Надеждѣ Ѳедоровнѣ 24 года. Она дочь помѣщика съ порядочными средствами, занимавшаго кромѣ того недурное и служебное положеніе: Ѳедоръ Гавриловичъ Башкѣевъ былъ извѣстнымъ дѣльцомъ при старыхъ порядкахъ, но удержался и при новыхъ, такъ что при открытіи новыхъ учрежденій легко получилъ мѣсто члена Суда, должность въ то время, въ концѣ 60-хъ и въ началѣ 70-хъ годовъ и очень почетная, и хорошо оплачиваемая. Это былъ человѣкъ умный, и главное -- самоувѣренный. Знаніе жизни и людей, т. е. преимущественно практической стороны жизни, людскихъ слабостей и всевозможныхъ мелочныхъ ихъ недостатковъ, самое нужное для жизненнаго благополучія -- и оно въ свою очередь, въ соединеніи съ природной его самоувѣренностью, много помогало ему хорошо устроиться на этомъ свѣтѣ.
Безцѣнное это свойство -- самоувѣренность! Сколько помогаетъ она въ жизни, какъ выставляетъ человѣка впередъ, какъ прокладываетъ ему дорогу, заставляя людей слушать его и вѣрить въ него, соглашаться съ нимъ и признавать его превосходство... Какъ помогаетъ она всегда и всюду вовремя найтись, изо всего вывернуться, все обратить себѣ на пользу... Какъ помогаетъ она своему носителю вѣрить, что изо всѣхъ людей исключительно онъ лишь одинъ достоинъ вниманія и отличій, и не упускать въ силу этой вѣры ни даже малѣйшаго изъ безчисленныхъ, мимоходомъ всѣмъ намъ встрѣчающихся въ жизни случаевъ улучшить свое положеніе! Мелкимъ и ничтожнымъ кажется на первый взглядъ иной такой случай и какъ-то совѣстно даже цѣпляться за него, и по большей части всѣ мы пренебрегаемъ подобными встрѣчами, по какой громадный итогъ получается для умѣющихъ пользоваться изъ совокупности этихъ мелочей...
Таковъ именно и былъ Ѳедоръ Гавриловичъ. Съ умомъ безспорнымъ, но отнюдь не глубокимъ, съ образованіемъ, давно уже заглушеннымъ жизнью и житейскими заботами, съ стремленіями самыми обыденными, тѣмъ не менѣе онъ слылъ всегда за человѣка, какихъ мало, всегда считался въ первыхъ рядахъ общества, его гордостью и красой. Все накоплявшееся съ лѣтами знаніе жизни и своихъ ближнихъ, оно лишь придавало ему самоувѣренности и умѣнія съ каждымъ порядкомъ ужиться и найтись при всякихъ условіяхъ, нигдѣ не затереться въ толпѣ и всегда устроиться какъ можно лучше и виднѣе.
Всѣми уважаемый и отличаемый, онъ жилъ хорошо и привольно. Должность хорошая, имѣніе устроенное. Въ то время, какъ другіе, и живя даже въ имѣніяхъ, не умѣли извлекать изъ нихъ дохода, онъ получалъ этотъ самый доходъ исправно и сполна, лишь изрѣдка наѣзжая въ свои имѣнія: умѣлъ онъ и примѣниться къ мѣстнымъ условіямъ, и вовремя, гдѣ нужно, рискнуть, и найти вѣрнаго человѣка, и что важнѣе всего -- умѣлъ держать этого вѣрнаго человѣка въ ежовыхъ рукавицахъ, такъ что вѣрный человѣкъ не портился въ его рукахъ, а такъ многіе годы неизмѣнно и оставался вѣрнымъ человѣкомъ. Сосѣди только дивились на Ѳедора Гавриловича... Не мало хлопотъ было ему съ хозяйствомъ, ибо у него было не одно, а три разныхъ, къ тому же довольно отдаленныхъ одно отъ другого имѣній, и все-таки дѣло у него ладилось и шло хорошо.
Женатъ онъ былъ по любви, но это было такъ уже давно, такъ молодъ былъ онъ тогда и такъ измѣнился съ тѣхъ поръ, что положительно можно сказать, что вѣнчался съ
Марьей Васильевной Воеводской не этотъ, всѣмъ теперь извѣстный Ѳедоръ Гавриловичъ Башкѣевъ, а какой-то совсѣмъ другой, уже не существующій болѣе человѣкъ. Съ тѣхъ поръ онъ и забылъ даже, что такое любовь, да и къ женѣ онъ скоро охладѣлъ. Онъ былъ еще молодъ и красивъ тогда, по женщины совершенно уже не существовали для него: людей онъ дѣлилъ не на мущинъ и женщинъ, а на полезныхъ и безполезныхъ, и только съ этой точки зрѣнія и смотрѣлъ на нихъ. Положимъ, внѣшніе пріемы его обращенія были иные съ женщинами, чѣмъ съ мущинами, но это дѣлалось само собою, это были пріемы чисто-внѣшніе, все равно, какъ иначе обращался онъ съ нужнымъ человѣкомъ-дворяниномъ, чѣмъ съ нужнымъ человѣкомъ-купцомъ, хотя подчасъ послѣдній бывалъ и нужнѣе даже перваго. И часто Ѳедоръ Гавриловичъ лгобезпичалъ и ухаживалъ за старыми уродами и даже и не замѣчалъ молоденькихъ красавицъ. Впрочемъ, женщинъ онъ любилъ, хотя и безъ излишества, но исключительно лишь такихъ, съ которыми все кончалось бы ясно и скоро, безъ ухаживапья и дальнихъ разговоровъ, чтобы затѣмъ уже не думать о нихъ и главное, никакими, ни заботами, ни ожиданіями, ни тревогами, ничѣмъ не развлекаться въ часы, посвященные дѣламъ.
Жена его, правда, стариннаго, хотя и захудалаго дворянскаго рода, не была богата. Были у нея гдѣ-то какія-то 60 душъ, оброкъ съ которыхъ и составлялъ весь ея доходъ. Эта была женщина, въ молодости очень красивая, живая, веселая, но съ годами совершенно застывшая подъ мертвящимъ и деспотическимъ вліяніемъ мужа. Въ умственномъ отношеніи она ничего изъ себя не представляла, образованія тоже не получила никакого; она была добра, т. е. зла никому не дѣлала, но характера, личности -- этого не было въ ней ни на грошъ, и понятно, что сразу же всецѣло и во всемъ подчинилась она мужу, передъ которымъ она благоговѣла и трепетала. Къ тому же, подъ вліяніемъ болѣзни, красота ея рано увяла, и окончательно притихла Марья Васильевна, смирившись съ суровой своей долей. Въ обществѣ она почти не показывалась и никуда не выѣзжала, и тихо проходили ея дни среди однообразныхъ хозяйствеипыхъ дрязгъ и хлопотъ. Посѣщали ее лишь немногія короткія знакомыя да родныя, и то только женщины. Сидя съ ними за самоваромъ въ своей небольшой и жарко натопленной, уставленной шкафами и сундуками комнаткѣ, отводила она душу въ безконечныхъ откровенныхъ разговорахъ, и несмолкаемая болтовня раздавалась тутъ по цѣлымъ часамъ: это были счастливѣйшіе часы Марьи Васильевны, да собственно говоря, ничего другого и не любила, и не желала она. Въ парадныя комнаты она рѣдко выходила, такъ что многіе гости Ѳедора Гавриловича, преимущественно дѣльцы, и не подозрѣвали даже ея существованія. Самого Ѳедора Гавриловича, и того зачастую по цѣлымъ днямъ и недѣлямъ не видала она.
У нихъ было пятеро дѣтей, изъ которыхъ въ живыхъ осталось только двое, сынъ да дочь. Дѣти жили съ матерью, на ея половинѣ: отецъ рѣдко кхъ видѣлъ, но всегда ласкалъ ихъ, особенно дочь. Бе онъ очень любилъ и часто дарилъ ей дорогія игрушки. Но возиться съ дѣтьми, воспитывать ихъ -- это было не его дѣло: и не умѣлъ онъ, да и некогда было ему, вѣчно заваленному дѣлами, и какъ только подросли дѣти, тотчасъ же съ удовольствіемъ сложилъ онъ съ себя всѣ воспитательскія о нихъ заботы, помѣстивъ сына въ Училище Правовѣдѣнія, а дочь въ губернскій Институтъ, поближе къ себѣ да и съ финансовымъ тоже разсчетомъ. Практическій человѣкъ, онъ понималъ, что деньги, потраченныя на воспитаніе сына, не пропащія деньги, что государство сторицей возвратитъ ихъ впослѣдствіи, и потому ничего не'жалѣлъ онъ для сына. Дочь другое дѣло, ея образованіе не представляетъ важности и потому нечего слишкомъ на нее тратиться. Въ то же время онъ никогда и ни въ чемъ ей не отказывалъ, исполнялъ всѣ ея прихоти и часто навѣщалъ ее въ Институтѣ.
Мать ее тоже любила и тоже баловала, и въ этой-то сферѣ постояннаго балованія, въ дѣвичьей да среди институтскихъ подругъ, такъ прошла вся первая молодость Надежды Ѳедоровны. О ея образованіи не заботились: это дѣло Института, и худо ли, хорошо ли -- а Институтъ выполнилъ эту задачу и кое чему научилъ Надежду Ѳедоровну. О ея развитіи не думалъ уже ровно никто, ни родители, ни
Институтъ: дѣло это равнодушно предоставили случаю, и росла она, не думая ни о чемъ, кромѣ ѣды (главная въ тѣ времена институтская забота), да удовольствій, да нарядовъ, насколько, разумѣется, это ей было доступно въ Институтѣ. Никто не интересовался ни ея понятіями, ни взглядами, никто не позаботился дать ей твердую нравственную основу для будущаго: ее выучили танцовать, кое какъ бренчать на рояли, да кое какъ болтать по-французски, слегка отшлифовали ея манеры, развили въ ней вкусъ къ нарядамъ и дорогимъ уборамъ и жажду удовольствій -- и пустили на всѣ четыре стороны.
Наступилъ наконецъ торжественный день выпуска, и вотъ хорошенькая, свѣженькая, румяная 17-лѣтняя Наденька надѣваетъ пышное, отдѣланное по тогдашней модѣ множествомъ всякихъ оборокъ, бантовъ и т. п. украшеній платье и навсегда разстается съ Институтомъ. Отецъ не нарадуется, не налюбуется на нее. Мать старается предупредить малѣйшее ея желаніе, наряжаетъ ее, ухаживаетъ за ней...
