Три года промчалось съ того дня, какъ Надежда Ѳедоровна уѣхала изъ Нагорнаго, три года, полные военныхъ и всякихъ иныхъ тревогъ; сколько перемѣнъ, сколько событій случилось за это время въ мірѣ, а въ Нагорномъ все по-старому и ничто не измѣнилось тамъ, какъ будто и не было совсѣмъ этихъ трехъ лѣтъ. Попрежнему стоитъ Мысъ Доброй Надежды надъ самой рѣкой, на припекѣ и на вѣтру. Попрежнему тихо и безъ тревогъ живутъ его обитатели, работая изо всѣхъ силъ, никого не трогая и мирно отбывая повинности. Попрежнему ежедневно видаются члены тамошняго beau-monde'а, развлекаясь разговорами о мелкихъ сельскихъ новостяхъ, чтеніемъ Нивы да игрою въ дураки и въ свои козыри -- все тамъ по-старому, какъ установилось десятки лѣтъ назадъ, и ни въ чемъ не замѣтно тамъ теченіе времени. Слабыми, глухими отголосками долетаютъ туда міровыя волненія, никого тамъ не затрогивая, да и почти и не производя тамъ никакого впечатлѣнія. Да и то сказать: царства могутъ возникать и падать, войны начинаться и кончаться, открываться и телефоны, и фонографы -- какое до всего этого дѣло Нагорному и его обывателямъ?
О. Павелъ постарѣлъ немного, но ходитъ все въ томъ же сѣромъ подрясникѣ: подрясникъ оказался прочнѣе самого о. Павла. Впрочемъ, однѣ только все прибавляющіяся сѣдины и выказываютъ его старость, работаетъ же о. Павелъ попрежнему, попрежнему съ утра до ночи хлопочетъ и бьется изъ-за каждой копѣйки и попрежнему, вернувшись вечеромъ отъ Башкѣевой или Носовой, садится къ сальной свѣчкѣ, надѣваетъ очки въ мѣдной сильно-погнутой оправѣ и читаетъ передъ сномъ Епархіальныя Вѣдомости или же старыя, добытыя на базарѣ газеты. Такъ проходятъ всѣ дни его, какъ двѣ капли воды похожіе одинъ на другой, и такъ уже свыкся онъ съ этимъ однообразіемъ, что даже и не замѣчаетъ его.
Постарѣла и Катерина Павловна и, если только возможно это -- еще болѣе подурнѣла. Безропотно и тихо увядшая, она уже оставила всякую надежду выйти когда-нибудь замужъ, хотя нѣжное сердце ея все еще стремится кого-нибудь любить и къ кому-нибудь привязаться. А кого? Никого нѣтъ въ Нагорномъ, изъ Нагорнаго же выѣзжаетъ она разъ въ годъ, много два, къ подругѣ, тоже старой поповнѣ, снабжающей ее романами, которыми Катерина Павловна продолжаетъ зачитываться.
Марья Васильевна такъ освоилась съ Нагорнымъ, что, казалось, весь вѣкъ свой прожила она въ крошечномъ своемъ флигелечкѣ и, кромѣ него, никогда и ничего не видала и не знала. Такъ хорошо, такъ тихо и покойно жилось ей тамъ, среди мелочныхъ домашнихъ и хозяйственныхъ хлопотъ, такъ наслаждалась она свободой и полнѣйшей своей независимостью, что ни за какія сокровища въ мірѣ не промѣняла бы теперь тихихъ дней этихъ на ту шумную жизнь, которую она вела когда-то, вывозя Наденьку въ свѣтъ. Небольшое и незатѣйливое хозяйство ея какъ разъ пришлось ей по силамъ и склонности. Она возилась на своемъ дворикѣ и на своихъ скудныхъ десятинахъ, возилась, если и безъ особаго умѣнья, то съ любовью и усердіемъ, и дѣйствительно, всегда все было у нея въ порядкѣ: постройки прочныя, скотъ сытый, всякія телѣги, сохи и бороны въ исправности, и хозяйство, хотя немного, но все-таки кое что ей давало. Въ домѣ тоже всегда все было прибрано, выметено, вымыто, вездѣ чистота, во всемъ порядокъ, много варенья, соленья, наливокъ, большіе запасы всякой домашней провизіи, птицы, масла, яицъ и т, д., и эти хлопоты да кое какія женскія работы поглощали весь ея день; вечеръ проходилъ въ обществѣ о.. Павла или Носовой, а въ 10 часовъ и спать пора, и день прошелъ, прошелъ безмятежно и незамѣтно...
