъ взялась за это порученіе, что и сама вполнѣ сочувствовала выходу Наденьки за милаго Ивана Осиповича. Если-бъ ей, Катеринѣ Павловнѣ, выпало на долю это счастье! Но увы! И мечтать даже не смѣла она объ Иванѣ Осиповичѣ, не смѣла и втайнѣ обожать его -- такъ былъ онъ высокъ въ ея глазахъ!...
И восторженныя рѣчи ея произвели свое дѣйствіе на Наденьку. Въ душѣ Наденька почти уже согласилась выйти за Ивана Осиповича и только почему-то (а почему -- этого и сама не знала она) все медлила выразить на словахъ это согласіе. О семинаристѣ она, разумѣется, давно уже забыла, и съ этой стороны ничто не мѣшало ей согласиться. Самъ Иванъ Осиповичъ казался ей такимъ занимательнымъ, веселымъ, добрымъ, она такъ пріятно провела съ нимъ эти двѣ недѣли, всѣ такъ его хвалятъ -- чего бы, кажется, думать?
Тутъ снова пріѣхалъ Иванъ Осиповичъ. Поздоровавшись съ Марьей Васильевной, онъ сказалъ, что сталъ бы терпѣливѣе дожидаться отвѣта, если бы позволяли обстоятельства и время. Но кромѣ уже того, что ему скоро нужно будетъ ѣхать, близкій конецъ мясоѣда, и онъ въ свою очередь заставляетъ торопиться сватьбой, ибо, если Надежда Ѳедоровна согласится, Иванъ Осиповичъ желалъ бы уѣхать изъ Нагорнаго вмѣстѣ уже съ нею: возвращаться потомъ для сватьбы ему будетъ невозможно, особенно, если начнется война, дожидаться же конца кампаніи -- слишкомъ уже неопредѣленно и долго.
Марья Васильевна молча выслушала его и, сказавъ, что передастъ это дочери, пошла къ Наденькѣ. Тутъ уже вдвоемъ съ Катериной Павловной насѣли онѣ на бѣдную дѣвушку и взапуски принялись торопить и уговаривать ее.
-- Ну что же сказать ему, милая? твердила мать. Ну что же ты, согласна или нѣтъ? Мой тебѣ совѣтъ -- согласиться.
-- Соглашайся, Наденька, ну что, право, человѣкъ-то какой, вѣдь рѣдкостный, настаивала и Катерина Павловна.
-- Счастье, милая, такое, какого вѣкъ ужъ не дождешься, уговаривала Марья Васильевна.
Но Наденька молчала. Роковое слово не шло у нея съ языка и слезы градомъ катились по щекамъ.
-- Ну согласна? Ну да, вѣдь? все приставала мать.
Плачущая Наденька чуть замѣтно кивнула ей головой.
-- Ну вотъ и отлично, обрадовалась Марья Васильевна, такъ я и скажу ему, что ты согласна...
И съ этимъ отвѣтомъ она поспѣшила къ жениху, прося его извинить волненіе дѣвушки, которое помѣшало ей выйти къ нему самой. Вечеромъ, говорила Марья Васильевна, сама Наденька лично уже передастъ ему свое согласіе. Женихъ ушелъ сіяющій. Красота Наденьки, ея поцѣлуи, ея ласки, вотъ что носилось теперь въ его воображеніи, суля ему бездну радостей и создавая тысячи соблазнительныхъ картинъ, которыми онъ восхищался и наслаждался, какъ бы въ залогъ недалекаго уже будущаго...
Невольный какой-то страхъ овладѣлъ Наденькой, когда она дала наконецъ согласіе, но радость Катерины Павловны, ея восторженныя описанія будущаго счастья Наденьки съ такимъ милымъ и любезнымъ мужемъ, да еще тамъ, въ свѣтѣ, среди кавалеровъ и всяческихъ удовольствій, и наконецъ такія же рѣчи матери, полныя благодарности Наденькѣ за данное согласіе и увѣренности въ ожидающемъ ее прекрасномъ будущемъ -- все это успокоительно подѣйствовало на Наденьку. Согласіе уже дано и обуза свалилась съ плечъ; и такъ уже устала она отъ попытокъ обдумать свое положеніе, а тутъ успокаивающія, розовыя блестящія эти рѣчи... Мало-по-малу и сама стала она принимать участіе въ разговорахъ и предположеніяхъ, будущія удовольствія завлекли и ее, и легкомысленно отдалась она мечтамъ о нихъ, уже не думая о томъ, что удовольствія эти связаны съ жизнью въ домѣ нелюбимаго и некрасиваго мужа. Она совсѣмъ уже развеселилась, недавняя грусть ея исчезла безъ слѣда, и радостная и смѣющаяся встрѣтила она вечеромъ пріѣхавшаго съ матерью жениха.
