Мясоѣдъ въ томъ году былъ короткій: въ концѣ уже января начиналась масляница и потому сватьбой торопились. Всего нѣсколько дней побыла Наденька невѣстой, оглянуться, одуматься не успѣла она, какъ вотъ уже въ бѣломъ, наскоро сшитомъ кисейномъ платьѣ, въ старыхъ материнскихъ цвѣтахъ и подъ ея же кружевнымъ вуалемъ стоитъ она передъ аналоемъ. Вѣнчалъ, разумѣется, о. Павелъ. Сватьба была тихая, скромная -- къ иной и не успѣли бы изготовиться въ такое короткое время. Изъ церкви всѣ отправились къ Аннѣ Николаевнѣ, у которой былъ обѣдъ, состоявшій изъ жирнѣйшаго бульона съ слоенымъ очень хорошимъ пирогомъ, въ конецъ разваренной аршинной стерляди, до безобразія раскормленной индѣйки и пирожнаго "крэмъ". Послѣ этого обѣда, въ заключеніе котораго торжественно, одна за другой, были поданы двѣ бутылки шампанскаго, Наденька переодѣлась и стала прощаться. Заплакала мать, прощаясь съ нею, но громче и горьче всѣхъ зарыдала Катерина Павловна: съ отъѣздомъ Наденьки она теряла сестру, товарища, друга, и снова оставалась одна съ доживающими свой вѣкъ стариками. Долго, рыдая, цѣловалась она съ взволнованной Наденькой и не могла отъ нея оторваться, умоляя Наденьку не забывать ея и писать ей. Съ своей стороны она горячо клялась, что будетъ помнить и любить ее до могилы. Наденька отзѣчала ей такими же клятвами.
Наконецъ перестала Катерина Павловна цѣловать Наденьку и, вся въ слезахъ, упала она на диванъ. И для бѣдной дѣвушки даже и брачный этотъ праздникъ, о которомъ она такъ мечтала, къ которому столько готовилась и который долженъ бы навѣки остаться въ ея памяти, какъ самая свѣтлая звѣзда на тускломъ ея небосклонѣ -- даже и онъ былъ омраченъ и уничтоженъ глубокимъ, истиннымъ горемъ.
Сѣли Иванъ Осиповичъ съ Наденькой въ сани, зазвенѣлъ колокольчикъ, понеслись кони по селу, промчались мимо покосившагося домика Марьи Васильевны, выѣхали въ поле и пропали изъ виду въ снѣжной дали. Позади остался Мысъ Доброй Надежды, Нагорное тожъ, и всѣ безхитростные тамошніе люди, и вся тамошняя тихая жизнь.
Быстро смѣнялись на станціяхъ лошади, санная дорога была чудная, и полтораста верстъ проѣхали въ какихъ-нибудь 12 часовъ. Заботливо укутанная мужемъ, Наденька пригрѣлась въ углу кибитки и продремала такъ все время. Полусонныя мечты ея невольно уносились назадъ, въ Нагорное, она еще чувствовала себя тамъ -- и вотъ вдругъ замелькали передъ ней знакомые улицы и дома, тѣ улицы и дома, гдѣ протекло ея дѣтство, гдѣ она когда-то блистала и веселилась, и не то съ радостью, не то съ недоумѣніемъ оглядывалась она кругомъ.
Отдохнувъ въ гостинницѣ, двинулись они далѣе уже по желѣзной дорогѣ, и на пятыя лишь сутки добрались наконецъ до мѣста, гдѣ предстояло имъ жить.
Это былъ одинъ изъ ничтожнѣйшихъ южныхъ городковъ, даже имя котораго, Комаровъ, никому почти не было дотолѣ извѣстно. Теперь близость къ театру войны выдвинула городокъ на первый планъ. Вокругъ него расположились войска, въ немъ поселились генералы съ своими адъютантами и штабами; офицеры, служащіе въ Красномъ Крестѣ, доктора, интендантскіе чиновники, разные войсковые прихвостни, пріѣзжающіе изъ Россіи, возвращающіеся въ Россію -- весь этотъ пестрый сбродъ составлялъ временное, блестящее и шумное населеніе скромнаго городка.
Тутъ, въ небольшой квартирѣ, отведенной доктору рядомъ съ госпиталемъ, поселились Носовы. Вначалѣ супружеской ихъ жизни Иванъ Осиповичъ былъ въ полномъ смыслѣ этого слова рабомъ своей жены. Ласкать ее, баловать, исполнять всѣ малѣйшія ея прихоти, забавлять ее, постоянно думать о ея удобствахъ и покоѣ -- это было наслажденіемъ для него, и, повидимому, Наденькѣ нечего было и желать ничего лучшаго. Но кабы только это, а то вмѣстѣ съ тѣмъ онъ не жалѣлъ ни поцѣлуевъ, ни ласковыхъ словъ, онъ требовалъ того же и отъ нея, находилъ, что она недостаточно съ нимъ ласкова, безпрестанно приставалъ къ ней съ этимъ, то страстно моля, то грубо требуя горячихъ поцѣлуевъ, ласковыхъ взглядовъ и увѣреній въ любви, и молодая женщина принуждена была всячески ублажать своего повелителя. А мужъ не только не нравился ей, но съ каждымъ днемъ все хуже и гаже его находила она, особенно въ минуты возбужденія подъ вліяніемъ ея близости и вынужденныхъ поцѣлуевъ. Въ эти минуты, съ жадной улыбкой на некрасивомъ лицѣ, съ блестящими, возбужденными глазами -- просто отвратительнымъ казался онъ ей тутъ и съ какимъ восторгомъ прогнала бы она его отъ себя!.. А къ тому же первое гадкое впечатлѣніе, произведенное на нее первымъ его поцѣлуемъ, оно не забылось, и еще болѣе отвратительными дѣлало оно для нея всѣ его ласки... Но отказаться отъ этихъ поцѣлуевъ и ласкъ не было возможности, ибо за малѣйшее проявленіе холодности онъ допекалъ ее мелочными сѣтованіями на ея холодность, на ея нелюбовь къ нему, на свою несчастную долю, и цѣлыми часами, не переставая, долбилъ онъ ей это, перемежая свои упреки описаніями собственной пламенной къ ней любви, каковыя описанія подкрѣплялъ и доказывалъ новыми и новыми поцѣлуями. Все это такъ мучительно дѣйствовало на Наденьку, что, скрѣпя сердце, рѣшалась она подчиняться всѣмъ требованіямъ мужа, лишь бы только отсталъ онъ съ безконечными своими упреками и повтореніями одного и того же и хотя на минутку далъ бы ей вздохнуть.
