Какъ ни хороша была Надежда Ѳедоровна, какъ ни нравилась она Алгасову, но еще во много разъ болѣе ему нравилась она теперь, счастливая, покорная, любящая и влюленная, вся ушедшая въ свою любовь и свое счастье. Весь міръ, всю жизнь, все забывалъ онъ возлѣ нея, любуясь ею и цѣлуя ее, и, казалось ему, нѣтъ счастья на землѣ, болѣе полнаго, нѣтъ радостей, болѣе дорогихъ... Она была всѣмъ для него, но въ этомъ они сошлись, и оба съ одинаковой силой отдались они охватившей ихъ страсти, ибо, какъ и у него, такъ и у Надежды Ѳедоровны ничего уже не было въ жизни, кромѣ любви и красоты любимаго человѣка.
Не составлялъ изъ этого исключенія и ея маленькій Вася. Она не любила его или, вѣрнѣе, чувствовала полнѣйшее равнодушіе къ сыну Ивана Осиповича. Когда ей нечего было дѣлать, когда не было никого изъ гостей, а начатый романъ между тѣмъ уже дочитанъ -- она шла къ сыну, брала его на руки и даже цѣловала его и забавлялась имъ. Но лишь раздавался звонокъ, возвѣщавшій приходъ гостя -- ребенокъ въ ту же минуту возвращался нянькѣ и Надежда Ѳедоровна уходила, часто и не докончивъ даже начатыхъ распоряженій, о которыхъ и не думала уже болѣе, какъ не думала и о самомъ ребенкѣ. Было ли это слѣдствіемъ глубокаго ея отвращенія къ отцу Васи или же сказывалось тутъ крайнее ея легкомысліе и неспособность на какое бы то ни было серьезное чувство -- но Вася не игралъ никакой роли въ ея жизни, и порой, когда его не было у нея на глазахъ, она даже и забывала, что у нея есть ребенокъ.
Напротивъ, Иванъ Осиповичъ страшно привязался къ своему Васѣ. Мальчикъ, какъ двѣ капли воды, былъ похожъ на отца -- и это невыразимо радовало Ивана Осиповича. Одинокій эгоистъ, всѣми оставленный, даже и женой, онъ все-таки ощущалъ человѣческую потребность любить кого-нибудь и къ кому-нибудь привязаться, лишь бы въ отплату за его привязанность возбудившее ее существо забавляло его и въ то же время находилось бы въ полной его власти. Къ этимъ условіямъ какъ нельзя болѣе подходилъ ребенокъ -- и съ каждымъ днемъ все сильнѣе привязывался къ нему Иванъ Осиповичъ, даже сердцемъ смягчался, держа на рукахъ и цѣлуя сына, даже возвышался минутами до истиннаго, безкорыстнаго чувства...
Трудно скрыть что-нибудь въ губернскомъ городѣ -- и скоро заговорили въ Гурьевѣ объ Алгасовѣ и Надеждѣ Ѳедоровнѣ, особенно дамы. Всѣ онѣ одинаково недолюбливали красивой, такъ нравившейся мужчинамъ Надежды Ѳедоровны, и въ то же время многія изъ нихъ интересовались Алгасовымъ, а потому ревниво за нимъ слѣдили -- и всѣ съ крайнимъ негодованіемъ отнеслись къ его недостойному, по ихъ мнѣнію, выбору. Одна только Людмила Алексѣевна взяла отъ нечего дѣлать подъ свое покровительство новорожденную любовь и рѣшительно перешла на сторону Алгасова, но только на его сторону: Надежду Ѳедоровну она безусловно и строго осуждала, увѣряя, что своимъ непозволительнымъ кокетствомъ эта ужасная женщина завлекла Алгасова и непремѣнно его погубитъ, что не можетъ и быть иначе, ибо ничего иного и ожидать нельзя отъ женщины, забывшей долгъ матери и жены, что такая женщина на все способна. Всѣ знали Алгасова, всѣ интересовались его романомъ и, вполнѣ соглашаясь съ Людмилой Алексѣевной, жалѣли Алгасова и всячески клеветали на Надежду Ѳедоровну, главнымъ образомъ опять-таки дамы. Мущины были сдержаннѣе и въ томъ, и въ другомъ, ибо, во-первыхъ, не имѣли столь же сильныхъ побужденій съ участьемъ относиться къ Алгасову, а, во-вторыхъ -- не имѣли духа быть строгими къ Надеждѣ Ѳедоровнѣ.
Началъ наконецъ подозрѣвать истину и Иванъ Осиповичъ. Сначала онъ усиленно ухаживалъ за Алгасовымъ, отличая его за выдающееся во всѣхъ отношеніяхъ положеніе въ городѣ -- качество, самое цѣнное въ глазахъ Ивана Осиповича. Не могъ онъ не замѣтцть, что Надежда Ѳедоровна нравится Алгасову, но кому же она не нравится? Иванъ Осиповичъ гордился красотой своей жены и вызываемымъ ею восторгомъ и любилъ видѣть этотъ восторгъ -- это была единственная радость, которую еще доставляло ему его блестящее супружество... Понятно, что и Алгасову нравится она, это вполнѣ естественно, и на этомъ основаніи Иванъ Осиповичъ сталъ слѣдить не за Алгасовымъ, а за женой. Неровное вначалѣ обращеніе ея съ Алгасовымъ скоро успокоило Ивана Осиповича, и когда весь городъ зналъ уже истину, основываясь на прежнихъ своихъ наблюденіяхъ, Иванъ Осиповичъ былъ еще далекъ отъ нея и ничего еще даже и не подозрѣвалъ. Но страсть, слишкомъ уже овладѣвшая Надеждой Ѳедоровной, не могла не прорываться, порой даже и въ присутствіи мужа, и Иванъ Осиповичъ догадался наконецъ, что положеніе вещей измѣнилось. Думая, что дѣла не зашли еще далеко, чтобы предупредить подобный конецъ, Иванъ Осиповичъ круто вдругъ измѣнилъ свое обращеніе съ Алгасовымъ, сдѣлался съ нимъ до невѣжливости даже холоденъ и сухъ, не говорилъ съ нимъ, не приглашалъ къ себѣ, пересталъ бывать у него, еле отвѣчалъ на его поклоны, садился къ нему спиной, съ каждымъ днемъ все далѣе и далѣе заходя въ своемъ вызывающемъ поведеніи.
Бѣдный Алгасовъ не зналъ, какъ ему быть и что ему дѣлать. Отвѣчать Носову тѣмъ же -- но вѣдь это значило раззнакомиться съ нимъ, а гдѣ увидитъ онъ тогда свою Наденьку? И, скрѣпя сердце, приходилось не замѣчать холодности хозяина и сносить его пренебреженіе, приходилось бывать въ домѣ, довольствуясь одними только приглашеніями хозяйки, между тѣмъ какъ хозяинъ не подавалъ ему даже руки и каждый разъ, здороваясь съ нимъ лишь поклономъ, встрѣчалъ его словами:
-- А, вотъ и вы! Весьма пріятно, государь мой, весьма пріятно!
И послѣ этого ни слова.
А приходилось не только бывать у Носовыхъ, но Надежда Ѳедоровна требовала, чтобы онъ бывалъ у нея какъ можно чаще, каждый день, а то и по два даже раза на дню. И если, жертвуя удовольствіемъ ее видѣть, но уступая доводамъ благоразумія, не пріѣзжалъ онъ -- на другой же день получалась отъ нея тревожная записка, гдѣ изъявленія собственной страстной любви мѣшались съ жалобами, съ горькими упреками въ невниманіи, сомнѣніями въ его любви, описаніями своихъ страданій, приглашеніями непремѣнно къ ней пріѣхать, если только не разлюбилъ онъ ея, и пріѣхать какъ можно скорѣе, сегодня, сейчасъ же...