Какъ при воспитаніи производительными отецъ признавалъ лишь расходы на сына (и его разсчеты оправдались блистательно: сынъ всего лишь годъ, какъ кончилъ курсъ, а получилъ уже прекрасное мѣсто и, какъ по всему видно, съумѣетъ проложить себѣ дорогу и пойдетъ далеко), такъ теперь, по окончаніи воспитанія, наоборотъ, производительными считалъ Ѳедоръ Гавриловичъ расходы на дочь. Его домъ преобразился. Вечера слѣдуютъ у него за вечерами, съ утра до ночи гости, хохотъ, разговоры, музыка, танцы, пѣніе. Даже и Марья Васильевна должна была покинуть по его приказанію долголѣтнее свое заключеніе и, часто черезъ силу, выѣзжать, вывозя дочь, или же безконечные часы просиживать въ гостинной, изображая изъ себя хозяйку.
Наденька жадно вся отдалась удовольствіямъ и веселью. Веселая, нарядная, хорошенькая, она блистала на вечерахъ и балахъ, всѣхъ плѣняя своей красотой. Въ нее влюблялись, за нею ухаживали, и она была страшно этимъ довольна, этимъ новымъ, еще невѣдомымъ ей доселѣ удовольствіемъ она наслаждалась болѣе даже, чѣмъ и самыми танцами. И сама она влюбилась, и цѣлыхъ два мѣсяца была влюблена, всѣмъ своимъ подругамъ по секрету признаваясь въ своей любви. Потомъ забыла, а потомъ снова влюбилась, и снова начались сентиментальные взгляды, мечты ночью при лупѣ и признанія подругамъ. Такъ, среди этого веселья, среди танцевъ, ухаживанья да обожанія разныхъ кавалеровъ прошло почти два года. Наденькѣ некогда было опомниться въ этомъ чаду. Дни летѣли быстро и незамѣтно, они смѣнялись, уходили, а Наденька, все такая же хорошенькая и свѣженькая, была попрежнему весела и мила, попрежнему танцовала, плѣняла и влюблялась, и съ каждымъ днемъ все радостнѣе и веселѣе казалась ей жизнь.
Она имѣла успѣхъ, и успѣхъ блестящій. Отецъ это видѣлъ и гордился ею, своей единственной дочерью, первой красавицей города. Она уже получила два предложенія, но отецъ отклонилъ ихъ: Наденька еще молода и, безъ сомнѣнія, сдѣлаетъ лучшую партію, чѣмъ какой-то земскій докторъ или нищій гусаръ. При послѣднемъ отказѣ Наденька проплакала цѣлыхъ три дня -- она была влюблена въ гусара... Она увѣряла, что непремѣнно умретъ, что жить не можетъ безъ Жана -- такъ назывался гусаръ. Собиралась даже бѣжать съ нимъ, но, къ счастью, все ограничилось одними только признаніями подругамъ да недописаннымъ письмомъ къ гусару съ просьбой увезти ее. Писать было непривычнымъ и труднымъ для Наденьки дѣломъ, и потому письмо это писалось такъ долго, что даже и забылось подконецъ, и такимъ образомъ не дошло по адресу.
Ловкій былъ человѣкъ Ѳедоръ Гавриловичъ, отлично умѣлъ онъ устроить свою жизнь и дѣла, и все всегда удавалось ему, но была у него страсть, одна единственная, и она-то и погубила его: любилъ онъ карты, и игру велъ серьезную, крупную.
Еще смолоду любилъ онъ карты и игралъ, и сильно игралъ, и счастливо. Это еще болѣе пристрастило его къ игрѣ и картамъ. Съ годами онъ устроился, обзавелся домомъ, семьей, пріобрѣлъ солидное общественное положеніе -- но счастье въ картахъ покинуло его. Чѣмъ далѣе, тѣмъ неудачнѣе игралъ онъ, но тѣмъ упорнѣе въ то же время гонялся за счастьемъ, увеличивая куши, все болѣе и болѣе времени отдавая зеленому полю. Доходовъ его далеко ужеиъ не хватало ему, завелись у него долги, которые все росли и росли, и порой уже съ трудомъ только могъ онъ доставать деньги подъ свои векселя.
Онъ ясно видѣлъ, что дѣла его плохи, что онъ идетъ къ раззоренію, но отказаться отъ игры у него не было силъ: эта была единственная его забава, единственное, что красило однообразные, дѣловые, черствые его дни, единственное, что хоть сколько-нибудь освѣжало и волновало его. Къ тому же упорно не хотѣлось ему оставаться побѣжденнымъ, и слѣпая вѣра въ свое счастье, котораго стоитъ лишь дождаться, вѣра стараго игрока, никогда его не покидающая, каждый день неотразимо влекла она его къ карточному столу, все суля ему побѣду и выигрышъ. И порой, казалось, близка уже минута торжества: счастье улыбается ему, онъ начинаетъ выигрывать, каждый рискъ ему удается, онъ рискуетъ еще болѣе, слѣпое счастье вывозитъ каждый разъ, неудачи онъ не знаетъ, его выигрышъ ростетъ и ростетъ, уже много тысячъ выигралъ онъ, а счастье все увеличивается, къ нему идетъ слѣпая карта -- и вотъ впереди уже видна отрадная минута: еще нѣсколько дней, и всѣ его долги будутъ уплачены, имѣнія очистятся, и снова станетъ онъ богатымъ, независимымъ бариномъ и тогда во всю жизнь никогда ни за что уже не возьметъ картъ въ свои руки. Но близкая минута такъ и остается все только близкой, не переходя въ дѣйствительность. Счастье рѣзко вдругъ оборачивается къ нему спиной, но онъ не хочетъ признать этого, рискуетъ попрежнему, желая переупрямить упорно неидущія къ нему карты, мѣняетъ колоды, игры, куши, дѣлаетъ все, чтобы измѣнить теченіе картъ, но ничто не помогаетъ, и два-три вечера уносятъ всѣ его выигрыши, и разомъ разлетаются сладкія мечты... Не только не расплачивается онъ съ долгами, но еще снова приходится ему занимать, и съ каждымъ мѣсяцемъ въ ужасающей прогрессіи возрастаютъ его долги.
Все ближе и ближе онъ къ раззоренію, онъ это видитъ, но помочь уже нельзя, и думать уже нечего теперь объ этомъ и его съ такимъ трудомъ имъ упрочбнное благосостояніе должно рушиться неминуемо и скоро. Мысль объ этомъ обдаетъ его холодомъ, онъ принимается подводить итогъ своимъ долгамъ, все думая, нельзя ли еще какъ-нибудь и что-нибудь сдѣлать, но итогъ не только не ниже, но всегда на много превышаетъ его ожиданія, лишая его такимъ образомъ и послѣднихъ какихъ-то надеждъ. Имъ овладѣваетъ тупое отчаяніе: онъ видитъ, сознаетъ безпомощное свое положеніе, онъ видитъ неминуемое ужасное будущее, позоръ,нищету, и, чтобы избавиться отъ гнетущихъ этихъ мыслей, чтобы забыться, онъ бросается къ картамъ, которыя однѣ только и въ силахъ дать ему хотя минутное забвеніе, да къ тому же онѣ только и могутъ еще помочь ему и спасти его...
Долги все ростутъ, за выигрышами неизмѣнно всегда слѣдуютъ во много разъ большіе проигрыши, и Ѳедоръ Гавриловичъ съ отчаяніемъ рѣшается не думать о своихъ дѣлахъ, старается не думать въ рѣдкія трезвыя минуты старается также принудить себя не играть, но для этого требуется ему такое сильное напряженіе воли, которое отзывается на немъ вреднѣе всякихъ волненій. Да и не все ли равно: и не играетъ онъ, а долги все также ростутъ не по днямъ, а по часамъ, надо занимать, чтобы платить старые долги, надо занимать и для уплаты процентовъ. Кредитъ все уменьшается, а денегъ требуется все больше и больше. И снова не выдерживаетъ онъ и идетъ играть, а послѣ проигрыша цѣлыя ночи проводитъ безъ сна, все думая объ ужасномъ и уже близкомъ своемъ будущемъ, о своихъ дѣлахъ, истиннаго положенія которыхъ и самъ даже не знаетъ онъ теперь, ибо въ послѣднее время бросилъ уже подводить итогъ своимъ долгамъ. Такъ проходитъ ночь, а утромъ, измученный, разбитый, идетъ онъ въ Судъ, и вечеромъ снова ужъ играетъ.
При такомъ сильномъ нравственномъ потрясеніи не трудно было свалить его первой же ничтожной простудѣ. Заболѣть, умереть, да еще въ такое время, когда дѣла не устроены -- этого онъ боялся пуще всего: и въ жаръ, и въ холодъ бросало -это при мысли, что будетъ съ его семьей, если его не станетъ. Подобно многимъ мущинамъ, онъ считалъ себя единственной опорой семьи и даже представить себѣ не могъ онъ, что стала бы дѣлать безъ него семья, да еще при такихъ ужасныхъ обстоятельствахъ. При первыхъ признакахъ начинавшейся болѣзни, онъ такъ ея испугался, что перемогался, пока только могъ, обманывая самого себя и стараясь себя увѣрить, что это талъ что-нибудь, простое утомленіе отъ излишнихъ занятій и больше ничего -- и разъ, отправляясь въ клубъ, онъ буквально упалъ отъ слабости. Пришлось лечь въ постель и признать фактъ болѣзни. По лицу доктора, по его голосу и торопливымъ увѣреніямъ, по всему, такой знатокъ людей, какъ Ѳедоръ Гавриловичъ, сейчасъ же догадался, что болѣзнь его серьезна, но мысль о смерти, ее онъ гналъ до послѣдней минуты, стараясь вѣрить, что онъ непремѣнно выздоровѣетъ и что нѣтъ поэтому надобности готовиться къ смерти и дѣлать своихъ распоряженій, которыхъ, впрочемъ, можно было и не дѣлать, ибо, собственно говоря, распоряжаться было уже нечѣмъ. Но какъ ни увѣрялъ онъ себя, какъ ни утѣшалъ, не могъ онъ скрыть отъ себя ужасной истины, не мучиться, не думать, не волноваться... Въ этихъ волненіяхъ, въ этихъ мучительныхъ думахъ терялъ онъ послѣднія свои силы, и болѣзнь быстро скрутила его: на третій уже день онъ впалъ въ безпамятство, а на четвертый его не стало.