Другого средства защиты, кромѣ вынужденной ласки, не находила Наденька, и молча покорялась она своему горю. Въ одномъ лишь крайнемъ ея легкомысліи и было ея спасеніе въ эти дни. Тяжело, мучительно переживала она часы своего супружескаго якобы счастья, тѣмъ болѣе мучительно, что совершенно безпомощною видѣла она себя во власти врага и только и оставалось ей, что подчиняться всѣмъ его прихотямъ; но зато въ немногія спокойныя минуты, лишь только отставалъ отъ нея мужъ, Наденька тотчасъ же все забывзла, всей душой наслаждаясь недолгимъ своимъ спокойствіемъ. Лучшими часами ея дней были тѣ часы, которые мужъ проводилъ въ госпиталѣ; на бѣду ея, война еще не начиналась, въ госпиталѣ было сравнительно мало работы и Иванъ Осиповичъ рано возвращался домой.
-- Хоть бы скорѣй ужъ начинали эту противную войну! невольно каждый разъ думала Наденька, видя возвращающагося изъ госпиталя мужа. Впрочемъ, долго раздумывать было ей некогда; она поскорѣе должна была принять веселый видъ и устроить возможно радостную улыбку для встрѣчи мужа: плохо пришлось бы ей, не сдѣлай она этого...
Прошелъ мѣсяцъ, другой, третій. Наденька перестала быть новинкой для Ивана Осиповича, онъ приглядѣлся къ ней, уже не возбуждалъ его такъ одинъ видъ ея красоты -- и его страсть къ женѣ или, вѣрнѣе, къ ея тѣлу немного улеглась. Его чувство къ ней приняло болѣе покойный, но еще болѣе неудобный для Наденьки оборотъ. Прежде Иванъ Осиповичъ весь былъ поглощенъ любовью къ ней и порой все забывалъ, наслаждаясь своей любовью и обожаніемъ любимой женщины. Теперь же, болѣе холодный, еще болѣе огня и страсти сталъ онъ требовать отъ жены; теперь сама должна была она расшевеливать и разгорячать его, иначе же приходилось ей испытывать всю тяжесть его злобнаго, сухого, эгоистическаго сердца. Онъ уже пересталъ за ней ухаживать и угождать ей, взамѣнъ требуя, чтобы она за нимъ ухаживала и угождала бы ему, чтобы она развлекала и забавляла его и неусыпно бы о немъ заботилась. И по цѣлымъ часамъ приходилось ей играть съ нимъ въ ненавистный ей пикетъ, она должна была съ восторгомъ и благоговѣйнымъ вниманіемъ выслушивать его идеи о будущемъ славянства или читать ему вслухъ газеты, книги и даже медицинскіе журналы, въ то время, какъ онъ покуривалъ сигару, лежа на диванѣ и по глоткамъ отхлебывая его же самою по его вкусу приготовленный для него кофе. Никогда и въ помышленіи даже не имѣя, что у нея можетъ быть своя жизнь и свои желанія, за малѣйшее небреженіе къ его особѣ и къ долженствующему окружать эту особу комфорту онъ отплачивалъ язвительными упреками, жалобами, длинными надоѣдливыми поученіями, а подчасъ, когда бывалъ не въ духѣ, такъ и криками, и даже бранью, на женѣ вымещая всю скуку своего безцѣльнаго существованія. Наденька молчала и бралась за единственное свое средство, притворной лаской и любовью стараясь обезоружить мужа. Это почти всегда ей удавалось. Но часто не въ силахъ была она сдержаться и начинала плакать, а Иванъ Осиповичъ раздражался еще болѣе, ругался, швырялъ все, что ни попадало подъ руку, кричалъ на жену, чтобы не смѣла плакать и злиться. Истощивъ наконецъ весь запасъ упрековъ и брани и уставъ отъ нихъ, онъ начиналъ чувствовать жалость къ женѣ и, чтобы утѣшить ее, лѣзъ къ ней съ поцѣлуями и ласками. Это плохо ее утѣшало, чему Иванъ Осиповичъ искренно сначала удивлялся, потомъ начиналъ сердиться на ея бездушіе и холодность, понемногу раздражался все болѣе и болѣе, и поневолѣ приходилось наконецъ измученной Наденькѣ осушать свои слезы и насильной лаской смягчать разгнѣваннаго супруга. Такъ изо дня въ день тянулась ея жизнь.
Но была еще сторона въ этой жизни, которая въ свою очередь не мало горя причиняла Наденькѣ: это была свирѣпая ревность Ивана Осиповича. А сказалась эта ревность очень скоро, тотчасъ же вслѣдъ за первыми знакомствами, которыми обзавелись они въ Комаровѣ.
Какъ и всѣ, не имѣющіе ни семьи, ни дома -- въ строгомъ смыслѣ этихъ словъ, ни серьезныхъ любимыхъ занятій, какъ и всѣ такіе люди, Иванъ Осиповичъ жить не могъ безъ знакомыхъ и общества. Поговорить, слегка выпить въ компаніи, поиграть въ карты, для него это было потребностью, и всюду, гдѣ ни поселялся онъ, прежде всего какъ можно скорѣе всегда спѣшилъ онъ со всѣми перезнакомиться и безъ разбора звалъ къ себѣ всѣхъ: онъ не столько самъ любилъ бывать у другихъ, сколько принимать у себя, гдѣ онъ чувствовалъ себя гораздо свободнѣе и веселѣе. Такъ былои въ Комаровѣ. Понятно, что общество состояло здѣсь по большей части изъ офицеровъ, и, разумѣется, болѣе чѣмъ охотно собирались они у доктора, гдѣ можно было и выпить съ хозяиномъ, и поиграть въ карты, и кстати полюбоваться хорошенькой хозяйкой и поухаживать за ней. Нечего и говорить, сколько удовольствія доставляла это Наденькѣ, какъ жадно накинулась она на развлеченія и какъ весело было ей среди влюбленныхъ въ нее офицеровъ. Эти веселые часы вознаграждали ее за всѣ муки горемычной ея жизни, и все забывала она тутъ, наслаждаясь этимъ весельемъ, беззаботно, всей душой упиваясь радостью и счастьемъ, любуясь своими молодыми поклонниками, болтая и кокетничая съ ними. Весело было ей тутъ, но дорого заставлялъ ее Иванъ Осиповичъ расплачиваться за это веселье.
Лишь только затворялась дверь за послѣднимъ гостемъ, какъ Наденька видѣла уже передъ собой разсвирѣпѣвшаго мужа. И начинались тутъ крики, брань, упреки, безконечныя нотаціи, что она держать себя не умѣетъ, что у нея манеры уличной женщины (Иванъ Осиповичъ въ выраженіяхъ не стѣснялся), что она срамитъ его и т. д. безъ конца, и съ трудомъ лишь удавалось ей поцѣлуями и ласками смирить и разнѣжить его.