И самой Надеждѣ Ѳедоровнѣ жилось дома все хуже да хуже. Мужъ сталъ придираться къ ней, бранить, попрекать, однимъ словомъ, началась прежняя исторія. Крики, попреки и брань -- все это было изъ-за Алгасова, на котораго прямо намекалъ мужъ, указывая ей на ея безстыдное кокетство съ этимъ наглецомъ, требуя, чтобы она не приглашала больше Алгасова и обѣщая когда-нибудь раздѣлаться съ нимъ по-своему. Но изъ словъ мужа Надежда Ѳедоровна видѣла, что мужъ не знаетъ самаго еще главнаго, и, чтобы не выдавать себя, ничего уже не отвѣчала ему, молча вынося его брань и не прибѣгая къ извѣстному уже ей способу укрощенія мужа. Мужа она, разумѣется, не слушалась, попрежнему звала Алгасова и попрежнему открыто выказывала ему болѣе чѣмъ простое вниманіе. Она знала, чѣмъ и какъ придется ей расплатиться за удовольствіе повидать Алгасова, но шла уже на это: лишать себя общества Алгасова она не имѣла силъ, и еще болѣе заставляла ее рваться къ нему ужасная домашняя ея жизнь.
Отчасти Алгасовъ зналъ закулисную сторону жизни Надежды Ѳедоровны и не могло это не мучить его. Зналъ онъ и о сплетняхъ, быстро разошедшихся по всѣмъ кругамъ губернскаго общества, гдѣ лично или хотя бы по слухамъ только знали ихъ обоихъ. Правда, при немъ самомъ никто не смѣлъ ничего говорить -- но вѣдь это такъ еще мало, если только при немъ не говорятъ... Надежда Ѳедоровна давно уже привыкла къ сплетнямъ и толкамъ о себѣ и не такъ ими волновалась, но Алгасовъ невыразимо страдалъ при мысли, сколько униженій и горя принесла любовь его той, которую онъ полюбилъ. Двѣ мысли постоянно угнетали его -- мысль о томъ, что, можетъ, въ эту вотъ самую минуту мужъ кричитъ на Надежду Ѳедоровну и ругаетъ ее или же смѣетъ приставать къ ней съ поцѣлуями и нѣжностями -- и неизвѣстно, которая изъ двухъ сильнѣе заставляла страдать Алгасова... А въ то же время чадъ надеждъ и желаній и красота Надежды Ѳедоровны не заслоняли уже отъ него всего остального, и онъ оглянулся наконецъ на обстановку и общество, окружавшія ту, которую онъ желалъ бы видѣть среди блеска, роскоши и свѣта. Именно въ это-то время и случилось, что при Алгасовѣ подали свѣчку, заправленную въ бутылку. Алгасовъ весь вспыхнулъ отъ стыда, не за Надежду Ѳедоровну -- ея, разумѣется, и не можетъ коснуться эта грязь -- а за себя, что онъ дошелъ до общества, гдѣ возможны подобные случаи... Все это вмѣстѣ угнетало и мучило его, отравляя ему его счастье, но какъ хороши зато были поцѣлуи Наденьки, какъ хороша была она сама, вся охваченная любовью и счастьемъ... И какъ мила бывала она, когда вечеромъ, при гостяхъ, видя тяжелое его положеніе въ ея гостинной и желая какъ-нибудь скрасить для него это положеніе, всей душой такъ и порываясь къ нему, милымъ, полнымъ граціи, ласки и теплоты кокетствомъ показывала она ему, какъ цѣнитъ она его присутствіе и какъ понимаетъ его жертву...
Всѣ эти разнообразныя, и радостныя, и грустныя, и тревожныя событія умѣстились въ короткое сравнительно время двухъ съ половиной недѣль. Уже начиналась масляница и всѣ спѣшили навеселиться, и шумно гулялъ весь Гурьевъ, отъ первыхъ городскихъ особъ и до послѣдняго мастерового. Одинъ только Алгасовъ не принималъ участья въ этомъ общемъ весельи и въ раздумьи сидѣлъ въ большомъ и свѣтломъ, роскошно-обставленномъ своемъ кабинетѣ.
-- Что дѣлать? думалъ онъ. А такъ продолжаться это не можетъ. Остается одно только -- уѣхать. Уѣхать! Но вѣдь это значитъ все бросить, и только что установившуюся, пріятную жизнь, и дѣятельность, уже начинавшую нравиться... Да, все бросить и уѣхать. Все это хорошо, очень хорошо, и дорого, и пожалуй -- полно содержанія и красоты, но что все это передъ счастьемъ? Но она, согласится ли она уѣхать? съ тревогой продолжалъ онъ думать. Достаточно ли любитъ она, чтобы оставить сына, семью, положеніе въ обществѣ, имя честной женщины -- все, что и дорого только въ жизни женщинѣ, безъ чего жизнь ея лишается и содержанія, и смысла, и красоты? Въ состояніи ли все это замѣнить ей одна только любовь? Сильно любить надо, чтобы принести такую жертву любви... Но если бы случилось это, если бы согласилась на это Наденька -- какъ любилъ бы я ее... И какъ зажили бы мы, вдвоемъ, вдали отъ всѣхъ, вполнѣ отдавшись любви и счастью...
И въ головѣ его стали рисоваться чудныя картины жизни съ любимой женщиной, картины, невольно вызывавшія у него счастливую, радостную улыбку. И тутъ же улыбка эта смѣнилась болѣзненной гримасой.
-- И вмѣсто всего этого свѣтлаго счастья -- выносить этотъ адъ! продолжалъ онъ думать. И придется выносить, и буду выносить, ибо нечего скрывать -- не захочетъ она ѣхать со мной, и я останусь здѣсь, останусь, не смотря ни на что... Я не могу ея оставить. Лишь бы только видѣть ее, ея любовь -- дороже ничего уже нѣтъ у меня въ жизни... да, пожалуй, и не было...
Въ передней вдругъ раздался звонокъ. Алгасовъ съ неудовольствіемъ поднялъ голову.
Въ кабинетъ вошелъ Медвѣдевъ. Нельзя сказать, чтобы обрадовало Алгасова посѣщеніе пріятеля, съ которымъ онъ былъ дружнѣе, чѣмъ съ кѣмъ-либо въ Гурьевѣ, но все-таки радостно вздохнулъ онъ, увидѣвъ его: онъ боялся, что войдетъ какой-нибудь еще болѣе непріятный гость.
Послѣ нѣсколькихъ незначительныхъ фразъ о морозѣ и городскихъ новостяхъ Медвѣдевъ вдругъ началъ:
-- Видите ли, Александръ Семеновичъ, вотъ собственно зачѣмъ пришелъ я къ вамъ. Вы, пожалуйста, не обижайтесь, вѣдь вы знаете же меня и, надѣюсь, не ставите на одну доску съ прочими городскими сплетниками...