Марья Васильевна ничего не знала о состояніи дѣлъ своего мужа. Никогда ничего не говорилъ онъ съ ней объ этомъ, а самой спросить его -- и мысли такой не было у нея, да и духа не хватило бы... Она знала, что онъ сильно играетъ, доходили до нея и слухи о его проигрышахъ и долгахъ, и даже тревожили ее эти слухи, но она скоро же успокаивалась, разсуждая, что такой умный и практичный человѣкъ, какъ ея мужъ, конечно не доведетъ себя до раззоренія, и вѣроятно, всѣ эти слухи о его долгахъ и крупныхъ проигрышахъ сильно преувеличены, или же не принимаютъ въ разсчетъ его выигрышей. Имѣнья всѣ цѣлы, на расходы по дому выдается больше даже прежняго съ тѣхъ поръ, какъ вышла изъ Института Наденька. Гдѣ же признаки раззоренія? справедливо разсуждала Марья Васильевна.
Поэтому легко представить себѣ ея удивленіе, когда послѣ смерти Ѳедора Гавриловича во всемъ домѣ не нашлось и ста рублей, и на другой же день, въ виду еще даже тѣла покойнаго, лежавшаго на столѣ, домъ его толпой осадили кредиторы. Даже и для Марьи Васильевны сразу стало ясно, что домъ и имѣнія -- всего этого далеко не хватитъ для уплаты долговъ, которымъ трудно даже подвести итогъ, ибо то и дѣло все предъявляются новые и новые векселя. Легко представить себѣ весь ея ужасъ. Новость эта такъ ее поразила, что она сидѣла, ни слова не говоря, ничего не отвѣчая волновавшимся кредиторамъ, и лишь записывала карандашомъ на бумажкѣ сумму каждаго долга. Она совсѣмъ растерялась, плакала и жаловалась всѣмъ и каждому и больше ничего не умѣла сдѣлать, и если бы не сынъ, пріѣхавшій на похороны отца, неизвѣстно, что сталось бы съ нею.
Едва и съ трудомъ набрали денегъ на самыя скромныя похороны и стали готовиться выѣзжать изъ дома, уже назначеннаго къ продажѣ съ аукціона.
Сынъ сразу же сообразилъ положеніе дѣлъ. Хорошо обезпеченный службой, сравнительно равнодушно перенесъ онъ непріятную новость объ исчезновеніи наслѣдства и сталъ стараться какъ-нибудь такъ устроить мать и сестру, чтобы онѣ по крайней мѣрѣ не оказались у него на шеѣ. Принадлежавшія Марьѣ Васильевнѣ 60 душъ были незадолго передъ этимъ представлены на выкупъ, и въ скоромъ времени ожидали выкупную сумму. Этимъ и воспользовался Василій Ѳедоровичъ. Нашелъ онъ благодѣтеля, который выдалъ впередъ Марьѣ Васильевнѣ слѣдовавшія ей деньги, разумѣется, удержавъ изъ нихъ часть въ свою пользу; затѣмъ у того же благодѣтеля еще занялъ Василій Ѳедоровичъ три тысячи и со всѣми этими деньгами научилъ мать явиться на торги, когда будутъ продаваться отцовскія имѣнія. Одно изъ этихъ имѣній, съ усадьбой и заводомъ, было имъ далеко не по силамъ, но на два другихъ они могли торговаться. Самое маленькое, при счастьи, могло имъ достаться и за одну даже сумму выкупа, а среднее, такъ если бы и не хватило тамъ десяти или двѣнадцати тысячъ -- тотъ же благодѣтель обѣщалъ соудить ихъ подъ сохранную росписку "въ 15.000, впослѣдствіи имѣющую замѣниться закладной на такую же сумму.
Торги вышли удачные. Маленькое имѣньице, около 200 десятинъ при селѣ Мысъ Доброй Надежды, осталось за Марьей Васильевной, и со всѣми расходами не хватило ей всего только 1200 рублей. Василій Ѳедоровичъ далъ ей эти деньги изъ занятыхъ у благодѣтеля, но съ условіемъ, что она возвратитъ ихъ ему, уплачивая по частямъ; еще 300 рублей далъ ей на первое обзаведеніе, остальныя же полторы тысячи возвратилъ благодѣтелю. Такимъ образомъ избавилась Марья Васильевна по крайней мѣрѣ отъ нищеты.
Наденька плакала при видѣ умирающаго отца, плакала, прощаясь съ его тѣломъ, жалѣла ег.о, но, не чувствуя къ нему глубокой любви, не чувствовала и горя, потерявъ его. Она плохо понимала совершавшійся въ ихъ положеніи переворотъ и безучастно относилась къ доходившимъ до нея черезъ дѣвичью слухамъ объ отцовскихъ долгахъ и предстоящихъ какихъ-то продажахъ. Но когда ей объявили, что она должна покинуть городъ и переселиться съ матерью въ деревню -- тутъ она горько зарыдала: жаль ей было веселой городской жизни...
Деревня, гдѣ имъ пришлось поселиться, была тихій, глухой, захолустный уголокъ. Удаленное отъ большихъ дорогъ, затерянное и забытое, село это стояло надъ небольшой, но быстрой и глубокой рѣчкой, многоводной и рыбной; начинаясь гдѣ-то въ дремучихъ, еще нетронутыхъ лѣсахъ, гдѣ медвѣди были звѣремъ обыденнымъ, гдѣ лоси водились въ изобиліи, гдѣ еще бѣгала зоркая рысь и кишмя кишѣли волки и лисы, а разнаго мелкаго лѣсного звѣря, куницы, бѣлки, птицы этой разной -- всего этого добра хоть отбавляй, она выбѣгала изъ этихъ лѣсовъ въ безпредѣльные луга, и такъ, лугами, прихотливо по нимъ извиваясь, е текла все остальное время, верстъ болѣе ста, до самаго своего устья. На половинѣ этого разстоянія, значительно отступивъ отъ нея, огибала она обширную, плоскую возвышенность, крутыми обрывами спускавшуюся къ самымъ лугамъ, и необычайно красиво поднимались надъ ними высокіе, крутые, почти отвѣсные эти обрывы, глинистые, красные, изрытые весенними и дождевыми потоками. Даже и трава не росла на этой крутизнѣ: весенняя вода, съ шумомъ низвергаясь съ кручи, все уносила на своемъ пути и не давала укорениться случайно кое-гдѣ выроставшей лѣтомъ травкѣ. Такъ и стояли эти обрывы, обнаженные и красные, рѣзкую тѣнь представляя съ изумрудной зеленью луговъ внизу и хотя съ болѣе тощей, но все же издалека видной зеленью наверху.
Многія версты такъ тянулись эти обрывы, держась въ почтительномъ отъ рѣки разстояніи, но въ одномъ мѣстѣ отъ нихъ какъ бы отдѣлялся длинный отрогъ и, въ видѣ мыса, глубоко вдавался въ луга, остріемъ своимъ подходя почти къ самой рѣкѣ. На этомъ-то мысѣ, поближе къ рѣкѣ, расположились люди, и весной, въ полую воду, когда широко, на десятки верстъ разливалась рѣка, волнуясь, цѣнясь и бурля въ своемъ шумномъ теченіи -- съ трехъ сторонъ окруженный водой, мысъ этотъ дѣйствительно казался настоящимъ мысомъ гдѣ-нибудь на настоящемъ морскомъ берегу. Это и подало въ старинные еще годы поводъ одному моряку-помѣщику окрестить свое имѣніе замысловатымъ именемъ Мыса Доброй Надежды. Названіе это очень нравилось помѣщику, но крестьяне не любили его за длинноту и попрежнему называли свое село Нагорнымъ, производя это названіе отъ словъ: на юру. Такъ и слыветъ это село, въ народѣ -- Нагорнымъ, оффиціально же -- Мысомъ Доброй Надежды.
Впрочемъ, подобныя фантазіи помѣщиковъ не были дивомъ въ то время. Такъ есть, напр., село на Руси, гдѣ всѣ мужики имѣютъ фамиліи на іо %, иджи и т. д., такъ что выходитъ, какъ будто вы не въ Россіи, а гдѣ-нибудь на Флорентійскомъ или Неаполитанскомъ базарѣ. Это тоже шутка одного стариннаго помѣщика, плѣненнаго Италіей и въ воспоминаніе о ней перекрестившаго православныхъ своихъ подданныхъ въ итальянцевъ.
Со стороны глядя, особенно снизу, съ рѣки, положеніе Мыса Доброй Надежды, Нагорнаго тожъ, казалось чрезвычайно живописнымъ: надъ яркой зеленью луговъ, наверху красной кручи высились главы сельской церкви и виднѣлись первыя избы села, да сбоку, надъ самой кручей и даже частью по ней самой красиво зеленѣлъ тѣнистый помѣщичій садъ; все остальное пропадало изъ виду. Картина была замѣчательная, но жителямъ живописнаго мѣстечка плохо приходилось отъ жары лѣтомъ, отъ холодныхъ вѣтровъ зимой и осенью. Для этихъ жителей съ одной стороны тоже разстилался и еще даже болѣе обширный и живописный видъ на зеленые луга, на разбросанныя по нимъ озера, на рѣку, извивавшуюся и сверкавшую среди изумрудныхъ своихъ береговъ и далеко видную и въ ту, и въ другую сторону, на тѣ же красные, изрытые обрывы, тянувшіеся надъ лугами, и наконецъ на противоположный берегъ, гдѣ вдали, совсѣмъ вдали, за лугами, зубчатой линіей темнѣли казенные лѣса. Зато въ другую сторону жители могли любоваться одними только безконечными, ровными, однообразными полями, и хоть бы что-нибудь красило видъ съ этой стороны! Погулять было въ Нагорномъ рѣшительно негдѣ, негдѣ скрыться отъ зноя: вдобавокъ, и деревья плохо принимались на припекѣ и въ тощемъ глинистомъ грунтѣ, и тѣ нѣсколько деревьевъ, которыя были раскиданы по погосту и по селу, они далеко не отличались роскошью и мало украшали село. Одинъ только садъ старой помѣщицы ярко зеленѣлъ надъ обрывомъ: здѣсь хорошо разрослась неприхотливая сирень, да ели, березы и липы своей тѣнью покрывали добрую десятину, но какая же зато масса крѣпостного труда была положена въ этотъ садъ! Каждое посаженное здѣсь деревцо нѣсколько лѣтъ сряду поливалось чуть не ежедневно, а вода доставалась снизу, съ рѣки... Есть еще садъ у священника, но жалкій и тощій, да еще крошечный помѣщичій палисадвичекъ съ сиренью да съ десяткомъ несчастныхъ, кое-гдѣ уцѣлѣвшихъ кривобокихъ деревьевъ на самомъ уже концѣ села, на выѣздѣ, рядомъ съ полемъ.