А въ то же время Иванъ Осиповичъ требовалъ, чтобы она всюду бывала и всѣмъ показывалась: онъ гордился кра сотой своей жены и желалъ, чтобы всѣ видѣли и знали, какъ она хороша, и чтобы всѣ ему завидовали. Онъ желалъ, чтобы всѣ только и говорили, что про красоту его жены, чтобы всѣ восхищались ею, чтобы всюду окружали ее т о лпы поклонниковъ и безнадежныхъ вздыхателей -- и онъ одинъ наслаждался бы ея любовью!.. Этотъ шумъ поклоненія и славы былъ необходимъ ему и тѣшилъ его гораздо болѣе, чѣмъ даже иную избалованную кокетку, и Иванъ Осиповичъ одинаково требовалъ отъ жены какъ того, чтобы она всячески старалась окружить себя возможно большимъ числомъ поклонниковъ (онъ самъ даже давалъ ей наставленія въ этомъ искусствѣ), такъ и того, чтобы ни на кого не обращала она вниманія, ни на кого бы не глядѣла и ни съ кѣмъ не смѣла бы кокетничать. А ревность его положительно не знала границъ. Ревновалъ онъ ко всѣмъ, и къ старымъ, и къ молодымъ, и къ красавцамъ, и къ уродамъ. Наденька расплачивалась за каждый самый даже равнодушный свой взглядъ, за каждую улыбку, за каждое слово. То она слишкомъ крѣпко пожала кому-нибудь руку, то слишкомъ привѣтливо кого-нибудь пригласила. Съ этимъ она слишкомъ много говорила, а съ тѣмъ совсѣмъ не говоритъ, какъ будто избѣгаетъ его -- это что-нибудь да значитъ?!.. Не одѣнется Наденька -- на нее сыпятся упреки, что она вѣчно ходитъ какой-то кухаркой, просто смотрѣть противно и тошно на такую кувалду. Одѣнется она -- значитъ, она для кого-нибудь одѣлась, кому-нибудь хочетъ понравиться, и начинаются безконечныя допытыванья -- кому?.. Иванъ Осиповичъ самъ терзался и страдалъ, онъ самъ былъ мученикомъ своей ревности, но не легче было отъ этого Наденькѣ.
Сначала безпредметная, обращенная на всѣхъ, ревность его вскорѣ же обратилась въ предметную. Сталъ онъ ревновать Наденьку къ одному красивому гусару, дѣйствительно болѣе всѣхъ за ней ухаживавшему. Наденька, которая не успѣла еще оглядѣться и вполнѣ насладиться обществомъ и ухаживаньями, она не успѣла еще и выбрать одного изо всѣхъ, и гусаръ нравился ей нисколько не болѣе любого изъ остальныхъ ея поклонниковъ. Почему Иванъ Осиповичъ выбралъ именно его -- это неизвѣстно, но много слезъ пролила Наденька изъ-за молодого гусара... Но чѣмъ горше приходилось ей наединѣ съ мужемъ, тѣмъ съ большимъ нетерпѣніемъ ждала она вечера и прихода гостей, и дождавшись -- тотчасъ же все забывала, всѣ свои напасти, и снова безпечно вся отдавалась веселью, кокетничала, болтала и хохотала, не обращая и вниманія на грозные взгляды мужа, и казалось, что нѣтъ въ мірѣ женщины, которой жилось бы легче и веселѣе... Страстно еще полюбила она карты, и за преферансомъ или начинавшимъ входить тогда въ моду винтомъ она готова была просиживать цѣлыя ночи, особенно, если партнеры ея были изъ молодежи, охотно прощавшей ей всѣ ея ошибки и, вмѣсто скучныхъ попрековъ и назиданій, вмѣстѣ съ нею весело хохотавшей надъ этими ошибками. И все на свѣтѣ забывала тутъ Наденька, увлекаясь игрой, рискуя, "волнуясь при назначеніяхъ и переговорахъ, веселая, счастливая и довольная... Не дешевой только цѣной покупала она это веселье: всѣ свои муки, все, что онъ испытывалъ, видя ее веселою съ другими, все это сполна вымещалъ на ней Иванъ Осиповичъ.
Такъ прошло лѣто, прошла зима. Война кончилась, но войска еще оставались въ Турціи. Больныхъ въ Комаровѣ стало меньше, меньше и офицеровъ, ибо все сосредоточивалось теперь подъ Константинополемъ и сообщенія съ главной квартирой шли уже моремъ, а не по желѣзной дорогѣ черезъ Румынію. Скучнѣе пошла жизнь въ Комаровѣ, не стало уже того разнообразнаго, блестящаго общества, которое недавно еще окружало Наденьку, плѣняя ее и не давая ей опомниться, но именно въ это-то время, а можетъ-быть и вслѣдствіе этого затишья, чуть не начался-было ея первый романъ.
Героемъ этого романа былъ молодой и красивый гвардеецъ Юницкій. Высокій, стройный, съ Георгіемъ на широкой груди, съ черными, блестящими глазами, онъ всѣмъ обладалъ, чтобы остановить на себѣ вниманіе женщины, даже и не такой легкомысленной, какъ Наденька.
Неопытная, отвыкшая отъ свѣта и людей, запуганная мужемъ, до сихъ поръ еще не думала она о любви. До то то ли ей было? Съ одной стороны гроза въ лицѣ мужа, а съ другой и самоё общество и веселая жизнь среди людей, такъ увлекли они ее послѣ Нагорнинскаго уединенія, что и мѣста уже не оставалось въ ней для иного увлеченія. Но прошелъ годъ. Изъ неловкой и несмѣлой деревенской дѣвушки она превратилась въ бойкую и шикарную полковую барыню, и ничто уже не напоминало въ ней недавней обитательницы Нагорнаго. Она привыкла къ обществу, оглядѣлась среди новой жизни, освоилась съ ея удовольствіями -- и мало уже стало ей одного только общества, еще чего-то захотѣлось, еще чего-то просило и смутно жаждало ея сердце... А вдобавокъ и къ мужу притерпѣлась она и привыкла къ его придиркамъ и брани; не такъ уже пугали ее его крики, иногда уже она пропускала ихъ я мимо ушей, не обращая и вниманія на расходившагося супруга и, хотя пассивно, но начиная уже вступать такимъ образомъ въ борьбу съ его деспотизмомъ и выказывать свои права на жизнь и собственное счастье. Рѣже прибѣгала она теперь къ притворнымъ ласкамъ, да и не дѣйствовали уже на него эти ласки: онъ уже совершенно къ ней охладѣлъ и видѣлъ въ ней лишь жену, т. е. извѣстнаго рода собственность и одну изъ необходимыхъ принадлежностей привычнаго домашняго комфорта.