Алгасовъ вздрогнулъ. Что еще за новая бѣда? Медвѣдевъ передалъ ему, что вчера, въ клубѣ, когда разговоръ зашелъ объ Алгасовѣ, Иванъ Осиповичъ при всѣхъ выразился такъ, что онъ удивляется нахальству этого господина, который не понимаетъ самыхъ, кажется, ясныхъ намековъ, что посѣщенія его не желательны, и почти насильно лѣзетъ въ домъ, дожидаясь, вѣроятно, чтобы, безъ церемоній, прямо выгнали его въ шею... И такъ какъ это единственное, повидимому, средство избавиться отъ его посѣщеній, то и придется къ нему прибѣгнуть.
Все это разсказалъ Медвѣдевъ, желая предупредить Алгасова. Алгасовъ молча выслушалъ его и ни слова не сказалъ ему въ отвѣтъ.
-- Въ самомъ дѣлѣ, вамъ надо быть осторожнѣе . продолжалъ Медвѣдевъ.
-- Да, я знаю, благодарю васъ, отъ души благодарю, торопливо заговорилъ Алгасовъ и поспѣшилъ перемѣнить разговоръ.
Медвѣдевъ понялъ его, посидѣлъ еще нѣсколько минутъ и уѣхалъ.
Оставшись одинъ, Алгасовъ всталъ и тревожно заходилъ по комнатѣ.
-- Вотъ до чего дожилъ, съ злобной усмѣшкой шепталъ онъ, въ шею гнать хотятъ!.. До чего только дошелъ я...
И все вспомнилось ему тутъ, и собиравшееся у Носовыхъ, далеко не избранное общество, и тѣ разговоры, которыхъ онъ наслушался въ ихъ гостинной, и ихъ неряшливая обстановка, и наконецъ эта ужасная свѣчка въ бутылкѣ...
-- Нѣтъ, ѣхать, ѣхать, и какъ можно скорѣе, продолжалъ онъ думать, шагая изъ угла въ уголъ. Это одно, что остается -- ѣхать... Сегодня же скажу ей. Но вотъ еще бѣда -- это паспортъ: какъ съ нимъ быть, а безъ него шага теперь сдѣлать нельзя, въ гостинницѣ не успѣешь въ номеръ войти, не успѣешь умыться съ дороги, какъ является ужъ конторщикъ -- пожалуйте видъ!..
Мысль о паспортѣ только что явилась Алгасову и, какъ обухомъ, хватила его по головѣ", какъ быть? Развѣ ѣхать въ Веденяпино? Тамъ не надо никакихъ видовъ. Да, кромѣ ничего и не остается.
Долго ходилъ онъ такъ по комнатѣ, весь углубленный въ эти мысли. Уже стемнѣло. Въ передней снова раздался звонокъ.
-- Это кто еще? съ тоской подумалъ Алгасовъ.
Дверь отворилась, и Алгасовъ глазамъ не повѣрилъ: въ комнату быстро вошла женщина и бросилась прямо къ нему. Сначала онъ подумалъ, не темнота ли обманываетъ его, но вотъ уже невозможны сомнѣнія -- это она, это Наденька обнимаетъ и цѣлуетъ его... И еще не опомнившись отъ радости и счастья, посадилъ онъ ее на диванъ. Это въ первый еще разъ приходила къ нему Надежда Ѳедоровна.
Она вся запыхалась и тяжело дышала, торопливо срывая съ себя шляпку и вуаль и не будучи еще съ силахъ говорить.
-- Наденька, милая, вотъ спасибо, что пришла... Какъ радъ я тебѣ, говорилъ онъ, цѣлуя ее.
-- Милый, какъ я-то рада... Не вытерпѣла, очень ужъ повидать тебя хотѣлось... Ну цѣлуй же меня, еще цѣлуй, еще... Милый, какъ я счастлива...
И вся замерла она, крѣпко къ нему прижимаясь.
-- А мой-то сегодня! вдругъ начала она, поднимая голову. Ужъ онъ точилъ, точилъ меня... Милый, невыносимо ужъ это! Уѣдемъ куда-нибудь, объ этомъ и пришла я просить тебя...
-- Наденька... хотѣлъ-было сказать Алгасовъ.
-- А то что это за жизнь? продолжала Надежда Ѳедоровна. Съ тобой еле увидишься, да и то на минутку какую-нибудь, всѣ про насъ съ тобой знаютъ, всѣ говорятъ, эта старая дура губернаторша честитъ меня на чемъ свѣтъ стоитъ -- и безнравственная я, и безсердечная, и пустая, мой ворчитъ съ утра до ночи... Уѣдемъ, милый...
-- Наденька, и я уже думалъ объ этомъ, и я уже хотѣлъ просить тебя уѣхать отсюда со мной, да мнѣ все казалось, что ты не поѣдешь, не захочешь ѣхать...
-- Я-то? Съ тобой? Да изъ-за того уже только, чтобы съ сокровищемъ своимъ, съ муженькомъ-то любезнымъ развязаться, изъ-за одного уже этого готова я хоть на край свѣта бѣжать! А съ тобой? Да куда хочешь!.. Поѣдемъ въ Крымъ, Саша, мнѣ такъ хочется въ Крымъ... Тамъ такъ хорошо, море, цвѣты, горы... Мы будемъ гулять съ тобой, а ты любишь верхомъ ѣздить? Я очень люблю... Вотъ заживемъ-то мы, а тамъ весна теперь...
И оба принялись они мечтать о Крымѣ и о прелестяхъ жизни вдвоемъ, на берегу Чернаго моря.
-- А видъ, Наденька, вдругъ спросилъ ее Алгасовъ. Есть у тебя видъ?
-- Развѣ онъ нуженъ?
-- Безъ него нельзя, Наденька, нечего и думать о Крымѣ. Лучше ужъ ко мнѣ въ деревню поѣдемъ...
-- А какъ же Крымъ? Мнѣ такъ хотѣлось бы туда...
-- Туда нельзя безъ вида.
-- Никакъ нельзя?
-- Нѣтъ, милая...
-- Ну, если нельзя, такъ я его достану, нечего ужъ дѣлать, помучаюсь, но зато въ послѣдній уже разъ. А какъ хорошо мы заживемъ! И мы сейчасъ, какъ только получу я видъ, такъ сейчасъ и поѣдемъ?
-- Сейчасъ же! Что же намъ здѣсь оставаться?
-- То-то! А ты какъ же? Ты вѣдь служишь?
-- Ну это не бѣда! Я-то не задержу тебя. Но ты-то какъ достанешь себѣ видъ?
-- Э, мое это дѣло. Говорю -- достану. Къ чему думать о непріятномъ? Давай лучше о Крымѣ говорить. Садись, цѣлуй меня и разсказывай. Ты былъ когда-нибудь въ Крыму?
И она положила къ нему на плечо хорошенькую свою головку. Онъ тихо цѣловалъ ее.
-- Нѣтъ, Наденька.
-- Я тоже не была. А говорятъ, ужасно тамъ хорошо! Мы будемъ по морю кататься, одни, въ морѣ, въ лунную ночь, и далеко, далеко уѣдемъ! Или въ горы... На самую высокую гору заберемся. А что, Саша, есть тамъ снѣговыя горы?
-- Нѣтъ. Да зачѣмъ тебѣ снѣгъ? Не насмотрѣлась развѣ на него? Вонъ онъ, продолжалъ Алгасовъ, съ улыбкой указывая на окно.
-- Нѣтъ, я такъ только. Все равно, мы взойдемъ на самую высокую. Какъ она называется?
-- Чатырдагъ.