Нѣтъ у здѣшнихъ жителей никакихъ прогулокъ, лишены дѣвки удовольствія ходить за грибами и ягодами: не только рощи, и кустовъ даже нѣтъ нигдѣ близь Нагорнаго, а лѣсъ, что виденъ по ту сторону рѣки, до него будетъ верстъ 20, если не больше. Зато купанье роскошное, и лѣтомъ рѣка цѣлый день бываетъ покрыта купающимися, ребятишки подъ самымъ селомъ, взрослые -- вдали. Цвѣтовъ на лугахъ пропасть, уженье прекрасное-въ глубокой рѣкѣ въ изобиліи водились и щуки, и лещи, даже и судаки, и жирные налимы, и раковъ тоже въ ней множество. Есть по лугамъ отличныя мѣста для охоты, изобилующія и утками, и болѣе благородной дичью -- бекасами и дупелями, да жаль, охотниковъ нѣтъ, съ тѣхъ поръ какъ устарѣлъ отставпой солдатъ Лукьянычъ. Когда-то онъ хорошо стрѣлялъ, и много дичи настрѣливалъ, и любилъ охотиться, а теперь и глаза уже слабы стали, да и руки трясутся, такъ что не только бекасы, а пожалуй и цѣлые страусы безопасно могли бы разгуливать подъ его выстрѣлами. Къ тому же и собака его околѣла.
Все это лѣтомъ. А зимой... Снѣгъ, снѣгъ и снѣгъ, и ничего нигдѣ кругомъ, кромѣ снѣга. Рѣка исчезаетъ, еле отличаемая отъ береговъ, да и то лишь вблизи. Красные обрывы -- и тѣ покрыты снѣгомъ, кое-гдѣ лишь выступая изъ него, все пустынно, однообразно и мертво. Въ довершеніе всего, и дорогъ сюда почти нѣтъ зимой никакихъ; еще наюрные ѣздятъ за сѣномъ, за дровами, да на базаръ, а ужъ къ нимъ, кромѣ развѣ начальства, никогда и никто: незачѣмъ. Проложатъ они еле видную дорожку, пойдетъ мятель, глядь -- и нѣтъ дорожки, и вновь ее надо прокладывать...
Но какъ зато мирно, какъ тихо живутъ здѣсь люди, вдали отъ свѣта и всѣхъ его грѣховъ и соблазновъ! О воровствѣ и не слыхано даже здѣсь, убійства еще не было ни одного, какъ стоитъ Нагорное, а оно вотъ уже 80 почти лѣтъ Мысомъ Доброй Надежды прозывается, да сколько еще до того стояло. Драки составляютъ событіе, о которомъ помнятъ годами. Даже и пьянство не пустило здѣсь корней и развѣ только по праздникамъ слегка навеселѣ бываютъ здѣсь иногда мужики. Чистота нравовъ строжайшая: попробуй здѣсь дѣвка согрѣшить -- да лучше ей живой лечь въ могилу! И дѣйствительно, сколько уже лѣтъ ничего подобнаго не случалось въ Нагорномъ, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ давно уже, годовъ съ 18 тому назадъ, утопилась несчастная Наташа, хорошенькая 17-лѣтняя дѣвушка, первая красавица на селѣ, соблазненная семинаристомъ, сыномъ дьячка. Даже и бабамъ не дешево обходятся здѣсь ихъ грѣхи и однѣ лишь солдатки пользовались тамъ полной свободой -- но съ этихъ, какъ уже извѣстно, ничего и нигдѣ въ тѣ времена не спрашивалось.
Въ этотъ-то мирный уголокъ и прямо изъ шумной городской жизни попала Наденька. И еще горше заплакала и затосковала она, увидѣвъ крошечный, сѣрый и дряхлый флигелекъ, гдѣ приходилось ей поселиться... На тѣсномъ, заросшемъ бурьяномъ и крапивой дворѣ, съ одной стороны котораго ютились амбаръ и погреба, съ другой людская и скотный дворъ, стоялъ этотъ флигелекъ, окнами обращенный прямо въ поле. Уже сбоку гдѣ-то, за амбаромъ, находился небольшой палисадникъ, о которомъ упомянуто выше, расположенный между гумномъ и полемъ. Тамъ было нѣсколько объѣденныхъ овцами, безъ толку натыканныхъ кустовъ сирени, нѣсколько дряхлыхъ березъ, нѣсколько несчастныхъ и кривыхъ, совершенно уже одичавшихъ яблонь, да заброшенные и заглохшіе въ травѣ кусты смородины, крыжовника и малины, чудомъ какимъ-то кое-гдѣ уцѣлѣвшіе. Ни рѣки, ни луговъ, ни красныхъ обрывовъ -- ничего не было видно съ Башкѣевской усадьбы.
Флигелекъ состоялъ изъ шести крошечныхъ комнатокъ, низкихъ и темныхъ: ихъ небольшія, покрытыя пылью, паутиной и плѣсенью окна почти не пропускали въ нихъ свѣта. Мебель была въ нихъ старинная, неудобная и тяжелая. Въ залѣ висѣли два покоробленныхъ и облупившихся портрета нехитрой работы, вѣроятно, крѣпостного какого-нибудь живописца и стояли допотопные, въ длинномъ и узкомъ футлярѣ, часы съ кукушкой. Въ гостинной красовалось зеркало въ рамѣ краснаго дерева съ бронзовыми по угламъ украшеніями, но лучше и не смотрѣться было въ это зеркало: себя бы даже испугался человѣкъ, рискнувшій это сдѣлать, такое чудище увидѣлъ бы онъ! Во всѣхъ комнатахъ пахло сыростью давно нежилыхъ покоевъ.
Увидя эту бѣдную, дряхлую обстановку, дѣвушка такъ разрыдалась, что мать, не зная, что съ ней дѣлать, встревожилась не на шутку. Вонъ отсюда просилась дочка, назадъ, въ городъ, и слышать не хотѣла, что это невозможно. Она клялась, что отравится здѣсь, утопится, убѣжитъ отсюда, и т. д. Робкая мать считала серьезными эти угрозы и окончательно растерялась отъ страха. Она сама расплакалась надъ плачущей дочерью и кончила мольбами и просьбами ничего не дѣлать съ собой, пожалѣть свою старую мать, и обѣщаніями въ будущемъ, какъ только поправятся ихъ дѣла, непремѣнно-же снова переѣхать въ городъ. А Наденька все рыдала, уткнувшись въ подушку, и ничего не хотѣла слушать.
А лѣто, знойное и роскошное, стояло во всей своей красотѣ. Воздухъ весь былъ наполненъ благоуханіемъ скошеннаго сѣна, всюду жизнь кипѣла, всюду шла неустанная лѣтняя работа, по вечерамъ же раздавались веселыя пѣсни и до глубокой ночи оставался на улицахъ народъ: спѣшили наюрные воспользоваться лѣтомъ, зная, что снова черезъ три-четыре мѣсяца закупоритъ ихъ зима въ ихъ занесенныхъ снѣгомъ избушкахъ...
Наденька никуда не выходила и ничего не хотѣла видѣть. Цѣлые дни проводила она въ неприглядной своей комнаткѣ, сидя у открытаго окна и со слезами на глазахъ глядя вдаль, на тутъ же, подъ самымъ окномъ, начинавшуюся рожь. Ничего она не дѣлала, впрочемъ, ничего и не умѣла дѣлать. Безпрестанно все проносились въ ея головѣ блестящія картины минувшаго веселья, новыя и новыя слезы вызывая на ея красивые синіе глаза, и только о прошлыхъ удовольствіяхъ и думала она всѣ эти дни. Ни старанія матери, ни лѣтнія деревенскія картины -- ничто не могло ея разсѣять и оторвать отъ безотрадныхъ ея мыслей.
А картины эти были таковы, что стоили бы вниманія. Что, напр., за чудный, что за оживленный видъ представляютъ луга во время покоса! На всемъ своемъ протяженіи, и по ту, и по эту сторону рѣки, всюду оживаютъ они, покрываясь правильными рядами косцовъ и пестрыми толпами бабъ, по-праздничному разодѣтыхъ въ лучшіе свои наряды. Тутъ ярко сверкаютъ на солнцѣ отточенныя косы, тамъ, словно размѣренныя полосы на дорогой матеріи, устилаютъ пространство ряды скошенной травы, дальше темными точками виднѣются уже сметанные стога, а здѣсь красными, бѣлыми, синими, желтыми пятнами красиво и рѣзко выступаютъ на свѣжей зелени сарафаны и платки нарядныхъ бабъ. Ихъ пестрыя кучи то сходятся въ одну большую толпу, то разсыпаются по зеленымъ лугамъ, переходятъ съ мѣста на мѣсто, сливаются, переливаются, то и дѣло все мѣняя свой размѣръ и очертанія -- словно луговые цвѣты, собравшись, рѣзвятся и играютъ веселыя игры... Пѣсни, говоръ, хохотъ несутся оттуда, а по вечерамъ раздаются и звуки гармоники, затѣваются хороводы, игры, пляски -- веселой жизнью живутъ луга въ послѣдніе свои дни!
Но вотъ наступаетъ ночь -- и словно волшебствомъ вдругъ мѣняется картина: луга исчезаютъ, и вмѣсто нихъ разстилается одна безконечная туманная даль; здѣсь и тамъ загораются по ней яркіе костры, какъ звѣзды -- небо, усѣваютъ они все пространство; освѣщенная ими, какъ самоцвѣтный камень-изумрудъ, дивно сверкаетъ возлѣ нихъ трава, остальное же все потонуло во мракѣ, и тускло блещетъ среди: него спокойная поверхность рѣки. А пѣсенъ несется еще больше, говоръ и хохотъ становятся еще веселѣе и громче, и много поцѣлуевъ, много словъ любви таитъ въ эти дни и скрываетъ въ лугахъ благоуханная и теплая іюльская ночь!..