Такимъ образомъ появившійся въ Комаровѣ Юницкій нашелъ Наденьку уже готовою полюбить. Онъ ей сразу же понравился, она ему тоже -- и быстро къ развязкѣ пошелъ ихъ романъ. Проснувшееся чувство научило Наденьку хитрить: ничѣмъ на этотъ разъ не выдавала она себя и такъ обращалась съ Юницкимъ, что, будучи вполнѣ увѣренъ въ успѣхѣ, влюбленный Юницкій ждалъ лишь случая для признанія, а Иванъ Осиповичъ ничего не видѣлъ и не подозрѣвалъ, и именно къ Юницкому и не ревновалъ своей жены. Правда, что и Юницкій всячески за нимъ ухаживалъ, стараясь ему понравиться: по цѣлымъ вечерамъ игралъ онъ съ нимъ въ пикетъ и въ такой восторгъ приходилъ отъ идей Ивана Осиповича о будущемъ славянства, что даже прозрѣлъ отъ нихъ и все теперь понялъ въ жизни, какъ онъ самъ говорилъ, съ горячей благодарностью пожимая руку своего просвѣтителя.
Какъ и прочія, жившія въ Комаровѣ дамы, и Наденька принимала участье въ уходѣ за ранеными и въ другихъ подобныхъ дѣлахъ милосердія. Однажды пришла ея очередь дежурить въ госпиталѣ, наблюдая за чистотой и порядкомъ въ палатахъ. Отдежуривъ свое время, она сдала дежурство другой дамѣ, а сама пошла въ контору, гдѣ ей нужно было внести въ общую книгу разныя свѣдѣнія по госпиталю.
Въ конторѣ никого не было. Привычной рукой быстро и легко проставила Наденька въ соотвѣтствующихъ графахъ всѣ требуемыя цыфры и уже собиралась-было уходить, когда въ контору вошелъ Юницкій, зачѣмъ-то посланный въ госпиталь.
Наденька вспыхнула, увидѣвъ его, и мило ему улыбнулась. Оглянувшись и видя, что Наденька одна, молодой офицеръ тотчасъ же бросился къ ней и въ страстныхъ выраженіяхъ сталъ ей говорить о своей любви. Вся объчтая невѣдомымъ ей сладкимъ трепетомъ слушала его Наденька, любуясь имъ, и глухо бродившая въ ея сердцѣ любовь къ красивому офицеру вдругъ вспыхнула въ ней съ страшной силой. Взволнованная, покраснѣвшая, съ робко опущенными глазами, съ порывисто дышавшей грудью, вся охваченная трепетомъ первой любви -- чудно мила была въ эту минуту Наденька... Юницкій не спускалъ съ нея глазъ, очарованный ея красотой. Онъ схватилъ ея руки и сталъ ихъ цѣловать. Наденька подняла на него глаза -- и въ ту же минуту почувствовала себя въ могучихъ и страстныхъ объятіяхъ влюбленнаго юноши, и горячіе поцѣлуи стали покрывать ея лицо... Но не успѣла еще пройти и первая минута ихъ упоенія и счастья, какъ въ сосѣдней комнатѣ, въ которую вела стеклянная дверь, послышался шорохъ. Юницкій быстро отскочилъ отъ Наденьки, но было уже поздно: тихо вошедшая туда старуха-сидѣлка все видѣла.
Она остановилась въ дверяхъ и сказала, обращаясь къ Юницкому:
-- Владиміръ Григорьевичъ просятъ васъ въ палату, имъ некогда сюда идти, заняты они...
-- Хорошо, сейчасъ приду, отвѣтилъ Юницкій, думая о томъ, видѣла ли что-нибудь сидѣлка, или нѣтъ? Подозрительно оглянувъ скромно стоявшую старуху, онъ рѣшилъ, что, должно-быть, она ничего не видала. Наденька, поспѣшно отвернувшись къ столу, сдѣлала видъ, что пишетъ.
-- Такъ до свиданья, Надежда Ѳедоровна, громко сказалъ Юницкій и поспѣшно прошепталъ: я долженъ тебя видѣть. Когда?
-- Прощайте, отвѣтила Наденька, протягивая ему руку, и шопотомъ добавила: завтра, послѣ часа, я буду одна.
Крѣпко пожавъ ей руку, Юницкій поклонился ей и вышелъ изъ конторы.
Трудно передать весь тотъ хаосъ довольства, блаженства и счастья, который, какъ туманомъ, все застилалъ въ эту минуту въ головѣ Наденьки. Она вѣдь не задумывалась надъ вопросами о нравственномъ долгѣ, добро и зло, хорошее и дурное понимала исключительно въ прямомъ лишь ихъ значеніи, къ своимъ обязанностямъ относилась легко, женская честь заключалась для нея въ одной только приличной внѣшности -- и никакіе упреки совѣсти, никакія думы и сомнѣнія не омрачали ей ея счастья и одно только сознавала она тутъ, что хорошо ей, что безъ конца счастлива она... И мало-по-малу стали выдѣляться изъ этого хаоса красивая голова молодого офицера, его блестящіе черные глаза и горячіе его поцѣлуи, и, любимая, влюбленная, Наденька вся сіяла восторгомъ и безоблачнымъ счастьемъ... Съ волненіемъ и трепетомъ, съ страстнымъ нетерпѣніемъ ждала она близкаго невѣдомаго будущаго и, вся отдавшись чуднымъ грёзамъ о счастьи еще болѣе полномъ, о своей любви и о молодомъ любившемъ ее красавцѣ, она все и всѣхъ забыла, счастливая первой своей любовью.
И среди этихъ сладкихъ грёзъ вдругъ увидала она вернувшагося изъ госпиталя мужа. Иванъ Осиповичъ вошелъ и по обыкновенію хотѣлъ-было поцѣловать жену, но Наденька съ ужасомъ отскочила отъ него, закрывъ лицо руками. На сколько дороги и милы были ей тѣ поцѣлуи, на столько же нестерпимо-противными казались теперь поцѣлуи мужа. Удивленный Иванъ Осиповичъ сталъ настаивать на своемъ правѣ цѣловать жену. Началась ужасная сцена, но побѣда осталась за Наденькой. Какъ ни кричалъ Иванъ Осиповичъ, какъ ни топалъ онъ, какъ ни швырялъ вещами -- рыдающая Наденька не стала его цѣловать.