-- Ну такъ вотъ на нее. И я съ тобой, я не устану, не бойся. А какъ мы заживемъ хорошо! Въ морѣ купаться буду. И знаешь, Саша, что хорошо бы, оживленно вдругъ заговорила она, поднявъ къ нему головку, хорошо бы такъ поселиться, чтобы изъ оконъ было море видно, а еще лучше -- у самаго моря, и чтобы возлѣ садъ былъ и чтобы въ немъ лимоны цвѣли... А что, Саша, есть въ Крыму лимоны?
-- Не знаю, право. Наврядъ ли...
-- Навѣрно есть, рѣшила Надежда Ѳедоровна. Вѣдь это же Крымъ!... И какъ заживемъ-то мы чудесно! восторженно продолжала она. Я за тобой ухаживать буду, по утрамъ буду кофе тебѣ готовить...
И долго такъ болтали они, не переставая цѣловаться и любоваться другъ другомъ. Было уже поздно, когда Надежда Ѳедоровна собралась наконецъ уходить. Алгасовъ проводилъ ее почти до самаго ея дома.
-- Ну достанется мнѣ теперь! сказала Надежда Ѳедоровна. Я скажу, что въ театрѣ была. Не знаешь, что даютъ сегодня?
-- Вотъ ужъ и не знаю... Какъ быть?
Онъ оглянулся. Невдалекѣ, на фонарномъ столбѣ, была приклеена афиша. Алгасовъ побѣжалъ туда. Оказалось, что давали Гамлета: въ провинціи шутить вѣдь не любятъ.
-- Да ты знаешь ли эту пьесу? прибавилъ Алгасовъ, сказавъ ей названіе.
-- Гамлета? Нѣтъ, не знаю. А что? простодушно спросила она.
-- Могутъ, пожалуй, спросить тебя, а что ты скажешь? Не разсказать ли тебѣ поскорѣе?
-- Говори, милый!
Наскоро передалъ ей Алгасовъ содержаніе Гамлета и распредѣленіе главнѣйшихъ ролей. Послѣ этого они простились. На улицѣ никого не было и крѣпко поцѣловалъ онъ свою Наденьку. Надежда Ѳедоровна ушла, подтвердивъ, что какъ можно скорѣй, можетъ-быть, завтра же, потребуетъ она у мужа отдѣльный видъ.
Содержаніе Гамлета пригодилось. Иванъ Осиповичъ встрѣтилъ жену въ передней, и встрѣтилъ ее выговоромъ и допросомъ. Надежда Ѳедоровна бойко отвѣтила, что была въ театрѣ, ибо соскучилась сидѣть дома. Иванъ Осиповичъ продолжалъ свои допросы и Надежда Ѳедоровна безъ запинки передала ему содержаніе Гамлета. Не предполагая, чтобы женѣ его могъ быть извѣстенъ Гамлетъ, Иванъ Осиповичъ повѣрилъ, что она провела вечеръ въ театрѣ и ограничился только криками, прося ее впредь подобныхъ вечернихъ прогулокъ въ театръ или въ иное какое мѣсто не предпринимать и ничего подобнаго себѣ болѣе не позволять. Впрочемъ, Надежда Ѳедоровна не стала его слушать, ушла въ свою комнату и заперла за собою дверь.
Твердо рѣшилась она потребовать себѣ у мужа отдѣльный видъ и настоять на своемъ. Уѣхать отъ мужа и уѣхать именно съ Алгасовымъ и именно въ Крымъ, это уже было рѣшено у нея. До сихъ поръ никогда еще не являлась ей мысль оставить мужа и, инстинктивно слишкомъ уже безпомощною сознавала себя Надежда Ѳедоровна, чтобы уйти отъ него одной, а опереться все было не на кого: Лизгуновъ былъ слишкомъ для этого юнъ и несамостоятеленъ, и даже въ голову не приходило Надеждѣ Ѳедоровнѣ бѣжать съ Лизгуновымъ. Алгасовъ другое дѣло -- и она крѣпко за него ухватилась. Но она не обманывала себя и знала, какой цѣной достанется ей побѣда и что придется ей выдержать прежде, чѣмъ навсегда разстанется она съ Иваномъ Осиповичемъ. Она знала, что Иванъ Осиповичъ возьметъ свое и если даже и отпуститъ ее, въ чемъ она почти, впрочемъ, не сомнѣвалась, то предварительно всласть ужъ натѣшится надъ ней. И долго собиралась она съ духомъ, чтобы выдержать неизбѣжную бурю, и все не могла рѣшиться, и все откладывала, каждый разъ давая себѣ слово завтра же непремѣнно поговорить съ мужемъ.
Три дня прошло такимъ образомъ въ этихъ колебаніяхъ, а Надежда Ѳедоровна все медлила, все собиралась съ духомъ и все не рѣшалась начать ужасный разговоръ. Наконецъ самъ Иванъ Осиповичъ предупредилъ ее. Какъ-то узналъ онъ истину о ея отношеніяхъ къ Алгасову и, разъяренный, бросился прямо къ женѣ.
Увидѣвъ его лицо, все перекосившееся отъ неистовой злобы, Надежда Ѳедоровна поняла, что ему все извѣстно. Но не успѣла она приготовиться къ защитѣ, какъ Иванъ Осиповичъ налетѣлъ уже на нее.
-- Сволочь! не своимъ голосомъ заревѣлъ онъ и кулакомъ со всего розмаха ударилъ ее прямо въ грудь.
Надежда Ѳедоровна покачнулась и навзничь упала на диванъ. Иванъ Осиповичъ сталъ осыпать ее ударами по чемъ ни попало, пока наконецъ не вывернулась она отъ него. Она толкнула на него стоявшую на столѣ лампу, бросилась въ сторону, подбѣжала къ часамъ, быстро сорвала съ нихъ тяжелыя гири и, обернувшись къ мужу, съ свирѣпой рѣшимостью прошептала:
-- Не подходи, убью...
Глаза ея дико блестѣли, она вся дрожала, все лицо ея дышало злобой и мрачной рѣшимостью. Иванъ Осиповичъ взглянулъ на нее -- и струсилъ. Вообще, храбрость была не изъ его достоинствъ.
Онъ отошелъ отъ жены, все продолжавшей стоять въ углу, съ гирями въ рукахъ, и прошелся по комнатѣ, придумывая, чѣмъ бы донять ее.
-- Изволили, сударыня, вдругъ началъ онъ, оффиціально вступить въ число уличныхъ женщинъ? И почемъ ходите, нельзя ли узнать?
Все это онъ проговорилъ тихо и, повидимому, спокойно, хотя внутри его клокотала бѣшеная злоба, требовавшая исхода. Надежда Ѳедоровна нисколько не измѣнилась при этихъ словахъ, словно и не ей говорили.
-- Что молчишь, дура? накинулся на нее мужъ. Тебя спрашиваютъ, или нѣтъ? И подумать, что эта тварь -- мать моего сына! продолжалъ онъ, трагически скрещивая руки.
-- Да, дѣйствительно, этого срама я ничѣмъ уже съ себя не смою, громко вдругъ заговорила Надежда Ѳедоровна. Но будьте покойны, впередъ отъ васъ дѣтей у меня уже не будетъ.
-- Да-съ, угадали-съ! При вашемъ новомъ ремеслѣ беременность -- рѣдкій случай, рѣдкій... Потому -- неудобно... Что же дѣлать, извинить надо!.. По человѣчеству надо судить...
И онъ желчно засмѣялся и снова прошелся по комнатѣ.
-- Видитъ Богъ, началъ онъ, останавливаясь, я все сдѣлалъ, чтобы исправить тебя, все, что возможно было сдѣлать. Но видно, тебя ужъ ничѣмъ не исправишь: женщина, развратная изъ любви къ разврату -- неисправима.