Но если дочкѣ не нравилась новая жизнь, то напротивъ, Марья Васильевна сразу же почувствовала себя въ деревнѣ, какъ въ раю. Никогда еще не жилось ей такъ хорошо и привольно. Послѣ долголѣтняго тяжелаго гнета, вдругъ очутилась она на свободѣ и полной хозяйкой въ своемъ домѣ. Деревенская тишина ея не пугала -- давно уже свыклась она съ тишиной и полюбила ее. Не теряя ни минуты, принялась она за хлопоты, стала разбираться, устанавливать привезенныя изъ города вещи, приводить все въ домѣ въ порядокъ, мыть, чистить и т. д. Хлопоты эти съ избыткомъ наполняли собою весь ея день, всей душой отдавалась она имъ, и съ каждымъ часомъ все лучше и лучше казалось ей въ деревнѣ, какъ нельзя болѣе по душѣ пришлась ей хлопотливая, но простая и свободная эта жизнь. А когда, очень скоро по пріѣздѣ въ Нагорное, познакомилась она съ мѣстнымъ обществомъ -- тутъ и совсѣмъ уже раемъ показалась ей деревня. Никѣмъ не тревожимая, не только часы, цѣлые дни теперь могла она проводить въ разговорахъ за самоваромъ, а больше ничего и не требовалось Марьѣ Васильевнѣ.
Мѣстное это общество, такъ радушно тотчасъ же принявшее въ свою среду Марью Васильевну съ Наденькой, состояло изъ помѣщицы Носовой и семейства священника, о. Павла Бананова.
Носова была строгая и важная, но привѣтливая старуха, образованная не болѣе Марьи Васильевны, но несравненно умнѣе этой послѣдней. Она воспитала и поставила на ноги пятерыхъ дѣтей, трехъ сыновей и двухъ дочерей, и теперь на покоѣ отдыхала въ небольшомъ своемъ имѣньицѣ, живя тамъ уединенно и тихо, и единственными ея радостями въ этомъ уединеніи были рѣдкія письма отъ дѣтей. Она сама вела свое хозяйство -- и не безъ успѣха, остальное же время проводила за чтеніемъ, преимущественно духовныхъ книгъ, за шитьемъ бѣлья и вязаніемъ всевозможныхъ чулокъ, шарфовъ, одѣялъ, фуфаекъ и т.д., и, разумѣется, все для дѣтей, и наконецъ за безконечными къ нимъ письмами, гдѣ, кромѣ немногихъ деревенскихъ новостей, вродѣ появленія на свѣтъ пѣгаго жеребенка или жалобъ на хорька, поѣдающаго цыплятъ, были еще безчисленные вопросы, совѣты, наставленія, просьбы, однимъ словомъ все, что и можетъ придумать одно только всецѣло отданное дѣтямъ сердце матери, вѣчно поглощенное одной и той же думой -- все о нихъ же, о милыхъ своихъ дѣтяхъ...
Она жила въ той самой усадьбѣ на краю обрыва, тѣнистыя аллеи которой однѣ только и украшали Нагорное. Жила она безбѣдно, или, вѣрнѣе, такъ мало было у нея потребностей, что безъ труда удовлетворяло ихъ небольшое ея хозяйство. Цѣлый день была она чѣмъ-нибудь занята, а вечеромъ или она шла къ священнику, а чаще священникъ съ женой и дочерью являлись къ ней. Болѣе знакомыхъ Носова не имѣла. Близкихъ сосѣдей не было, а до дальнихъ разъѣздовъ она не была охотницей, да и не нуящалась на старости лѣтъ въ развлеченіяхъ и знакомствахъ.
Священникъ былъ уже старикъ. Это былъ старый, зажившійся въ глуши, задавленный бѣдностью попъ, почти уже обратившійся въ мужика. Маленькій, худенькій, съ жиденькой косичкой, съ бородкой, какъ-то клипомъ торчавшей впередъ, одѣтый въ старый сѣрый подрясникъ, онъ и съ виду мало чѣмъ отличался отъ мужика. Изо всего своего былого образованія онъ только и помнилъ, что нѣсколько нравственныхъ поученій и изъ года въ годъ безсмѣнно все повторялъ ихъ своимъ прихожанамъ, что считалъ чуть ли не главной своей обязанностью. Всѣ эти поученія заключались лишь въ томъ, что такъ, молъ, дѣлать грѣшно и за это попадешь "во адъ", что тутъ же и подверидалось какимъ-нибудь коротенькимъ текстомъ. Часто и въ разговорахъ прибѣгалъ онъ къ этимъ поученіямъ; впрочемъ, самъ не строго имъ слѣдовалъ, и гдѣ могъ прижать мужика к вынудить у него лишнюю копѣйку -- о рубляхъ о. Павелъ и думать не умѣлъ, да цхъ почти и не было въ Нагорномъ -- онъ уже не упускалъ этого сдѣлать. Несомнѣнно, не хорошо это, но хотя и былъ о. Павелъ повиненъ въ этомъ грѣхѣ -- во всякомъ случаѣ вполнѣ заслуживалъ онъ снисхожденія: приходъ достался ему небольшой да бѣдный, семья же была безсчетная, и понятно, что вѣчно все былъ онъ озабоченъ пріисканіемъ новыхъ и новыхъ поборовъ и источниковъ дохода. Писалъ онъ крестьянамъ письма, въ чемъ рѣдко, впрочемъ, случалась нужда въ Нагорномъ, кое-чѣмъ лѣчилъ, кое-какъ училъ грамотѣ ребятишекъ, за все получая пятаки и гривны, а чаще натурой -- яицъ пару, краюху хлѣба, маслица, пшенца и пр. Разъ было совершенно неожиданно явился ему случай заработать сравнительно и крупную даже сумму, а именно выдалъ онъ временно-обязанному Ивану Чамаву формальное съ приложеніемъ церковной печати удостовѣреніе въ томъ, что вдова Ѳедосья Козлякова созналась ему, нижеподписавшемуся священнику, на исповѣди, что она, Ѳедосья, должна ему, Чамаву, три рубля. За это свидѣтельство получилъ о. Павелъ полтину. Но когда на базарѣ онъ разсказалъ о свыше ниспосланной ему этой полтинѣ одному сосѣдусвященнику, и тотъ напомнилъ ему о возможныхъ послѣдствіяхъ подобнаго документа -- о. Павелъ и не подумалъ о нихъ, ибо вѣдь это же не грѣхъ какой-нибудь, а долгъ, разсуждалъ онъ, долги же платить надо и напротивъ, не платить долговъ, вотъ грѣхъ -- то о. Павелъ такъ испугался, что сейчасъ же бросился на лошадь и поскакалъ назадъ, въ Нагорное, отнимать несчастный документъ. Но къ великому его удовольствію зловредная Ѳедосья, испугавшись, что по церковной бумагѣ ее еще засудятъ, чего добраго, пожалуй и въ самую Сибирь, выкупила бумагу у Ивана за ягнака и двухъ куръ и полъ-мѣры пшена, да полъ-ковриги хлѣба, да холста конецъ, да деньгами двѣ гривны, и заклятье дала отнынѣ и вовѣки сознаваться на исповѣди въ своихъ долгахъ. Узнавъ, что бумага уже уничтожена осторожной Ѳедосьей, и для большей вѣрности даже сожженіемъ, о. Павелъ вельми возрадовался и возблагодарилъ
Господа, но полтину оставилъ себѣ, только о бумагѣ никому уже больше не разсказывалъ и болѣе таковыхъ не выдавалъ. Впрочемъ, онъ былъ хорошій семьянинъ, отличный хозяинъ и трудолюбивый работникъ, не боявшійся ни какой работы, ни въ полѣ, ни на гумнѣ, ни во дворѣ у себя -- всюду о. Павелъ самъ работалъ наравнѣ съ другими и любилъ, чтобы хозяйство всегда было у него въ полномъ порядкѣ. Зато же и жилъ онъ сравнительно не нуждаясь, а очень и очень не легко было ему достигнуть этого...
Семья его состояла изъ жены и невѣсты-дочери. Еще три сына учились въ семинаріи, да пятеро меньшихъ ребятъ бѣгали по дому, не обращая на себя ничьего вниманія, разнѣчто когда крикнетъ на нихъ отецъ, если очень ужъ расшумятся, и прогонитъ на кухню. Кромѣ того еще двое лежали на кладбищѣ.
Попадья ему попалась вполнѣ къ нему подходящая, тихая, скромная, и къ тому же -- отличная хозяйка. Были у нея, правда, и слабости: любила она поболтать и страстно еще любила карты; хоть цѣлую ночь способна была она просидѣть, играя въ свои козыри -- ея любимая игра -- а то, пожалуй, и въ дураки, и въ мельники, даже и въ фофаны или пьяницы, лишь бы только держать карты въ рукахъ. Старшая дочь ихъ, Катерина Павловна, была здоровая, полная дѣвушка лѣтъ 23, невѣроятно-дурная собой, дурная, какъ бываютъ дурны только русскія поповны, и, не смотря на это, до крайности сентиментальная и влюбчивая и страшная франтиха: она до страсти любила наряжаться и особенно напяливать на себя разные пестрые бантики, ленточки и т. д., что дѣлало ее еще болѣе некрасивой. Любила она также читать, разумѣется, романы, которые доставала черезъ базаръ отъ своей подруги, тоже поповны, имѣвшей случай брать ихъ у одной помѣщицы. Тутъ были всевозможные романы, и русскіе, и переводные, и историческіе, и бытовые, и уголовные, Катерина Павловна безъ разбора все поглощала съ одинаковымъ интересомъ.