Хозяйство ея давало такіе блестящіе результаты, что не только имѣла Марья Васильевна все нужное для неприхотливой своей жизни, но даже и дочери могла она посылать время отъ времени сто, двѣсти, а то и триста рублей -- смотря по урожаю и цѣнамъ. Переписывались онѣ рѣдко, и Марья Васильевна лѣнива была писать, да и Надежда Ѳедоровна не любила этого занятія. Знала Марья Васильевна, что дочь ея не очень-то ладитъ съ мужемъ, а впрочемъ не скучаетъ и жизнью довольна, и потому не придавала большого значенія ея разладу съ Иваномъ Осиповичемъ, въ письмахъ своихъ ограничиваясь избитыми лишь наставленіями, что жена должна повиноваться мужу и снисходить къ его слабостямъ. Въ своихъ отвѣтахъ Надежда Ѳедоровна такъ всегда перемѣшивала жалобы на мужа съ описаніями разныхъ увеселеній и кавалеровъ, что и дѣйствительно по рѣдкимъ письмамъ ея трудно было судить, счастлива она или нѣтъ; иногда и совсѣмъ по нѣскольку мѣсяцевъ оставалась Марья Васильевна безъ всякихъ извѣстій о дочери, и временами немного и безпокоило даже это ее. Могла бы, правда, Анна Николаевна подѣлиться съ ней новостями и кое что разсказать ей о Надеждѣ Ѳедоровнѣ, но съ нѣкоторыхъ поръ Анна Николаевна совсѣмъ перестала упоминать о письмахъ старшаго своего сына и не любила, когда съ ней заговаривали объ этомъ.
Она стала еще сосредоточеннѣе и серьезнѣе и съ нѣкоторыхъ поръ стала какъ бы даже отдаляться отъ общества. Рѣдко уже навѣщала она своихъ сосѣдей, да и эти послѣдніе, видя, что не доставляютъ ей особаго удовольствія, тоже стали бывать у нея рѣже прежняго, и цѣлые дни проводила она такимъ образомъ въ совершенномъ уединеніи. Марьѣ Васильевнѣ и семейству о. Павла приходилось довольствоваться взаимными лишь посѣщеніями другъ друга да безконечными разговорами о томъ, съ чего бы это вдругъ стала Анна Николаевна такой молчаливой и гордой?