Иванъ Осиповичъ говорилъ это совершенно искренно: онъ и въ самомъ дѣлѣ вѣрилъ, что уже испробовалъ всѣ средства для исправленія жены.
-- Итакъ, примемся теперь за карательныя мѣры, началъ онъ, помолчавъ. Къ сожалѣнію, вы -- моя жена.
-- Это можно передѣлать, спокойно замѣтила она. Положимъ, женой вашей я уже не буду, но сдѣлаемъ такъ, чтобы я и не считалась ею: отпустите меня!
-- Къ любовнику? Потрепаться съ нимъ, съ другимъ, съ третьимъ, можетъ-быть, съ десятымъ, съ двадцатымъ, почемъ я знаю? А потомъ, когда всѣ бросятъ, какъ выжатый, негодный лимонъ, тогда опять къ мужу: ты, молъ, мужъ, ты обязанъ кормить меня?... Это, сударыня, ужъ извѣстный разсчетъ всѣхъ вамъ подобныхъ шлюхъ, на это меня не поймаете!...
-- Во-первыхъ, прошу васъ не безпокоиться обо мнѣ. Одно только знайте, что лучше я милостыню просить буду, съ голода лучше умру, а ужъ къ вамъ не вернусь. Впрочемъ, вы забываете, что я, хоть и бѣдна, но не нищая.
-- Какъ же-съ! Помѣстья у васъ чудесныя-съ, чудесныя, да... Хорошія помѣстья! Знаго-съ!.. Жаль только, что маловаты да плоховаты, а то ничего бы... Но говорить объ этомъ нечего. Такъ дешево, какъ ты думаешь, ты отъ меня не отдѣлаешься, это было бы слишкомъ ужъ глупо съ моей стороны. Да и неудобно: тебя отпустить на всѣ четыре стороны, а самому все-таки остаться съ тобой связаннымъ...
Но тутъ Надежда Ѳедоровна не выдержала и разразилась хохотомъ.
-- Ахъ ты чучело! еле удерживаясь отъ смѣха, заговорила она. Туда же о свободѣ еще думаетъ! Да на что она тебѣ, скажи на милость? Жениться, что ли, собираешься? Да кто за этакую гадину пойдетъ, знаешь ты другую такую дуру?
Иванъ Осиповичъ совсѣмъ опѣшилъ отъ этихъ словъ жены и не нашелся, что ей возразить. Хотѣлъ-было онъ крикнуть на нее, но она, не выпуская гирь изъ рукъ, сѣла на кресло и заговорила сама.
-- Шутки въ сторону, давайте говорить о дѣлѣ. Вашей женой я больше не буду, объ этомъ и не мечтайте. Вы мнѣ слишкомъ противны, мерзки...
-- Конечно, послѣ... хотѣлъ-было перебить ее весь вспыхнувшій Иванъ Осиповичъ, но Надежда Ѳедоровна заговорила громче и этимъ заставила его замолчать.
-- Итакъ, женой вашей я не буду, начала она, возвысивъ голосъ, но я должна жить съ вами, это я знаю. Но клянусь вамъ, Иванъ Осиповичъ, если вы вздумаете пользоваться этимъ правомъ и заставите меня здѣсь оставаться, клянусь, я отомщу вамъ такъ, какъ вы, можетъ-быть, и не ждете... Теперь я съумѣю постоять за себя, я ужъ не прежняя дѣвчонка, крикомъ да бранью меня теперь не запугаете, я и сама вамъ этимъ же отвѣчу... Не захотите добромъ со мной разстаться, я заставлю васъ это сдѣлать... Себя не пожалѣю, а ужъ заставлю... Однимъ словомъ, мнѣ нуженъ видъ, и я вамъ совѣтую дать мнѣ его добровольно, не то... Дорожите вы свободой -- устройте разводъ, устройте его, когда и какъ хотите, я съ своей стороны безусловно на все согласна, лишь бы только отдѣлаться отъ васъ... Дадите мнѣ видъ?
-- Нѣтъ-съ, сударыня, я не...
-- Смотрите! не своимъ голосомъ сквозь зубы какъ-то прошипѣла Надежда Ѳедоровна.
Глаза ея дико сверкнули и руки судорожно сжали гири. На ея искаженномъ злобой лицѣ была написана упорная, отчаянная рѣшимость: красавица вдругъ превратилась въ фурію. Иванъ Осиповичъ взглянулъ на нее -- и снова струсилъ.
Напуганный ея смѣлой защитой, и такъ уже съ самаго начала разговора все дѣлалъ онъ уступку за уступкой, и вотъ изъ обвинителя мало-по-малу превратился уже чуть не въ обвиняемаго, не смотря даже и на то, что виновата была она, а онъ являлся передъ ней воплощенной невинностью. Далеко уже не о томъ, съ чего она началась, шла теперь рѣчь между ними, и видимый перевѣсъ былъ уже на сторонѣ Надежды Ѳедоровны. Иванъ Осиповичъ незналъ, что ему дѣлать и чѣмъ отвѣтить на отважныя угрозы жены. Надежда Ѳедоровна не спускала съ него дышавшаго ненавистью и злобой взгляда, не выпускала гирь изъ рукъ, и страхъ все болѣе и болѣе овладѣвалъ Иваномъ Осиповичемъ: ему казалось, что жена дѣйствительно въ состояніи привести въ исполненіе свои угрозы.
Онъ снова прошелся по комнатѣ, обдумывая, что ему дѣлать. Не хотѣлось ему сдаваться, а въ головѣ его между тѣмъ уже вертѣлась мысль: не лучше ли, въ самомъ дѣлѣ, развязаться съ нею? Надоѣла уже вся эта возня, да и сама порядкомъ надоѣла-таки она.".
И съ невыразимой ненавистью взглянулъ онъ на жену.
-- Нѣтъ-съ, сударыня, все-таки началъ онъ, я не доставлю вамъ этого удовольствія, не отпущу васъ, не позволю позорить мое имя, таскаясь съ любовниками...
Но тутъ Надежда Ѳедоровна снова такъ захохотала, что Иванъ Осиповичъ остановился, пораженный этимъ хохотомъ, и замолчалъ, не докончивъ торжественной своей рѣчи.
-- Скажите пожалуйста, какое знаменитое имя! продолжая хохотать, начала Надежда Ѳедоровна. Носовъ! Удивительное имя! M-r de Nossoff! Ну, да о немъ не безпокойтесь, къ нему ничего не пристанетъ, къ этому великолѣпному имени, все такимъ же останется. Я должна предупредить васъ, что съ вами я ни въ какомъ случаѣ не останусь, но я вамъ совѣтую разстаться со мной добромъ и выдать мнѣ видъ, не то ужъ пеняйте на себя, но меня будете помнить...
Что это за угрозы -- Надежда Ѳедоровна и сама не сознавала, но она видѣла страхъ мужа и не скупилась на нихъ.
Иванъ Осиповичъ взглянулъ на нее и хотѣлъ-было еще что-то сказать, но плюнулъ только и пошелъ въ свой кабинетъ, громко ворча:
-- Вотъ навязалась, чортова кукла!
-- Куда? остановила его Надежда Ѳедоровна. Хотите мнѣ паспортъ дать, или нѣтъ? Берегитесь!..
-- Ну да, какъ же, такъ сейчасъ и побѣжалъ за паспортомъ, дожидайся!