Но сама судьба стояла на стражѣ семейной чести Ивана Осиповича. Вечеромъ того же дня Юяицкій неожиданно вдругъ получилъ предписаніе немедленно же ѣхать въ Болгарію по важному и спѣшному дѣлу. Ослушаться было невозможно и съ сокрушеннымъ сердцемъ отправился онъ въ путь, съ грустью мечтая о блаженствѣ, котораго лишала его глупая случайность. Путь предстоялъ ему дальній, дѣло сложное, требовавшее много труда и времени -- когда-то придется ему вернуться въ Комаровъ?..
Легко представить себѣ горе и слезы Наденьки, когда она получила отчаянную записку Юницкаго съ извѣстіемъ о его отъѣздѣ. Гдѣ все то, о чемъ она такъ мечтала, что сулило ей столько свѣтлаго счастья? Опять одна съ ненавистнымъ мужемъ... И ждать, цѣлый мѣсяцъ ждать, ибо раньше и самъ Юяицкій не надѣялся вернуться, ждать, когда только что, казалось, проглянуло солнце въ ея сѣренькой жизни, только что дождалась она перваго своего счастья...
Но это было еще не все. Сидѣлка, видѣвшая, какъ Юницкій цѣловалъ Наденьку, ожидала, что молодой офицеръ дорого купитъ ея молчаніе, а Юницкій, предполагая, что она ничего не видала, боялся, предложивъ ей денегъ, обнаружить этимъ тайну. Обиженная сидѣлка не сочла нужнымъ скрывать того, что она видѣла, и скоро вся уже госпитальная прислуга знала, какъ докторова жена цѣловалась съ офицеромъ. Слухъ объ этомъ дошелъ и до Ивана Осиповича, который ни на минуту, разумѣется, и не подумалъ усомниться въ его достовѣрности.
Но это такъ его сразило, что онъ даже растерялся. Мелочной, онъ отлично зналъ, какъ надо допечь жену за какой-нибудь лишній взглядъ, брошенный ею на чужого мущину, но въ крупныхъ случаяхъ онъ рѣшительно не зналъ, что ему дѣлать и какъ поступить. Такъ было и тутъ. Онъ былъ вполнѣ уже увѣренъ, что жена давно уже измѣнила ему и, можетъ-быть, не съ однимъ даже Юницкимъ, но какъ поступить съ ней теперь, какъ наказать ее за это?
Впрочемъ, онъ скоро нашелся и прямо изъ госпиталя пошелъ къ своему начальнику. Недавно открылась вакансія врача въ другомъ временномъ госпиталѣ, находившемся въ глухомъ польскомъ мѣстечкѣ Краницахъ. Всѣ избѣгали ѣхать въ такую глушь, и вотъ это-то мѣсто попросилъ себѣ Иванъ Осиповичъ.
Начальникъ очень удивился подобной просьбѣ, но Иванъ Осиповичъ сослался на то, что жизнь въ Краницахъ гораздо дешевле, а для него, какъ для семейнаго человѣка, это много значитъ, и т. д. Носова не любили въ госпиталѣ и потому начальникъ съ радостью исполнилъ его просьбу, благо самъ хочетъ онъ ѣхать къ краницкимъ жидамъ.
Исполнивши это, Иванъ Осиповичъ отправился домой и, какъ буря, обрушился на ничего не ожидавшую жену. Потоки площадной брани полились на нее, нравственныя наставленія, указанія на собственную примѣрную нравственность, упреки, угрозы -- все это не умолкало въ теченіи цѣлыхъ часовъ.
-- Но ты моя жена, ревѣлъ онъ, и останешься ею. Я не сдѣлаю тебѣ удовольствія, не позволю, бросивши мужа, наслаждаться амурами съ любовникомъ. Нѣтъ, ты. и не увидишь его больше; не безпокойся, я вѣдь не такъ глупъ, какъ ты думаешь, и не останусь съ тобой въ Комаровѣ. Завтра же мы уѣдемъ отсюда. Теперь, матушка, съ этимъ подлецомъ ужъ простись, да... Хныкать-то нечего, не поможешь хныканьемъ, меня вѣдь имъ не проймешь!..
Да, горько рыдала Наденька, прощаясь съ первой своей мечтой о счастьи!
Пріѣхали они въ Краницы. Мѣстечко оказалось глухое, бѣдное, населенное одними только жидами, некрасивое и неживописное. Общества никакого, ибо нельзя же называть обществомъ нѣсколькихъ гарнизонныхъ офицеровъ, сохранившихъ въ захолустной жизни одну только способность -- пить безъ конца. Да и до общества ли было Наденькѣ? Въ довершеніе всего, вскорѣ же послѣ водворенія въ Краницахъ, она почувствовала себя беременной.
И къ беременности отнеслась она безучастно: ея не радовали дѣти и ничего не обѣщали они ей. Другихъ, болѣе легкихъ и еще не извѣданныхъ ею радостей требовала ея душа, и только ихъ желала и понимала Наденька.
Началась для нея скучная, уединенная жизнь съ хмурымъ, сердитымъ мужемъ, то не въ мѣру суровымъ, то слишкомъ уже нѣжнымъ, то цѣлые часы попрекавшимъ ее небывалымъ грѣхомъ, то настоятельно требовавшимъ отъ нея горячихъ поцѣлуевъ. Къ тому же, крайне тяжело переносила она свою беременность; почти постоянно больная, блѣдная, страшно подурнѣвшая, она не выходила изъ комнаты, рѣшительно ничего не дѣлая и съ утра до ночи и съ ночи до утра все валяясь на кровати или на диванѣ. Даже и чесаться и одѣваться, и этого не хотѣлось ей. Для кого? Для мужа? Очень нужно... А кромѣ мужа никого она не видитъ и все одна, одна съ нимъ... Впрочемъ, одиночество это принесло ей не малую пользу: ничѣмъ уже не развлекаемая, не тратя своихъ силъ на борьбу изъ-за удовольствій, она всецѣло направила ихъ теперь на борьбу съ мужемъ, научаясь терпѣть и презирать всѣ его ругательства и крики и этимъ презрѣніемъ мстить ему за разлуку съ Юницкимъ. Мужъ какъ бы пересталъ существовать для нея, она уже не обращала на него ни малѣйшаго вниманія, и какъ ни надрывался онъ, чтобы вывести ее изъ этого безчувственнаго состоянія -- Наденькѣ все было равно. Не сила характера сказывалась тутъ въ ней, этой силы въ ней не было, а чудовищное упрямство, которое постепенно развилось въ ней, подъ вліяніемъ тяжелаго гнета ея семейной жизни. Мужъ изнемогалъ въ борьбѣ съ этимъ упрямствомъ и часто, плюнувши, оставлялъ ее въ покоѣ. Тутъ поняла Наденька, что многое можетъ она поставить такимъ образомъ на своемъ, и какъ она жалѣла, что столько времени потеряно даромъ, что сразу не стала она такъ поступать и вмѣсто тѣхъ постоянныхъ уступокъ, которыми она думала смягчить мужа, не дала ему тогда же отпора! Уступки только разжигали его деспотизмъ, а передъ идеальнымъ ея упрямствомъ ему оставалось лишь пассовать -- разница громадная!