Вотъ втроемъ и придутъ они къ Носовой. На дворѣ уже темно, морозъ разрисовалъ окна, вѣтеръ воетъ, а въ комнатѣ тихо, тепло, свѣтло... На столѣ уже кипитъ самоваръ, и подъ шумъ веселой его пѣсенки, начинаются у нихъ за чаемъ разговоры. Сначала Носова заговариваетъ о своихъ дѣтяхъ, высказываетъ всѣ свои тревоги, надежды, предположенія, сообщаетъ все, что она пишетъ имъ, а если было письмо отъ кого изъ нихъ, то и письмо это прочитываетъ, и всѣ выслушиваютъ ее съ интересомъ и вниманіемъ. О. Павелъ при случаѣ подастъ совѣтъ, предостережетъ, разовьетъ какое-нибудь ея предположеніе, вообще всячески старается выказать участье и быть полезнымъ. Потомъ, когда истощится этотъ разговоръ, заговариваютъ о чемъ-нибудь другомъ, о хозяйствѣ, о цѣнахъ; о. Павелъ сообщаетъ новости, которыя онъ вычиталъ изъ старыхъ газетъ, переданныхъ ему на базарѣ знакомымъ священникомъ, и всѣ слушаютъ его, и начинаются дивныя политическія догадки и толки о славянахъ, о сербахъ, о Черняевѣ, о предстоящей войнѣ, ликуютъ по поводу несомнѣннаго ея исхода, проэктируютъ затѣмъ новый походъ, на нѣмцевъ, которыхъ, разумѣется, тоже побѣждаютъ, дивятся разнымъ газетнымъ извѣстіямъ и съ особеннымъ интересомъ останавливаются на тѣхъ изъ нихъ, которыя касаются интимной жизни разныхъ принцевъ и коронованныхъ особъ. А между тѣмъ и чая уже напились, и самоваръ заглохъ. Тогда принимаются разсматривать картинки Нивы, единственнаго періодическаго изданія, непосредственно проникающаго въ Нагорное: его выписываетъ Носова. Затѣмъ переходятъ къ деревенскимъ новостямъ; кажется, и немного должно бы ихъ накопиться за день или за два, но въ ходъ идутъ всѣ мельчайшія сельскія происшествія, героями которыхъ являются и цыплята, и поросята, и всякая подобная мелюзга, такъ что матеріала для разговора поневолѣ набирается достаточно. Съ этого переходятъ на моды и разныя женскія работы, и со всѣми своими помыслами погружаются дамы въ этотъ интересный предметъ. О. Павелъ въ подобныхъ разговорахъ участія не принимаетъ и молча обыкновенно расхаживаетъ въ это время по комнатѣ, засунувъ руки въ карманы подрясника и выставивъ впередъ свою бороду клиномъ. Наговорившись наконецъ о работахъ, нарядахъ, модахъ, отдѣлкахъ и проч., садятся за карты. Тутъ къ играющимъ присоединяется и о. Павелъ. Глядь -- а вечеръ и прошелъ, и домой пора, и разстаются они, чтобы на-дняхъ же снова сойтись, и такъ многіе годы жили они вмѣстѣ, и даже и не замѣтили, какъ прошли эти годы...
Пріѣздъ Башкѣевыхъ былъ въ Нагорномъ болѣе, чѣмъ изъ ряду вонъ выходящимъ событіемъ. Всѣхъ онъ заинтересовалъ, всѣхъ взволновалъ, всѣ только о немъ и говорили, догадывались, что за человѣкъ ихъ новая сосѣдка, горячо спорили по поводу этихъ догадокъ, ходили гулять въ сторону Башкѣевской усадьбы, разспрашивали о нихъ всѣхъ и каждаго, кого можно было только спросить, всячески стараясь поподробнѣе все о нихъ разузнать и вывѣдать, и единственнымъ у всѣхъ желаніемъ, единственной мыслью было поскорѣе познакомиться съ Марьей Васильевной. Сдѣлалось это очень скоро -- и, какъ родную, всѣ приняли въ Нагорномъ Марью Васильевну: и ее всѣ тамъ полюбили, и она ихъ всѣхъ полюбила, и нечего говорить, какъ рада была она, что ко всѣмъ прелестямъ деревенской жизни прибавлялось еще и общество такихъ пріятныхъ и милыхъ людей. Поочередно собирались они то у Носовой, то у о. Павла, то у Марьи Васильевны, и попрежнему также незамѣтно и тихо проходили ихъ вечера въ тѣхъ же самыхъ нехитрыхъ разговорахъ. Вообще, появленье Марьи Васильевны ни въ чемъ не измѣнило сложившейся въ Нагорномъ жизни-такъ подходила къ ней сама Марья Васильевна, и дружно зажили они, и врядъ ли возможно было найти гдѣ-нибудь людей, болѣе счастливыхъ, покойныхъ и довольныхъ своей жизнью.
Скучающая Наденька стала предметомъ особаго вниманія со стороны хозяевъ Нагорнаго. Всячески старались они разсѣять ее, баловали и тѣшили, какъ милаго ребенка -- но ничто не трогало Наденьки, и все продолжала она тосковать и плакать. Изо всѣхъ ея новыхъ знакомыхъ болѣе всего по душѣ пришлась ей Катерина Павловна, которая въ свою очередь тоже всей душой и желала, и старалась сблизиться съ Наденькой. Городская барышня, такъ весело жившая, видавшая столько кавалеровъ -- нечего и говорить, какъ привлекала она никогда не покидавшую деревни поповну. Страстно хотѣлось Катеринѣ Павловнѣ хоть по разсказамъ познакомиться съ этой блестящей и шумной, но столь чуждой Нагорному жизнью, а Наденька за то и привязалась къ Катеринѣ Павловнѣ, что одна только Катерина Павловна вполнѣ искренно сочувствовала ея горю и понимала е.я жалобы, и только съ нею и могла она дѣлиться своими требовавшими исхода воспоминаніями и говорить о миломъ ея сердцу прошломъ. Цѣлые дни проводили онѣ вмѣстѣ, разговаривая или гуляя. Катерина Павловна не могла наслушаться разсказовъ своей новой пріятельницы, а Наденька постоянно все находила, что еще разсказать -- такъ живо воскресало въ ея памяти минувшее веселье, вдобавокъ еще украшенное всею прелестью воспоминанія.
Марья Васильевна не мѣшала сближенію своей дочери съ поповной; напротивъ, она даже была этому рада, надѣясь, не поможетъ ли Наденькѣ это знакомство успокоиться и освоиться съ деревней. И точно, надежды ея сбылись. Въ разговорахъ съ Катериной Павловной Наденька нашла себѣ занятіе, ея день былъ теперь наполненъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ, по мѣрѣ того какъ переполненное воспоминаніями и горемъ сердце ея освобождалось отъ этого груза посредствомъ изліяній передъ подругой, вмѣстѣ съ этимъ стала проходить и острая тоска по недавнемъ прошломъ. Слишкомъ уже неспособна была Наденька глубоко что-нибудь чувствовать, и при первой же самой ничтожной нравственной подмогѣ тотчасъ же стала она забывать это прошлое, понемногу свыкаясь съ тихой жизнью Нагорнаго -- и съ каждымъ днемъ все спокойнѣе и веселѣе становилась она.
Дружба дѣвушекъ росла и росла. Наденька призналась Катеринѣ Павловнѣ въ своихъ увлеченіяхъ, Катерина Павловна отвѣтила ей такимъ же признаніемъ, и это окончательно скрѣпило ихъ дружбу. Теперь другъ за друга онѣ готовы были хоть въ огонь и воду.
Къ разговорамъ примѣшалось чтеніе. Катерина Павловна стала дѣлиться съ Наденькой своимъ книжнымъ запасомъ, и обѣ взапуски принялись поглощать романы, дѣлясь другъ съ другомъ своими впечатлѣніями. Преимущественно, разумѣется, интересовали ихъ описанія любви и рѣшительные моменты этой любви, вызывавшіе у нихъ безконечные толки, догадки и споры. Еще любили онѣ описаніе наружности героинь и героевъ и ихъ костюмовъ; подобныя мѣста всегда прочитывались ими вмѣстѣ, по нѣскольку разъ и съ особеннымъ вниманіемъ; по описанію онѣ старались представить себѣ самихъ героевъ и обѣ одинаково бывали недовольны, если описанія эти не были достаточно подробны и точны.
Трудно представить себѣ ту массу романовъ, которую онѣ поглотили вдвоемъ. Безъ разбора читалось тутъ все, что ни попадалось имъ въ руки, запрети имъ не было никакого. Одну только Нана и запретила Марья Васильевна своей дочери, еще въ городѣ наслышавшись, что эта книга не для дѣвушекъ, и вслѣдствіе этого запрещенія особенно захотѣлось Наденькѣ прочесть именно этотъ романъ. Тогда обѣ дѣвушки исхитрились. Чтобы никто не помѣшалъ ямъ наслаждаться, онѣ потихоньку и никому ничего не говоря, взяли романъ и пошли съ нимъ далеко, далеко въ луга. Здѣсь, усѣвшись подъ стогомъ, принялись онѣ читать, и трудно словами передать наслажденіе, которое доставляло имъ описаніе веселой жизни Нана, ея похожденій и той ослѣпительной роскоши, среди которой она жила и блистала. Прочитавъ весь романъ въ одинъ присѣетъ, онѣ закопали его въ сѣно и оставили въ стогу, и сколько разговоровъ о прочитанномъ было у нихъ во время длиннаго обратнаго пути! И потомъ не разъ еще возвращались онѣ къ своему стогу, снова и снова принимаясь перечитывать Нана. Весь романъ, отъ начала до конца, прочли онѣ пять разъ, а свои любимыя, наиболѣе для нихъ интересныя мѣста, такъ ихъ даже выучили наизусть: къ счастью еще попался имъ переводъ, сильно очищенный цензурой.
Разговоры о Нана стали съ этихъ поръ ихъ любимыми разговорами; и въ глуши Нагорнаго, среди окружавшей ихъ первобытной тишины, какъ наивно и страстно мечтали обѣ дѣвушки о блестящей и шумной жизни парижской кокотки!
Такъ жилось имъ. Обѣ онѣ теоретически пришли къ убѣжденію, что въ Нагорномъ не можетъ не быть скучно, и увѣряли другъ друга, что страшно скучаютъ, надѣлѣ же такъ сжились онѣ съ Нагорнымъ и такъ незамѣтно и быстро мелькали передъ ними дни и недѣли, что даже и некогда было имъ скучать. Хотѣлось бы имъ, правда, пожить, если ужъ не такъ, какъ жила Нана, то хоть такъ по крайней мѣрѣ, какъ жилось Наденькѣ при жизни отца, да вѣдь мало ли чего хочется!
Такимъ образомъ, съ помощью Катерины Павловны, незамѣтно для самой себя понемногу вошла Наденька въ тихую жизнь Нагорнаго и во всѣ немногосложныя ея радости -- и перестала тосковать. Хорошенькая и веселенькая, бѣгала она отъ однихъ къ другимъ, всѣхъ забавляя и всюду находя себѣ развлеченія. То къ попадьѣ придетъ и сядетъ Въ ней въ карты играть, то съ Катериной Павловной уйдетъ въ луга, то на селѣ заговоритъ съ кѣмъ изъ бабъ, то пойдетъ къ Носовой гулять въ ея саду, или же сядетъ возлѣ старухи и по цѣлымъ часамъ что-нибудь говоритъ ей, откровенно высказывая всѣ свои тайны и желанія. Молча слушаетъ ее Носова, продолжая въ то же время вязать или шить; кое что одобритъ, кое за что слегка пожуритъ, кое когда дастъ наставленіе, на которое Наденька не обращаетъ обыкновенно никакого вниманія -- и затѣмъ онѣ разстаются: Носова продолжаетъ работать, а Наденька снова идетъ гулять, очень довольная собой и своимъ днемъ.