-- Онъ нуженъ мнѣ завтра, спокойно продолжала Надежда Ѳедоровна, и я жду только до завтра. А тамъ ужъ не пеняйте на меня. Говорю -- себя не пожалѣю...
Иванъ Осиповичъ остановился на порогѣ.
-- Провались ты пожалуйста, и поскорѣе, прохрипѣлъ онъ.
-- Давайте паспортъ, и провалюсь, не безпокойтесь, минуты лишней съ вами не останусь...
-- Только я тебѣ, матушка, вотъ что скажу, возвращаясь, злорадно заговорилъ Иванъ Осиповичъ. Когда любовицки-то бросятъ -- ко мнѣ ужъ не являйся, я ужъ не приму, нѣтъ, на это и не разсчитывай...
-- Да вы отпустите только, а ужъ потомъ никакія силы на свѣтѣ не заставятъ меня къ вамъ вернуться!
-- И, можетъ, еще думаешь Васю взять съ собой? Нѣтъ, матушка, потаскушкѣ не дамъ своего сына воспитывать, объ этомъ и не мечтай...
-- Сдѣлайте одолженіе, хоть бы и давали, такъ не возьму. На что онъ мнѣ нуженъ, вашъ Вася? Любуйтесь имъ, совершенное ваше подобіе, такой же уродъ...
-- Да-съ, сударыня, и не будь этого сходства, никогда не повѣрилъ бы я вамъ, что это мой сынъ!
-- Это мнѣ нисколько не интересно, вѣрите вы или нѣтъ. Итакъ, завтра у меня будетъ видъ?
-- И чтобъ тебя, подлой, завтра же здѣсь не было, слышишь? неистово заоралъ онъ, взбѣшенный до послѣдней степени.
-- Этого могли бы и не говорить. Дайте паспортъ сегодня, и сегодня же меня не будетъ.
Съ безсильной злобой взглянулъ на нее Иванъ Осиповичъ и вышелъ, громко хлопнувъ за собой дверью.
Нечего описывать радости Надежды Ѳедоровны. Тутъ же присѣла она къ столу и написала записку Алгасову:
"Милый, родной, погоди немного, завтра же будетъ меня видъ, и мы уѣдемъ съ тобой. Я свободна! Наконецъ-то! Наконецъ избавилась я отъ этого человѣка! Какъ я рада, какъ счастлива, милый! Ты не повѣришь, какъ мнѣ хорошо, какъ люблю я тебя! Прощай, жди меня завтра, прощай, милый! Твоя на вѣки Наденька".
И, готовясь къ отъѣзду, она принялась перебирать и укладывать свои вещи. Съ собой она брала самое только необходимое да нѣкоторыя приданыя свои вещи, все же прочее оставляла мужу.
-- Фею какую-нибудь заведетъ себѣ, такъ ей пригодится, съ улыбкой подумала она. Были на ней хорошія серьги, подарокъ мужа, и ихъ сняла она и положила въ комодъ.
А Иванъ Осиповичъ сумрачно ходилъ изъ угла въ уголъ и сердито плевался во всѣ стороны. Досадно было ему на свое пораженіе, но и въ голову даже не приходило измѣнить данному женѣ обѣщанію: онъ боялся ея, да и самъ наконецъ разсудилъ, что дѣйствительно лучше съ ней развязаться и не знать ужъ ея. Не о томъ теперь думалъ онъ, мечты его уносились въ далекое будущее, и видѣлъ онъ тамъ Надежду Ѳедоровну истощенную, исхудалую, постарѣвшую, подурнѣвшую, больную, умоляющую его о прощееіи, и какъ все ей припомнитъ онъ тогда и за все отомститъ, какъ вдоволь сначала надъ нею натѣшится прежде, чѣмъ выгнать ее вонъ. И съ злобнымъ торжествомъ наслаждался онъ этой картиной, до послѣднихъ ея мелочей возсоздавая ее въ своемъ воображеніи...
Алгасовъ получилъ записку Надежды Ѳедоровны и ужасно ей обрадовался. Три дня не видалъ уже онъ своей Наденьки и долго не могъ теперь заснуть, съ тревогой все думая, что-то будетъ завтра и дѣйствительно ли все сбудется, какъ писала Наденька.
На другой день, часовъ около двухъ, Иванъ Осиповичъ вошелъ къ женѣ, швырнулъ ей на столъ какую-то бумагу и вышелъ, ни слова ей не сказавъ, бросивъ на нее взглядъ, полный злобы и ненависти. Надежда Ѳедоровна отвѣтила ему такимъ же взглядомъ.
Живо схватила она бумагу и развернула ее: это и былъ желанный паспортъ, по просьбѣ мужа выданный ей изъ канцеляріи Гурьевскаго губернатора. Спрятавъ драгоцѣнный этотъ листъ бумаги, тотчасъ же велѣла она горничной вынести заранѣе уже приготовленный сакъ-вояжъ, одѣлась и вышла, не простившись съ сыномъ, даже и не вспомнивъ о немъ въ эту минуту.
Уже сакъ-вояжъ ея былъ положенъ на извощика и Надежда Ѳедоровна отворила уже дверь, чтобы навсегда оставить домъ мужа, какъ вдругъ мужъ явился передъ нею, весь блѣдный отъ безсильной ярости. Не помня себя, не замѣчая стоявшихъ въ комнатѣ людей, со всего розмаха звучную пощечину далъ онъ уходившей женѣ. Надежда Ѳедоровна обернулась, съ презрѣніемъ и отвращеніемъ взглянула на него и, ни слова не говоря, быстро захлопнула за собой дверь. Поспѣшно сѣла она на извощика и велѣла ему ѣхать какъ можно скорѣе.
Такъ разстались, чтобы никогда уже болѣе не встрѣчаться въ жизни, эти два человѣка, неизвѣстно зачѣмъ обвѣнчанные о. Павломъ. Кого изъ нихъ винить во всемъ происшедшемъ? Плохо жилось Надеждѣ Ѳедоровнѣ съ грубымъ, тяжелымъ деспотомъ-мужемъ, всего отъ нея требовавшимъ для себя и ничего не хотѣвшимъ для нея сдѣлать, не въ смыслѣ снисхожденія къ ея сердечнымъ исторіямъ, а для ея нравственной жизни, для ея счастья, для ея развитія, для всего, на что она имѣла право, какъ женщина и человѣкъ. Но съ другой стороны, плохо жилось и Ивану Осиповичу съ легкомысленной, вѣтреной женщиной, ни о чемъ не думавшей, кромѣ забавъ и удовольствій. Положимъ, у порядочнаго мужа и Надежда Ѳедоровна стала бы хорошей женой и хозяйкой, хорошей, по крайней мѣрѣ безразличной женщиной, но вѣдь точно также можно сказать, что будь у Ивана Осиповича иная жена, которая умѣла бы вліять на него и смягчать дурныя стороны его характера -- и онъ сталъ бы, можетъ-быть, недурнымъ мужемъ, какъ и теперь сталъ онъ недурнымъ отцомъ...
Но случилось именно то, что всего чаще случается въ жизни: сошлись, не зная другъ друга, люди, у которыхъ была одна только цѣль и одно желаніе -- какой бы то ни было забавой наполнить длинные, пустые, ненужные дни свои, и что же удивительнаго, что при самыхъ даже благопріятныхъ условіяхъ, и все-таки ничего хорошаго не выходитъ изъ подобныхъ союзовъ? А кого винить?