Да и не трудно было ей быть упрямой: ко всему, ко всякой брани, ко всякимъ допеканьямъ, попрекамъ, упрекамъ и т. д., ко всему такъ уже привыкла и притерпѣлась она, что всѣ подобныя исхищренія рѣшительно не производили уже никакого на нее дѣйствія.
Между тѣмъ неожиданно вдругъ появилось въ Краницахъ многочисленное и веселое общество: мѣстечко это находилось недалеко отъ Австрійской границы, и потому тамъ расположился пришедшій изъ Болгаріи артиллерійскій полкъ. Около этого же времени закрыли госпиталь, но Иванъ Осиповичъ все-таки остался въ Краницахъ, получивъ мѣсто полкового врача.
Послѣ продолжительнаго уединенія и адской домашней скуки, страшно обрадовался онъ новымъ людямъ и снова безъ разбора настойчиво сталъ звать къ себѣ всѣхъ, и старыхъ, и молодыхъ. Снова такимъ образомъ стали собираться у него офицеры, но теперь уже не Наденька привлекала ихъ: беременность ея приближалась къ концу и Наденька даже и не показывалась гостямъ. Нечего и говорить, какъ удобно было это Ивану Осиповичу. Подумывалъ онъ, правда, о будущемъ, когда Наденька оправится отъ родовъ, но онъ рѣшилъ, что ничего уже впредь ни за что не допуститъ и строго будетъ теперь смотрѣть за женой, забывая, что и прежде смотрѣлъ за ней, кажется, не слабо.
Роды были не трудные, и Наденька скоро отъ нихъ оправилась. Ребенокъ -- мальчикъ -- былъ сданъ на попеченіе кормилицы, и Наденька была увѣрена, что этимъ исполнила все, что требовали отъ нея обязанности матери. Она пополнѣла, похорошѣла, посвѣжѣла, и понятно -- не захотѣла прятать въ дѣтской своей красоты, какъ требовалъ этого мужъ. Любезно предоставивъ самому ему возиться съ мальчикомъ, если онъ хочетъ, чтобы за нимъ лучше смотрѣли, веселая и безпечная, ни о чемъ уже не думая и не обращая никакого вниманія на мужа, вся отдалась она удовольствіямъ въ обществѣ тотчасъ же окружившихъ ее офицеровъ. Мужъ говори тамъ, что хочетъ, ворчи, кричи и бранись, какъ знаетъ -- она его даже и не слушаетъ.
Пораженный этимъ неслыханнымъ нахальствомъ, не умѣя найтись и вовремя дать ему должнаго отпора, Иванъ Осиповичъ вынужденъ былъ спассовать передъ этой новой тактикой жены. Нахальство оказалось болѣе дѣйствительнымъ для Наденьки орудіемъ, чѣмъ ласка, и лишь стоило ей узнать этотъ секретъ, какъ побѣда уже была ей обезпечена. Невольно покоряясь женѣ, Иванъ Осиповичъ ничего не могъ подѣлать, видя у себя самыхъ непріятныхъ для себя людей, и скоро до того стушевался онъ въ собственномъ же своемъ домѣ, заслоненный тамъ красавицей-женой, что на него перестали даже обращать вниманіе, словно и не онъ былъ хозяинъ: привѣтливъ онъ или холоденъ, злится или благоволитъ -- это лишь забавляло Наденьку и ея веселыхъ кавалеровъ... Напрасно, проводивъ гостей, накидывался онъ на жену, напрасно раздавался тутъ по дому громовый его голосъ, расточая угрозы и брань, голосъ этотъ никого не приводилъ уже въ трепетъ.
Весело зажила Наденька въ Краницахъ, безпечно наслаждаясь этимъ весельемъ. О Юницкомъ она уже забыла: въ самомъ дѣлѣ, не ей помнить цѣлый годъ объ отсутствующемъ. Но разъ пробужденные порывы къ жизни и наслажденіямъ -- ихъ не забыла она и, вся возбужденная ими, весело шла навстрѣчу счастью и новой любви.
Среди окружавшихъ ее офицеровъ искреннимъ своимъ весельемъ, безпечнымъ счастьемъ первой молодости и страстной жаждой наслажденій особенно изо всѣхъ выдавался одинъ только что произведенный прапорщикъ. Онъ былъ невысокаго роста, довольно полный для своихъ лѣтъ, съ коротко-остриженными черными волосами и болѣе отличался здоровьемъ, румянцемъ и идеальной свѣжестью, чѣмъ красотой. Черные глаза его, живые и веселые глаза мальчикакадета, сразу же обличали они въ немъ всю крайнюю его юность.
Онъ былъ моложе Наденьки, но въ жизни они одно любили, одного желали, и не трудно было имъ сойтись. Ни съ кѣмъ не было Наденькѣ такъ легко и весело, какъ съ прапорщикомъ Лизгуновымъ. А ему и подавно: только что выпущенный изъ корпуса, только что вступившій въ жизнь, страстно мечтая о всей роскоши жизненныхъ наслажденій и главнымъ образомъ о любви, на самомъ порогѣ своей жизни встрѣтилъ онъ эту красавицу, съ такой чарующей улыбкой на него глядѣвшую, съ такимъ искреннимъ удовольствіемъ дѣлившую съ нимъ и незатѣйливую его болтовню, и его рѣзвое веселье. Ея вниманіе къ нему, первое вниманіе женщины, было ему дорого, и еще тѣмъ дороже, что женщина эта была молода и хороша и что въ жизни любили они одно -- хохотъ, забавы, веселье и поцѣлуи... Наденька и Лизгуновъ -- это былъ огонь и порохъ, и страсть, жгучая и безумная, не замедлила кинуть ихъ въ объятія другъ друга, и Наденька отдалась трепетавшему отъ счастья юношѣ, впервые отдалась въ пылу страстныхъ желаній и восторженной любви...