Не обошлось у нея и безъ сердечныхъ исторій, этихъ необходимыхъ для нея добавленій къ ея праздной жизни. Призналась ей Катерина Павловна, что она влюблена въ молодого человѣка, ну прелесть, что за красавца, совершенно вродѣ Солиньяка (герой только-что прочитаннаго ими романа). Красавецъ этотъ -- судебный приставъ, котораго именно въ это время ждали для ввода Марьи Васильевны во владѣніе. Обѣ дѣвушки одинаково волновались, ожидая молодого человѣка, и одинаково готовились къ его пріѣзду, готовя свои наряды и уборы, одна по любви къ нему, другая изъ сочувствія подругѣ. Сколько разговоровъ было у нихъ объ этомъ молодомъ человѣкѣ! Такъ много, что Наденька не на шутку стала о немъ задумываться.
Насталъ наконецъ этотъ знаменитый, такъ нетерпѣлива жданный ими день. Маленькій домикъ Марьи Васильевны съ утра еще былъ полонъ гостей: весь Нагорнинскій beau monde явился къ ней въ ожиданіи рѣдкаго гостя. Обѣ дѣвушки, въ пухъ разряженныя, затянутыя до послѣдней возможности, не отходили отъ окна, прислушиваясь, не звенитъ ли далеко слышный въ поляхъ колокольчикъ. Катерина Павловна то краснѣла, то блѣднѣла. Наденька ей сочувствовала. Ихъ взоры встрѣчались -- и два глубокихъ вздоха летѣли къ небу.
Наконецъ послышался колокольчикъ. Долго звенѣлъ онъ гдѣ-то вдали, и дѣвушки, считавшія секунды за минуты, чуть не выскочили отъ нетерпѣнія навстрѣчу ѣхавшему. Но вотъ, среди облаковъ пыли, показалась наконецъ почтовая телѣга; вотъ въѣхала она на дворъ -- и въ комнату вошелъ весь запыленный, маленькій, худенькій брюнетъ съ красиво расчесанной рыженькой бородкой, съ волосами a la Capoule и съ парой сверкающихъ черныхъ глазъ, одѣтый въ изысканно-щеголеватый лѣтній костюмъ изъ модной и немаркой сѣренькой матеріи. Это и былъ судебный приставъ, крещеный жидъ, Осипъ Абрамовичъ Колманокъ. Красиво изгибаясь, раскланивался онъ со всѣми, пѣвучимъ теноромъ прося извинить его, что вслѣдствіе лѣтней пыльной дороги является онъ такимъ запыленнымъ. Его великодушно извинили. Еще разъ поклонившись, съ красивой улыбкой на устахъ опустился онъ на подвинутое хозяйкой кресло и сталъ снимать перчатки, въ изысканно-красивыхъ выраженіяхъ продолжая жаловаться на пыль и дорогу. Съ нимъ тотчасъ же всѣ согласились, а о. Павелъ громко сталъ даже приводить многочисленные примѣры непріятностей, доставляемыхъ пылью. На эту тему нѣсколько времени продолжался интересный и оживленный разговоръ.
Катерина Павловна еле дышала, не спуская глазъ съ молодого человѣка, боясь проронить хоть одно его слово. Она держала руку Наденьки и въ волненіи крѣпко ее сжимала. Наденька отвѣчала ей сочувственнымъ пожатіемъ, но... какъ только вошелъ въ комнату Колманокъ, она къ ужасу своему почувствовала, что начинаетъ влюбляться... Какихъ только ни дѣлала она надъ собой усилій -- ничто не помогало: съ каждой минутой, невольно, противъ собственнаго желанія, она все сильнѣе и сильнѣе влюблялась...
Когда всѣ формальности ввода была кончены, Осипъ Абрамовичъ красиво сбросилъ съ себя цѣпь и, тщательно сосчитавъ отданныя ему Марьей Васильевной деньги, спряталъ ихъ въ изящный бумажникъ. Вынувъ затѣмъ изъ другого кармана еще болѣе изящный портъ-сигаръ, онъ предложилъ его сначала дамамъ, потомъ о. Павлу, который съ улыбкой взялъ папиросу -- "фабрики Чужаго", какъ онъ остроумно при этомъ замѣтилъ -- и затѣмъ уже закурилъ самъ и направился къ барышнямъ съ видомъ опытнаго свѣтскаго человѣка, умѣющаго быть пріятнымъ дамамъ. Видя его приближеніе, обѣ дѣвушки, державшіяся за руки, до боли стиснули другъ другу руки и обѣ густо покраснѣли. Осипъ Абрамовичъ сѣлъ возлѣ нихъ и бойко началъ разговоръ о погодѣ, о пріятностяхъ лѣтней жизни, объ удовольствіи гулять вдвоемъ, дѣлясь своими впечатлѣніями, разговоръ, который окончательно очаровалъ обѣихъ дѣвушекъ. А Осипъ Абрамовичъ продолжалъ разливаться, говорилъ комплименты, хвалилъ ихъ любовь къ чтенію и обѣщалъ доставить имъ множество чудеснѣйшихъ романовъ, интереснѣе которыхъ и быть ничего не можетъ. Во все время этого разговора онъ часто и съ видимымъ удовольствіемъ взглядывалъ на Наденьку; Наденька краснѣла отъ его взглядовъ и въ то же время все болѣе и болѣе покоряли они слабое ея сердечко...
Наконецъ, послѣ жирнаго, на славу удавшагося пирога, выразивъ благодарность судьбѣ, которая доставила ему случай такъ пріятно провести время, Осипъ Абрамовичъ раскланялся, сѣлъ въ телѣгу и исчезъ въ облакахъ пыли.
Катерина Павловна уже привыкла, что на нее не обращаютъ вниманія. Съ нея довольно было любить и видѣть свой предметъ, и это такъ рѣдко удавалось бѣдной дѣвушкѣ, и болѣе, чѣмъ счастлива, была она въ этотъ день, сидя возлѣ Колманка, любуясь имъ и слушая его. Она такъ и сіяла любовью и безпредѣльнымъ блаженствомъ.
Наденька влюбилась. Не желая огорчать подруги, она рѣшила скрыть свою любовь и любить втайнѣ. Но любовь ея была такъ сильна, что скрывать ее было сверхъ силъ Наденьки: на другой же день со слезами на глазахъ упала она на грудь своей подруги и призналась ей, что она виновата передъ нею, что она любитъ этого очаровательнаго Жозефа... Катерина Павловна тоже расплакалась, тронулась слезами Наденьки и торжественно заявила, что для ея счастья она на все готова, даже откажется отъ любимаго человѣка и отдастъ его Наденькѣ, а сама въ монастырѣ будетъ молиться о ихъ счастьи. Въ свою очередь и Наденька понимая всю великость жертвы Катерины Павловны, заявляла рѣшимость скорѣе умереть, чѣмъ быть причиной несчастья своего друга, и при этомъ сжимала Катерину Павловну въ объятіяхъ, и обѣ, плача, цѣловались.
Но признаться одной только Катеринѣ Павловнѣ было мало для Наденьки. Въ тотъ же день призналась она въ своей любви и Носовой.
-- Что же, онъ женихъ не изъ послѣднихъ, отвѣтила ей Носова.
Наденька вся вспыхнула при этихъ словахъ.
-- Одно плохо, что жидъ, спокойно продолжала Носова. Вѣдь онъ выкрестъ, знаешь? обратилась она къ Наденькѣ.
Но тутъ Наденька принялась ей признаваться, что она, Наденька, должна пожертвовать собой ради счастья подруги и что поэтому не суждена ей любовь Осипа Абрамовича. Въ этомъ Носова ничего не понимала.
-- Да вѣдь на Катѣ же онъ не женится, возражала она.
Наденька продолжала свое о сочувствіи сердецъ и т. д.
Носова слушала ее молча.
На другой день пришлось ей выслушать признанія и Катерины Павловны. Но ей Носова ничего уже не возражала.
Колманку очень понравилась Наденька, такъ что онъ рѣшилъ поточнѣе разузнать о ея приданомъ, не упуская въ то же время изъ виду и другой невѣсты, за которой онъ ухаживалъ въ городѣ и за которой давали 10.000 деньгами, не считая платьевъ, салоповъ и прочаго. Наденька была много красивѣе этой дѣвушки и, если за ней дадутъ что-либо подходящее, думалъ Колманокъ, то отъ первой невѣсты можно я отказаться. Съ этой цѣлью въ теченіи лѣта еще два раза былъ онъ въ Нагорномъ, и хотя былъ очень любезенъ съ Наденькой, но держалъ себя въ высшей степени осторожно, а между тѣмъ стороной хитро вывѣдывалъ у простоватой Марьи Васильевны о ея состояніи. Узнавъ, что у Марьи Васильевны рѣшительно ничего нѣтъ, кромѣ этихъ 180 десятинъ Нагорнинской глипы, да еще заложенной въ банкѣ, онъ быстро сообразилъ, что городская невѣста безъ сравненія выгоднѣе, и прекратилъ посѣщенія Башкѣевыхъ. Черезъ мѣсяцъ онъ уже былъ женатъ.
Его посѣщенія не переставали волновать обѣихъ дѣвушекъ. Наденька попрежнему была влюблена въ него, Катерина Павловна, глядя на Колманка и Наденьку, страдала. И горе нелюбимой дѣвушки было такъ велико и выражалось такъ искренно, что Наденька и въ самомъ дѣлѣ была имъ тронута, и когда Колманокъ уѣхалъ отъ нихъ въ послѣдній разъ, а Катерина Павловна, сдерживавшаяся все время, не выдержала и зарыдала, судорожно вздрагивая, тронутая Наденька бросилась къ ней, стала ее цѣловать и въ порывѣ жалости поклялась, что не выйдетъ даже изъ своей комнаты, когда пріѣдетъ къ нимъ Жозефъ (такъ онѣ его называли) и никогда его болѣе не увидитъ. Пусть же милая Катя будетъ попрежнему весела и счастлива. Она, Наденька, не будетъ мѣшать ей любить Жозефа. Катерина Павловна въ свою очередь была тронута и стала уступать Жозефа Наденькѣ, Наденька не принимала этой жертвы, и борьба великодушія кончилась ея побѣдой: въ порывѣ благодарности Катерина Павловна стала осыпать ее радостными поцѣлуями и сказала, что отнынѣ будетъ любить ее еще болѣе.