Анна Николаевна все время, до послѣдней минуты, была противъ этой сватьбы и все дѣлала, чтобы отговорить сына. Съ Марьей Васильевной и съ Наденькой она вдругъ стала убійственно холодна, еле имъ кланялась и почти не говорила съ ними, но и этимъ ничего не достигла: Марья Васильевна только робѣла да терялась передъ нею, ничего не понимая, а Наденька, тоже ничего не понимавшая, рѣшительно не обращала на нее никакого вниманія. Анна Николаевна и совсѣмъ бы перестала съ ними видаться, если бы ея воля была...
Когда же Иванъ Осиповичъ сдѣлалъ наконецъ предложеніе и получилъ согласіе, когда все уже было кончено -- Анна Николаевна смирилась передъ совершившимся и, хотя со слезами, но горячо обняла сына и отъ всей души пожелала ему счастья.
-- Будь счастливъ, Ваня! До послѣдняго вздоха буду я молить у Господа счастья тебѣ, и Онъ услышитъ молитвы матери, я вѣрю въ это, прибавила она, крестясь и взглядывая на почернѣвшій, въ позолоченномъ богатомъ окладѣ образъ Нерукотвореннаго Спаса. Но помни, Ваня, не я хотѣла этой сватьбы, меня потомъ не вини...
Вечеромъ вмѣстѣ съ сыномъ поѣхала она къ Башкѣевымъ. Наденька встрѣтила ихъ въ передней. Съ веселой улыбкой протянула она руку жениху, и нѣсколько разъ горячо поцѣловалъ Иванъ Осиповичъ хорошенькую, пухленькую эту ручку. Потомъ она подошла къ Аннѣ Николаевнѣ, и Анна Николаевна обняла и поцѣловала ее, на что Наденька отвѣтила ей теплымъ поцѣлуемъ.
-- Люби его, дочь моя, люби, какъ онъ тебя любитъ, иначе грѣхъ, великій грѣхъ будетъ на душѣ твоей, шептала старуха, цѣлуя Наденьку.
-- Я буду любить его, шопотомъ же отвѣтила смущенная дѣвушка.
У Марьи Васильевны былъ уже въ сборѣ весь beau-monde. О. Павелъ, матушка, Катерина Павловна -- всѣ разряженные, какъ въ Свѣтлый праздникъ, встрѣтили жениха и его мать и стали поздравлять ихъ. Наденька стояла возлѣ жениха и съ радостной улыбкой принимала эти поздравленія.
Теперь ихъ новыя отношенія допускали уже нѣкоторую короткость, и Иванъ Осиповичъ воспользовался этимъ. Онъ сидѣлъ возлѣ невѣсты, любовался ею, держалъ ее за руку, цѣловалъ эту руку, уходилъ съ Наденькой изъ комнаты, и развеселившаяся Наденька мило и съ улыбкой всему покорялась. Хотѣлъ-было онъ и поцѣловать ее, но это его намѣреніе такъ смутило Наденьку, что предпріятіе не удалось, и пришлось ограничиться однимъ только цѣлованіемъ руки.
Но за ужиномъ, взявъ стаканъ кваса (вина у Марьи Васильевны и въ заводѣ не было) и попробовавъ его, о. Павелъ вдругъ скорчилъ гримасу и воскликнулъ:
-- Горько!..
Его поддержали матушка и Катерина Павловна. Насилу уговорили Наденьку поцѣловать жениха, что она сдѣлала, вся покраснѣвъ отъ стыда и неловкости: это былъ еще первый полученный ею въ жизни поцѣлуй, и устремленные на нее взгляды всѣхъ ужинавшихъ еще болѣе смущали ее. Не было тутъ за ужиномъ охотниковъ дѣлать сравненія и выводы, а то невольно пожалѣли бы молодую, красивую дѣвушку, когда при всѣхъ цѣловалъ ее высокій, длинный, некрасивый женихъ съ желтымъ, худымъ лицомъ, съ плотоядно-заблестѣвшими маленькими глазками, выставивъ впередъ свои отвратительные зубы и крѣпко обхвативъ ее у груди длинными, костлявыми своими руками. Мало красоты и поэзіи было въ этомъ первомъ ея поцѣлуѣ, и дѣйствительно, такое гадкое впечатлѣніе произвелъ онъ на Наденьку, что если бы только умѣла она думать и отдавать себѣ отчетъ въ своихъ впечатлѣніяхъ, то, навѣрное, тутъ же поспѣшила бы отказать жениху. Но смущенная Наденька, когда она оправилась отъ этого смущенія, она все уже забыла.