Они были неразлучны, насколько, разумѣется, это являлось возможнымъ и дозволяло благоразуміе: Наденька уже умѣла хитрить и научила этому своего юнаго любовника. И дѣйствительно, Иванъ Осиповичъ, уже обратившій вниманіе на эту парочку, тотчасъ же насторожился, но какъ строго ни слѣдилъ онъ за женой -- для рѣшительныхъ дѣйствій онъ не находилъ еще достаточныхъ поводовъ, а на его брань и приказанія жена давно уже не обращала вниманія.
Три мѣсяца блаженствовали они, а Иванъ Осиповичъ все еще думалъ, что между ними нѣтъ еще ничего серьезнаго: ужъ очень надѣялся онъ на строгій свой присмотръ за женой, но жена оказалась хитрѣе его. Уже не только всѣмъ офицерамъ, но и всѣмъ жидамъ въ Краницахъ давно была извѣстна ея связь съ Лизгуновымъ, а Иванъ Осиповичъ все еще только подозрѣвалъ и собирался принять рѣшительныя предупредительныя мѣры, какъ вдругъ проговорился одинъ подкутившій офицеръ и пьяная болтовня его сразу открыла Ивану Осиповичу печальную истину.
Впрочемъ, для него это была уже не первая измѣна жены и онъ зналъ, что надо ему дѣлать. Никому ничего не говоря, тотчасъ же подалъ онъ прошеніе объ отставкѣ, а пока взялъ отпускъ и, получивъ такимъ образомъ возможность немедленно же покинуть Краницы, отъявился къ женѣ.
Наденька, только что разставшаяся съ Лизгуновымъ, ничего не ожидала. Стараясь казаться какъ можно болѣе покойной, сидѣла она съ газетой въ рукахъ и, повидимому, внимательно ее читала.
Ничего еще не говоря, задыхаясь отъ бѣшенства и злобы, сталъ Иванъ Осиповичъ ходить по комнатѣ, злобные взгляды кидая на жену. Наденька рѣшительно не обращала на него вниманія, и это еще болѣе раздражало его. Наконецъ, не будучи въ силахъ сдерживаться, онъ вдругъ остановился передъ нею и звучная пощечина заставила неожидавшую этого, оторопѣвшую Наденьку поднять голову. А Иванъ Осиповичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, снова шагалъ по комнатѣ, весь дрожа отъ злобы и волненія.
Что съ ней, за что это -- ничего не понимала Наденька. Она поблѣднѣла, слезы показались у нея на глазахъ, она хотѣла-было что-то сказать, но что -- не знала и молча глядѣла на мужа.
-- Хорошо-съ! Отлично-съ! Чудесно-съ! такъ началъ наконецъ Иванъ Осиповичъ. Изволили и здѣсь завести любовничка? Отчего не двухъ, не трехъ, позвольте васъ спросить? Мужъ старъ, некрасивъ, извѣстно, гдѣ ужъ намъ съ такими херувимчиками тягаться! А зачѣмъ, позвольте васъ, сударыня, спросить, зачѣмъ выходили вы за этого стараго, некрасиваго мужа? Молчать! на весь домъ загремѣлъ онъ, когда Наденька открыла-было ротъ.
И мертвое молчаніе воцарилось въ комнатѣ.
-- Тебя, дура, спрашиваютъ, зачѣмъ шла за меня? вновь возвысилъ голосъ Иванъ Осиповичъ. Эдакъ, сначала обвѣнчаются, а потомъ жертву изъ себя разъигрываютъ, знаю я васъ, шлюхъ подлыхъ! На улицу бы васъ, тамъ только вамъ и мѣсто, а не въ семьѣ... А то, вишь ты, тоже хотятъ пользоваться именемъ честной женщины, а сами...
И вторая пощечина досталась Наденькѣ.
-- Я ли тебя, дуру, не любилъ? останавливаясь передъ нею, тихо началъ Иванъ Осиповичъ. Я ли за тобой, за мерзавкой, не ухаживалъ? Я ли тебя, дрянь эдакую... Э, да говорить тошно. Ну, и отсюда бѣжать надо. Что же дѣлать? И будемъ изъ города въ городъ бѣгать. А я тебѣ, матушка, этого не прощу, нѣтъ, и не надѣйся! Ѣдемъ сегодня же ночью, а пока, чтобы не улизнула къ дружку-то къ любезному, я ужъ посижу здѣсь, покараулю женушку свою милую! Дружокъ-то и останется съ носомъ! Да!
И онъ усѣлся противъ жены, съ злобной усмѣшкой поглядывая на нее и тихо что-то насвистывая.
Съ первыхъ же словъ его оторопѣвшая Наденька сразу все поняла и поняла также, что все теперь кончено. Она ужъ не слушала, что говорилъ мужъ, не до того было ей въ эту минуту; она зарыдала, и долго, тяжело рыдала она, опустивъ голову на сложенныя руки. Не отъ сыпавшихся на нее оскорбленій рыдала Наденька, она оплакивала тутъ и свое быстро мелькнувшее счастье, и полную свою безпомощность. Что дѣлать ей? Что можетъ она сдѣлать?
Изъ всѣхъ рѣчей мужа она поняла только то, что ее увезутъ изъ Краницъ. И увезутъ, она знала, что увезутъ, и ничѣмъ не можетъ она помочь себѣ... Хотѣла-было она выйти изъ комнаты, чтобы не видѣть по крайней мѣрѣ ненавистной фигуры мужа, но Иванъ Осиповичъ, быстро вскочивъ, грубо схватилъ ее за руку и снова опустилъ на диванъ.
-- Куда? крикнулъ онъ. Ни съ мѣста! Сказано, къ любовнику не пущу... Дрянь!..
Наденька окончательно тутъ растерялась и дѣлала все, что могла, т. е. плакала горькими слезами.
Въ ту же ночь Носовы уѣхали въ Москву.
Грустно и скверно было Наденькѣ, но еще сквернѣе стало ей, когда они поселились въ Москвѣ въ дешевыхъ меблированныхъ комнатахъ, грязныхъ и тѣсныхъ, съ темными вонючими корридорами и неопрятной, грубой прислугой. Какъ хорошо было ей тамъ, въ Кравицахъ, какъ счастлива была она, и ничего-то этого нѣтъ, все прошло, прошло безслѣдно и навѣки, и вмѣсто всего этого, вмѣсто этого чуднаго счастья -- жалкая, до-нельзя скучная жизнь среди убогой обстановки ихъ тѣснаго номера и вдобавокъ наединѣ еще съ мужемъ... Какъ убитая, ходила Наденька, не скрывая своего горя и не обращая вниманія на брань и насмѣшки мужа. Но когда первый порывъ ея горя прошелъ, а случилось это скоро, неспособна была она долго горевать, она вдругъ вспомнила доставшіяся ей въ Краницахъ плюхи и до бѣшенства озлобленная, стала яростно огрызаться на мужа, съ лихвой возвращая ему его брань и всѣ его оскорбленія. Теперь, что бы ни дѣлалъ онъ съ ней, оскорбить ея онъ уже не могъ: даже и къ оскорбленіямъ стала она нечувствительна и научившись брани у него же, нисколько не уступала ему теперь въ этомъ искусствѣ. И что за милые разговоры шли у нихъ съ утра до ночи!