Алгасовъ не уѣзжалъ съ Надеждой Ѳедоровной. Какъ было у нихъ условлено, изъ дома мужа она должна была ѣхать на вокзалъ и оттуда прислать Алгасову записку. Онъ пріѣдетъ проводить ее, а самъ дня на два останется еще въ Гурьевѣ, чтобы получить отставку и проститься съ знакомыми. На этомъ настоялъ Алгасовъ: ему не хотѣлось слишкомъ уже мозолить Гурьевцамъ глаза своими личными дѣлами, и онъ утверждалъ, что по возможности всегда и во всемъ надо соблюдать необходимыя внѣшнія приличія и что два дня ничего уже не значатъ, когда цѣлая жизнь лежитъ впереди.
Пріѣхавъ на вокзалъ, Надежда Ѳедоровна тотчасъ же послала за Алгасовымъ, и Алгасовъ, нетерпѣливо ждавшій вѣстей отъ нея, не замедлилъ къ ней пріѣхать. До отхода поѣзда оставалось еще болѣе двухъ часовъ, на вокзалѣ никого не было, Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна были тамъ одни, и досыта успѣли они наговориться и нацѣловаться. Надежда Ѳедоровна разсказала Алгасову геройское свое поведеніе въ дѣлѣ истребованія отъ мужа паспорта, скрывъ только нѣкоторыя, не совсѣмъ пріятныя для нея лично подробности. Алгасовъ похвалилъ ее и говорилъ, что нѣтъ теперь въ мірѣ человѣка, счастливѣе его. Надежда Ѳедоровна показала ему знаменитый паспортъ. Алгасовъ посмо* трѣлъ его и сказалъ, что это именно то, что нужно.
Надежда Ѳедоровна ѣхала въ Москву и тамъ, въ Славянскомъ Базарѣ, должна была дожидаться Алгасова, чтобы вмѣстѣ уже ѣхать въ Крымъ. Нѣсколько разъ заставила она его повторить, что черезъ два дня, никакъ не больше, покинетъ онъ Гурьевъ и не опоздаетъ ни на одинъ день.
Денегъ у нея не было, и Алгасовъ далъ ей тысячу рублей.
Проводивъ Надежду Ѳедоровну, онъ вернулся домой и сталъ готовиться къ отъѣзду, т. е. вѣрнѣе -- хотѣлъ готовиться, а вмѣсто того задумался о своей Наденькѣ, съ улыбкой мечтая о ея красотѣ и объ ожидающемъ его счастьи.
-- И какъ это она хорошо придумала -- въ Крымъ ѣхать! Какъ хорошо тамъ будетъ! Вдвоемъ съ нею... Надо будетъ нанять хорошую дачу, съ садомъ и съ видомъ на море. Когда?.. Черезъ недѣлю, даже раньше, уже будемъ мы въ Крыму. Не долго же пожилъ я въ Гурьевѣ! Да, вотъ и уѣзжаю я, и никогда, можетъ-быть, не вернусь я сюда... А что, приношу ли я какую-нибудь жертву Наденькѣ, уѣзжая для нея изъ Гурьева, или нѣтъ?
И онъ оглянулся вокругъ.
-- Но какая же жертва? Жаль мнѣ здѣсь чего-нибудь? Разстаюсь ли я съ чѣмъ дорогимъ, что я дѣйствительно люблю, къ чему привыкъ, что тяжело было бы покинуть? Ничего... Все вокругъ здѣсь чужое, постороннее, со всѣмъ легко разстаться, словно уѣзжаешь изъ непріютнаго номера губернской гостинницы... Что значитъ, что дома-то нѣтъ у меня и нѣтъ ничего, что было бы дѣйствительно дорого въ жизни: давно ли и въ помышленіи даже не было у меня Крыма -- и вотъ, я почти уже на пути туда... Да, свобода полная и абсолютная, свобода отъ дома и всякихъ привязанностей, та свобода, которую стѣсняетъ даже и обладаніе фарфоровымъ сервизомъ -- самая главная и самая вмѣстѣ печальная изъ свободъ! А что же? Есть вѣдь и хорошая сторона въ этой свободѣ -- не даромъ же бросилъ Бёрне свой фарфоровый сервизъ... И вотъ, все, значитъ, до чего я дошелъ въ жизни -- это свобода, т. е. то, съ чего и началъ я, безъ прежнихъ уже только юношескихъ надеждъ... И все-таки, не смотря ни на что, все-таки вѣрю я въ прежній идеалъ, даже и сейчасъ, послѣ всѣхъ ударовъ и пораженій, нанесенныхъ ему жизнью, все-таки все также вѣрю я въ него, не могу, не въ силахъ въ него не вѣрить... Ничего еще не доказываетъ и не можетъ доказать личная неудача одного человѣка...
Онъ всталъ и прошелся по комнатѣ.
-- Да и что есть у меня дорогого, завѣтнаго, что, кромѣ этой вѣры? Она одна лишь и осталась при общемъ крушеніи и все пережила, и поневолѣ, видя эту живучесть ея, поневолѣ все больше и больше въ нее вѣришь... Счастье, жизнь, полная радости или дѣла, но дѣла настоящаго, лишеннаго сомнѣній, полнаго внутренней силы и дорогого душѣ, а какъ далекъ я это всего этого! Много счастья даетъ мнѣ Наденька своею любовью и безконечно дорого мнѣ это счастье, да то ли это счастье, о которомъ я всегда мечталъ? Попадись ея мужу, когда онъ былъ безъ мѣста, другое какое-нибудь объявленіе -- и вотъ, какъ и не бывало моего этого счастья, и преспокойно игралъ бы я послѣ завтра роль Коркунова 4). И неужто все и всегда зависитъ въ жизни, и должно зависѣть, отъ слѣпого случая, и нѣтъ и не можетъ быть ничего вѣрнаго, не случайнаго, неужто дѣйствительно нѣтъ у человѣка никакой опоры въ жизни и такъ уже всецѣло и преданъ онъ судьбою на волю капризнаго случая? А нѣтъ такой опоры -- и о какомъ же тогда счастьи, о какой жизни мечтать? Все случай, все... Ну и сиди, и дожидайся его...
-- Есть такая опора, всѣ говорятъ, что есть, но та опора годится для немногихъ лишь избранныхъ, она и не можетъ всѣмъ служить, а право на счастье имѣютъ всѣ... Неужели же признать исключенія даже и въ святѣйшемъ этомъ правѣ человѣка, признать, что и въ области счастья есть свои привиллегированные? Но чѣмъ же я живетъ все человѣчество, какъ не вѣрой въ счастье, стремленіемъ къ счастью, борьбой за него, и до сихъ поръ даже и идеала счастья не создано въ сознаніи человѣчества, да никогда и не думалъ о немъ никто, предоставляя каждому для себя лично создавать свой собственный идеалъ, и мудрено ли, что такъ мало видимъ мы счастливыхъ и такъ много зла? А кто счастливъ, кто можетъ сказать это про себя, кто не тяготится жизнью, кто не гоняется за забавой и забвеніемъ, кто не старается и не думаетъ, какъ и чѣмъ бы убить ему время, это, казалось бы, драгоцѣннѣйшее свое сокровище, ибо оно есть часть его жизни?
И медленно, съ разстановкой, повторилъ онъ слова Гёте:
-- Das Höchste, was wir von Gott und der Natur erhalten haben, ist das Leben...