Легко стало на душѣ у Катерины Павловны: теперь снова будетъ она любить Жозефа одна... Въ восторгѣ она тотчасъ же побѣжала къ Носовой и призналась ей въ своемъ счастьи. Немного спустя пришла къ Носовой и Наденька и тоже призналась ей въ своемъ благородномъ поступкѣ: она такъ была переполнена сознаніемъ своей жертвы и такъ гордилась этой жертвой, что ей необходимо было передъ кѣмъ-нибудь высказаться. Молча выслушала ее Носова и только головой покачала.
Какъ ни какъ, а Колманокъ произвелъ нѣкоторое впечатлѣніе на Наденьку. Но теперь такъ занимали и наполняли ее открытое удивленіе Катерины Павловны ея геройству и собственное сознаніе совершеннаго самоотверженногеройскаго поступка, что не трудно уже было ей и въ самомъ дѣлѣ перестать думать о Колманкѣ, а слѣдовательно перестать и любить его.
Легко представить себѣ горе Катерины Павловны, когда она узнала о сватьбѣ Колманка! Долго ходила она, какъ убитая. Наденька утѣшала ее, какъ умѣла, но отъ всего сердца: она искренно сочувствовала горю подруги и вполнѣ его понимала.
Впрочемъ, слухъ о сватьбѣ Колманка, бывшей осенью, дошелъ до Нагорнаго къ концу только зимы. До тѣхъ поръ Катерина Павловна не переставала любить и ждать своего Жозефа.
Увлеченіе Колманкомъ было еще въ первое лѣто жизни Наденьки въ Нагорномъ; зима прошла для нея тихо и покойно: никого, кромѣ своихъ, Наденька не видала, и слѣдовательно, ни въ кого и не влюблялась. Бесѣды съ Катериной Павловной, игра въ карты съ попадьей да чтеніе романовъ -- вотъ и вся ея жизнь за это время.
Снова пришло лѣто, а вмѣстѣ съ лѣтомъ пріѣхали изъ семинаріи сыновья о. Павла. Старшій изъ нихъ, 20-лѣтній юноша, все прошлое лѣто провелъ на урокѣ, и такимъ образомъ теперь только познакомилась съ нимъ Наденька. Онъ былъ недуренъ собой, но до крайности неловокъ и неотесанъ и потому страшно застѣнчивъ. Человѣкъ очень умный, не смотря я на молодость, серьезно и строго смотрѣлъ онъ на жизнь: не объ удовольствіяхъ думалъ онъ и не о благахъ житейскихъ, онъ восторженно мечталъ о знаніи, о развитіи, о трудѣ на поприщѣ науки... Трудъ и слава рисовались ему впереди и неотразимо влекли къ себѣ юношу, и любимой мечтой его, которой онъ всецѣло былъ преданъ -- была мечта объ университетѣ. Вотъ съ этимъ-то серьезнымъ, неловкимъ, молчаливымъ юношей познакомилась Наденька -- и влюбилась въ него.
Подъ строжайшимъ секретомъ призналась она въ этомъ Катеринѣ Павловнѣ. Катерина Павловна обѣщала хранить секретъ, и точно, крѣпилась и хранила его цѣлыхъ два дня, но больше не выдержала и то.же подъ секретомъ все разсказала Носовой, а вскорѣ и брату. Что Носовой сказала она -- это не бѣда, ей вскорѣ же во всемъ призналась и сама Наденька, и старуха головой лишь покачивала, слушая болтовню обѣихъ дѣвушекъ, но откровенностью съ братомъ Катерина Павловна совсѣмъ погубила все дѣло подруги. Молодой семинаристъ уже начиналъ-было заглядываться на хорошенькую Наденьку, но извѣстье, что въ него влюблена эта барышня, да еще переданное ему сестрой, превратившей въ своемъ разсказѣ чувство Наденьки въ бурную, пламенную страсть, могущую имѣть трагическій исходъ, если и т. д., это извѣстіе просто огорошило юношу. Если какое-нибудь чувство и готовилось зародиться въ неповоротливой и тяжелой душѣ семинариста, то преждевременное и слишкомъ уже яркое сообщеніе Катерины Павловны убило это чувство въ самомъ его зародышѣ. Страшно перепуганный картиной тѣхъ ужасовъ, о которыхъ наговорила ему сестра, и чтобы по крайней уже мѣрѣ не винить себя въ нихъ, онъ буквально сталъ бѣгать отъ Наденьки. Застѣнчивый вообще, въ ея присутствіи онъ сталъ теперь еще молчаливѣе и застѣнчивѣе. Прилежно сталъ онъ слѣдить за собой и за каждымъ своимъ словомъ, отъ этого путался и смущался еще болѣе, сердился на себя за это, стыдился своихъ неловкостей и въ концѣ концовъ во всемъ винилъ самоё Наденьку и все болѣе и болѣе охладѣвалъ къ ней.
Наденька сначала тоже его дичилась и молча любовалась имъ, не смѣя съ нимъ заговорить. Но мало-по-малу, часто его видая, она привыкла къ нему и перестала его дичиться -- и тутъ-то начались его мученія. Все смѣлѣе и смѣлѣе стала съ нимъ заигрывать Наденька: въ ней проснулась былая веселая губернская барышня; вспомнила она то время, когда весело и смѣло отвѣчала она на ухаживанья влюбленныхъ въ нее кавалеровъ, вспомнила свое кокетство съ тѣми изъ нихъ, которые особенно ей нравились -- и все это стала продѣлывать надъ юнымъ, застѣнчивымъ и наивнымъ семинаристомъ. А онъ и радъ бы избѣгать ея, и старается это дѣлать, да у нея могущественная союзница въ лицѣ его собственной сестры, которая, желая сдѣлать пріятное подругѣ, безпрестанно все сводила ихъ вмѣстѣ и даже оставляла наединѣ. Онъ и ссорился съ сестрой, и бранился -- ничто не помогало.
Но еще хуже стало его положеніе, когда вскорѣ же и старшимъ сдѣлалась наконецъ извѣстной любовь Наденьки. Марья Васильевна, пожалуй, и не прочь была бы выдать за него Наденьку -- гдѣ же здѣсь женихи? разсуждала она -- разумѣется, когда онъ кончитъ курсъ и получитъ какую-нибудь должность. О. Павелъ съ женой, и они въ свою очередь были бы рады женить сына на барышнѣ, да еще на Башкѣевой: съ своей захолустной точки зрѣнія они видѣли въ Наденькѣ завидную невѣсту, знатную родомъ и очень богатую: помилуйте, почти 200 десятинъ! Такимъ образомъ всѣ въ Нагорномъ благосклонно смотрѣли на чувство Наденьки, а смущенье семинариста охотно принималось ими за признакъ робкой любви. Видя одобреніе старшихъ, видя, какъ всѣ ею любуются, еще смѣлѣе стала Наденька заигрывать съ семинаристомъ -- и дѣло кончилось тѣмъ, что несчастный, не дожидаясь даже конца каникулъ, прямо-таки сбѣжалъ изъ Нагорнаго.
Наденька очень огорчилась его неожиданнымъ и тайнымъ отъѣздомъ; она хотѣла даже умереть, но все поправила Катерина Павловна, которая увѣрила подругу, что братъ ея лишь стыдится передъ ней своего школьничества, а если бы не это -- давно уже открылся бы онъ ей въ любви, и это были не пустыя утѣшенія, въ это искренно почему-то вѣрила и сама Катерина Павловна. Слушая ее, Наденька легко успокоилась, а черезъ мѣсяцъ и забыла ужъ свою любовь, и снова, никакой тревогой не возмущаемая, тихо, однообразно и мирно потекла ея жизнь.
Наденька и Катерина Павловна были попрежнему неразлучны, и со стороны можно бы подумать, что это двѣ съ дѣтства вмѣстѣ выросшія поповны. И дѣйствительно, до такой степени даже и наружно утратила Наденька весь тотъ свѣтскій лоскъ, который дали ей Институтъ и городская жизнь, что и не узнали бы ея даже ея городскіе знакомые. Да и могло ли быть иначе? Жить ей хотѣлось, какъ бы ни жить, лишь бы жить, и инстинктивно дѣлала она все, чтобы осуществить это несомнѣнное свое право на жизнь и наслажденіе жизнью. Сама создать себѣ жизнь, стать выше обстановки и подчинить ее себѣ -- этого она не могла и не умѣла, и одно только и оставалось ей -- принять ту жизнь, какая есть, и самой подчиниться существующей обстановкѣ. А жизнь была одна, безцвѣтное прозябаніе въ захолустьи, чтеніе глупыхъ романовъ, бесѣды съ Катериной Павловной да нелѣпыя увлеченія кѣмъ ни попало, какъ слѣдствіе воображенія не развращеннаго, а скорѣе празднаго -- и, не раздумывая, приняла Надепька эту жизнь.
Несомнѣнно, она была образованнѣе Катерины Павловны, и училась больше, и жила болѣе интересной и живой жизнью, но такъ мало было въ ней личности, что поднять Катерину Павловну до себя было ей совершенно не по силамъ. А такъ какъ для дружбы и полной совмѣстной жизни необходимо равенство, то сама подчинилась она Катеринѣ Павловнѣ и спустилась до нея, тѣмъ болѣе, что для этого ей надо было многое только забыть, ломать же себя ни въ чемъ не приходилось. И такъ обжилась она въ Нагорномъ, что и не тянуло ея даже никуда, и почти уже "не вспоминала она ни города, ни Института; она и собой даже перестала заниматься, и въ платьяхъ, въ манерахъ, во всемъ стала она подражать Катеринѣ Павловнѣ. Замѣтить въ ней это, предостеречь, вырвать ее изъ засасывающаго болота было некому, а одна, что же могла она подѣлать? Въ городѣ -- тамъ хоть сколько-нибудь, хоть внѣшнимъ образомъ, но все-таки своимъ вліяніемъ поднимало ее само общество, въ Нагорномъ же и этого не было.
А какъ рѣшиться обвинить ее за то, что въ 20 лѣтъ не имѣла она силъ добровольно вступить въ число заживо-погребенныхъ, какими были ея мать, Анна Николаевна Носова, о. Павелъ и его жена? Но эти хоть отжили уже свое, по крайней мѣрѣ отжили молодость -- время страстныхъ порывовъ къ счастью и жизни. А она рвалась къ этой жизни, рвалась инстинктивно, не умѣя сознать и осмыслить своихъ порывовъ, и, какъ могла и умѣла, наполняла радостями или, вѣрнѣе, подобіемъ радостей свои праздные дни.