Противна ему стала она, но ужъ какъ онъ-то былъ ей противенъ! Наконецъ добилась она своимъ поведеніемъ хоть того, что мужъ по цѣлымъ днямъ стадъ пропадать изъ дома, забравъ, разумѣется, съ собой всѣ деньги до послѣдняго гроша. Онъ ходилъ по трактирамъ, по театрамъ и маскарадамъ, а она сидѣла дома, одна, съ ребенкомъ и кормилицей, но она такъ была рада своему одиночеству, что не промѣняла бы его ни на какіе выѣзды въ сопровожденіи мужа.
А въ Краницахъ въ это самое время хоронили Лизгунова. Бѣдный юноша не вынесъ внезапной потери любимой женщины. Любя ее всѣми силами своей души, со всей страстью первой любви и 20-лѣтняго возраста, онъ любилъ безъ разсужденій, любилъ не за умъ или хорошія какія-либо ея качества или свойства, а за молодость, за красоту, любилъ въ ней красавицу-женщину, но тѣмъ сильнѣе любилъ онъ ее и тѣмъ непосредственнѣе отдавался своему чувству. Не украшеніемъ и не частью его жизни была для него эта любовь, она была для него всѣмъ, она была всей его жизнью, все, что онъ зналъ и любилъ въ жизни, и, грубо, неожиданно порванная, она унесла съ собой и самую эту жизнь. Чѣмъ ярче было наслажденіе, которое давали ему поцѣлуи хорошенькой Наденьки, тѣмъ холоднѣе, тѣмъ безнадежнѣе и тоскливѣе казались ему теперь его пустые, лишенные ея присутствія, полные тоски и отчаянія дни. Все потеряно. Нѣтъ жизни, къ чему же и жить? И безъ сожалѣній, безъ колебаній, ничего не видя впереди, но благодарный судьбѣ за прошлое счастье и съ мыслью о Наденькѣ спустилъ онъ курокъ.
Когда на выстрѣлъ сбѣжались люди и выломали запертую дверь, Лизгуновъ былъ еще живъ. Сдѣлали все возможное, чтобы спасти несчастнаго, но ничто не помогло. Въ ужасныхъ страданіяхъ прожилъ онъ болѣе недѣли, умоляя окружающихъ прекратить эти страданія -- и умеръ, безъ сожалѣнія разставшись съ жизнью.
Съ злорадной усмѣшкой поспѣшилъ Иванъ Осиповичъ сообщить женѣ о смерти ея дружка любезнаго, со всѣми ея подробностями, какъ можно ярче постаравшись расписать ей ужасную картину его предсмертныхъ мученій. Наденька вся поблѣднѣла при этомъ извѣстіи, такъ поразило оно ее. Въ глубокой грусти опустилась она на кресло и залилась слезами. Впечаніѣніе было слишкомъ сильно и, подавленная его тяжестью, она чуть не лишилась сознанія. Все спуталось въ ея головѣ: и мысль о смерти явилась ей, и вспомнилось минувшее счастье, вспомнилась безграничная любовь къ ней Лизгунова и его ужасныя страданія -- и вдругъ представился ей застрѣлившійся, окровавленный юноша... Съ ужаснымъ крикомъ вскочила она: ей померещилось, что кровавый призракъ улыбается ей и протягиваетъ къ ней руки... Неизвѣстно, что сталось бы съ ней въ эту минуту, если бы, къ счастью, не помогъ ей мужъ: такъ настойчиво принялся онъ допекать ее связью съ покойнымъ, ругая его, на чемъ свѣтъ стоитъ, что Наденька, нѣкоторое время не обращавшая на него вниманія, вышла наконецъ изъ себя и принялась за испытанное уже средство, крикнувъ на него:
-- Да замолчишь ли ты, чортъ!
И пошла перепалка.
Не сладка была жизнь при такой обстановкѣ, да еще въ тѣснотѣ убогаго номера меблированныхъ комнатъ, такъ не сладка, что утомила даже и Ивана Осиповича. Видя, что съ супругой ничего не подѣлаешь, онъ уступилъ наконецъ и махнулъ на нее рукой. Наденька, прибѣгавшая къ брани не изъ любви къ ней, а исключительно лишь ради самозащиты, она тоже затихла, всей душой радуясь неожиданному затишью. Оба отдыхали тутъ, обоимъ пріятенъ былъ этотъ отдыхъ, и, безъ уговоровъ, само собою устроилось такъ, что съ внѣшней стороны ихъ супружеская жизнь пошла прилично и гладко и посторонній, видя ихъ вмѣстѣ, уже не замѣтилъ бы ни малѣйшей между ними розни. Вся взаимная ихъ ненависть затаилась въ глубинѣ ихъ сердецъ и скрылась на время.
Такимъ образомъ Иванъ Осиповичъ былъ побѣжденъ.
И безъ того уже тяжело и скучно жилось Наденькѣ, а тутъ еще эти грустныя воспоминанія о Лизгуновѣ... Часто вспоминался онъ ей, часто видѣла она его, облитаго кровью, и горько рыдала, всей душой жалѣя несчастнаго юношу. Но за нимъ она не послѣдовала: его ужасная смерть не была ей по силамъ. Къ тому же, и любила она его менѣе сильно: разница между ними была та, что ее первой любовью полюбилъ неиспорченный еще жизнью, неопытный юноша, а она, какъ ни какъ -- она была уже пожившая, помятая жизнью женщина. То, что для него было жизнью, пламенной страстью, быть можетъ, и недолговѣчной, но безграничной и сильной, для нея это было лишь увлеченіемъ и забавой. И скоро совершенно забыла бы она его, какъ забыла Юницкаго, если бы не эта смерть: теперь противъ ея воли вспоминался онъ ей, заставляя ее съ ужасомъ содрогаться и вызывая слезы на ея красивые глаза, тѣ глаза, которые недавно еще такъ горячо цѣловалъ онъ...
Пока узналъ Иванъ Осиповичъ о мѣстѣ въ Гурьевѣ, пока шла переписка съ думой, прошло болѣе трехъ мѣсяцевъ, и передъ самымъ только Рождествомъ удалось наконецъ Носовымъ покинуть Москву.