-- Да, грустно все это, закончилъ онъ, но для меня-то все уже равно -- моя пѣснь уже допѣвается, и пора, пора мнѣ смириться, признать себя побѣжденнымъ и сойти съ жизненной арены, скромно схоронивъ себя въ Веденяпино, подъ благодатную сѣнь Земскихъ Собраній и плодоперемѣнной системы... Кажется, къ этому все и идетъ, и недалекъ уже этотъ часъ... Но уже въ послѣдній по крайней мѣрѣ разъ извѣдаю все счастье и все наслажденіе, какое въ силахъ только дать любовь, и оставлю жизнь, до конца уже насладившись ея случайными радостями... Скорѣй же туда, къ Наденькѣ, въ Крымъ...
И вдругъ такъ захотѣлось ему быть возлѣ своей Наденьки, быть съ нею въ Крыму, и ничего, казалось бы, не пожалѣлъ онъ тутъ, лишь бы только въ эту же самую минуту исполнилось это его желанье...
Окончивъ на другой день докладъ губернатору, Алгасовъ подалъ Виктору Васильевичу прошеніе объ отставкѣ.
-- Пожалуйста, не задержите уже меня, Викторъ Васильевичъ, прибавилъ онъ, мнѣ надо ѣхать послѣ завтра.
Викторъ Васильевичъ съ удивленіемъ взглянулъ на него.
-- Какъ, вы уже оставляете меня?
-- Что дѣлать, Викторъ Васильевичъ...
-- Послушайте, Александръ Семеновичъ, сядьте, поговоримъ серьезно. До меня доходили уже слухи о вашихъ увлеченіяхъ, но меня это не касается и я не обращалъ на эти слухи вниманія. Но теперь я догадываюсь, что заставляетъ васъ покинуть Гурьевъ. Оставьте это, одумайтесь! Вы молоды, въ ваши годы простительно увлекаться, но надо же умѣть властвовать надъ своими страстями. Вспомните, какъ горячо принялись мы съ вами за дѣло, вспомните всѣ ваши начинанія, всѣ планы, въ развитіи которыхъ вы принимали такое живое и полезное участье, и неужто вамъ легко все это бросить, и бросить изъ-за увлеченія, не имѣющаго будущности? Вы не какой-нибудь гусарскій корнетъ, я смотрѣлъ на васъ, какъ на человѣка дѣла, я думалъ долго еще идти рука объ руку съ вами...
-- Я не молодъ ужъ, Викторъ Васильевичъ, мнѣ 32-й годъ, и если все-таки, не смотря и на это, предпочитаю я уѣхать изъ Гурьева и покинуть такого глубоко-уважаемаго мною начальника, какого я нашелъ въ васъ, то это значитъ, что я плохой чиновникъ, и еще болѣе плохой служитель дѣла. Но повѣрьте, что остаться я не могу, это подвигъ, который выше моихъ слабыхъ силъ. Мнѣ очень лестно ваше мнѣніе обо мнѣ, и грустно думать, что я не заслуживаю его...
-- Значитъ, служба такъ мало васъ привлекаетъ?
-- Нѣтъ, но иное влечетъ сильнѣй.
-- Подумайте, вы отказываетесь отъ полезной дѣятельности, даже отъ будущности, я въ этомъ увѣренъ, и отъ славной будущности, и ради чего?
-- Ради собственнаго счастья и собственной жизни.
-- Вы будете жалѣть о сегодняшнемъ днѣ...
-- Не знаю, но сегодня я не могу поступить иначе, да и желанья нѣтъ.
-- Жаль, очень жаль, не думалъ я такъ скоро съ вами разстаться... Ну, нечего дѣлать, прощайте, Александръ Семеновичъ... Можетъ-быть, опять захотите вы потомъ поступить на службу -- такъ помните, что у меня всегда есть для васъ мѣсто...
-- Не знаю, вернусь ли я снова на службу, но могу вамъ обѣщать, что, кромѣ васъ, не будетъ у меня другого начальника.
-- Благодарю васъ, отъ души благодарю, сказалъ Викторъ Васильевичъ, протягивая ему руку. Я всегда цѣнилъ ваше уваженіе и знаю васъ за прямого человѣка, знаю, что никогда не сказали бы вы этого изъ лести, или же такъ, чтобы только сказать что-нибудь... Ну, прощайте... Очень, очень жаль...
Алгасовъ поклонился ему и вышелъ.
На другой день, получивъ отставку и окончательно откланявшись Виктору Васильевичу, Алгасовъ зашелъ проститься съ Людмилой Алексѣевной.
-- Говорилъ мнѣ мужъ, встрѣтила она его. Уѣзжаете отъ насъ?
-- Уѣзжаю, Людмила Алексѣевна.
-- Послушайте, мнѣ жаль васъ, помолчавъ, начала она.
-- Меня? Отчего?
-- Будемъ говорить откровенно. Мы вѣдь друзья съ вами?
Алгасовъ молча ей поклонился.
-- Подумали ли вы о будущемъ? О томъ, что васъ ожидаетъ? Вы честный человѣкъ и вы знаете, что, заставивъ женщину бросить мужа и сына, вы связали себя съ нею крѣпче даже, чѣмъ вѣнцомъ. А между тѣмъ жениться на ней и назвать ее своей женой вы все-таки не можете. Вѣдь это положеніе ужасное! Теперь пока еще все краситъ для васъ прелесть перваго времени и вамъ хорошо теперь, но что будетъ потомъ, когда пройдетъ это первое время и вы увидите себя въ ложномъ положеніи относительно общества -- и безъ всякаго выхода изъ этого положенія?
-- Людмила Алексѣевна, благодарю васъ за участье, но право, мое будущее не такъ мрачно, какъ вы его рисуете. И я хотѣлъ бы, чтобы Надежда Ѳедоровна была моей женой, но это невозможно, и съ этимъ надо смириться. Это несчастье -- и оба мы примемъ это, какъ несчастье, покоряясь ему и не ропща на него. А что вы говорите про первое время -- такъ вѣдь я ужъ не мальчикъ, Людмила Алексѣевна, и прелесть первой минуты не лишаетъ меня способности обдумать свое положеніе. Я люблю Надежду Ѳедоровну и любимъ ею, и это достаточное ручательство за наше взаимное счастье.
-- Отъ всей души желаю вамъ счастья и желаю, чтобы мнѣ пришлось отказаться когда-нибудь отъ своихъ словъ, что M-me Носова погубила васъ и вашу жизнь...
-- М-me Носова можетъ не упрекать себя въ этомъ грѣхѣ и не отвѣчать за него: я сознательно выбралъ свое будущее и надѣюсь, что не буду каяться. А теперь, позвольте мнѣ проститься и пожелать вамъ всего лучшаго...
-- Вы сердитесь на меня?
-- За что? Я благодаренъ вамъ за ваше участье, ибо вѣрю, что вы искренно желаете мнѣ добра. Но вы смотрите на жизнь и ея благополучія съ точки зрѣнія большинства, и пожалуй, здѣсь вы правы, но я иными глазами смотрю на вещи и въ иномъ вижу счастье.
-- Вы не сердитесь -- и я очень этому рада. Кажется, я начинаю вѣрить, что вы будете счастливы... Ну, прощайте, Александръ Семеновичъ... Надѣюсь, если мы встрѣтимся когда-нибудь, то встрѣтимся, какъ друзья?
-- Да, потому что мы и разстаемся друзьями.
Онъ поцѣловалъ ей руку и вышелъ. Задумчивымъ взглядомъ проводила его Людмила Алексѣевна.
Сдѣлавъ еще нѣсколько визитовъ, на другой же день, съ утреннимъ поѣздомъ, покинулъ онъ Гурьевъ.