Анна Николаевна никогда не одобряла выбора сына, но когда, въ первое время послѣ сватьбы, стали приходить отъ него восторженныя письма, полныя описаній того безграничнаго счастья, которое давала ему Надя (онъ всегда нѣсколько смѣшивалъ Надю съ ея красотой), читая эти письма, Анна Николаевна смягчилась и повѣрила въ счастье своего сына. Она даже и Наденьку полюбила за это и всячески старалась теперь выискивать въ ней все новыя и новыя достоинства, о которыхъ тотчасъ же и сообщала сыну; она удвоила вниманье къ Марьѣ Васильевнѣ, она стала общительна, весела, словоохотлива -- словно и самой досталось ей на долю отрада взаимной любви. Недолго лишь продолжалось это. Время перваго восторга, перваго взрыва страсти прошло, чувственность Ивана Осиповича насытилась -- и письма его стали рѣже, короче и холоднѣй, о Наденькѣ въ нихъ почти и не упоминалось, или же упоминалось вскользь, между прочимъ. Анна Николаевна встревожилась. Что бы это значило? подумала она. По многу разъ перечитывала она письма сына, вдумываясь въ нихъ и въ каждое ихъ слово, стараясь добраться до самаго сокровеннаго ихъ смысла, и такъ, и эдакъ толкуя слова и выраженія, но, повидимому, въ нихъ не было ничего тревожнаго, ни малѣшей жалобы, никакого намека на несчастье. Бѣдная Анна Николаевна нѣсколько успокоилась. Объясняла она такъ, что медовые мѣсяцы прошли, и такому серьзному, умному человѣку, какъ ея сынъ, и неприлично даже было бы продолжать восторженныя описанія своей любви и своего счастья, что описанія эти были ему простительны въ первое только время этой любви, а что несчастнымъ быть ему не съ чего: не можетъ же Наденька не раздѣлять любви такого человѣка, какъ Иванъ Осиповичъ! Такъ утѣшала себя бѣдная старуха, хотя не такъ уже легко и весело было у нея на душѣ...
Но прошло еще нѣсколько времени: авторитетъ Ивана Осиповича въ глазахъ жены поколебался, перестала она смотрѣть на него, какъ на грозу, равнодушной стала къ его рѣчамъ и допеканьямъ -- и злоба его потребовала себѣ исхода. Единственнымъ такимъ исходомъ были для него лишь письма къ матери, лишь ей безъ утайки могъ онъ все разсказать и пожаловаться на горькую судьбу свою -- и Анна Николаевна вдругъ получаетъ отъ него отчаянное письмо: Иванъ Осиповичъ пишетъ, какъ онъ несчастливъ, какая пустая, безнравственная, безсердечная женщина его жена, какъ мало она его любитъ, какъ безстыдно со всѣми кокетничаетъ и т. д.
Глубоко опечалило это письмо Анну Николаевну, и съ этихъ-то поръ стала она задумчивой и грустной. Какъ сама была она счастлива счастьемъ сына, такъ же близко приняла теперь къ сердцу и его несчастье.
Теплое письмо написала она сыну. Ни напоминаній, ни упрековъ, ничего не было тамъ, но горячо убѣждала она сына быть мягче съ женой, снисходить къ ея молодости и къ нѣкоторымъ ея слабостямъ и стараться перевоспитать ее, дѣйствуя на нее не строгостью, а добротой и разумнымъ словомъ убѣжденья. Сдѣланнаго уже не передѣлаешь, писала Анна Николаевна, и потому надо уже смириться съ мелочными непріятностями и несовершенствомъ семейнаго счастья и, съ помощью ума и характера, настолько овладѣть волей жены, чтобы въ будущемъ, по крайней мѣрѣ, не допустить до болѣе крупныхъ разногласій.
Въ отвѣтъ она получила новыя жалобы: Ивану Осиповичу необходимо было высказаться, и онъ не жалѣлъ матери, въ яркихъ краскахъ описывая ей свое ужасное положеніе.
Чѣмъ могла, помогала ему Анна Николаевна въ его горестяхъ. Она и ласкала его, и утѣшала, и учила, какъ надо дѣйствовать на жену, чтобы вновь привязать ее къ себѣ, и надо отдать ей справедливость, если бы Иванъ Осиповичъ послѣдовалъ тогда ея совѣтамъ -- можетъ-быть, супружеская жизнь его и приняла бы другой, болѣе мирный оборотъ. Но онъ не обращалъ на слова матери ни малѣйшаго вниманія, продолжая только изливаться въ жалобахъ передъ нею и неизмѣнно все повторяя въ концѣ каждаго письма, "и зачѣмъ только я женился! И дернула же меня нелегкая заѣзжать къ тебѣ!"
Ища хоть въ чемъ нибудь облегченія, хоть какой-нибудь надежды на лучшее будущее, тщательно припоминала Анна
Николаевна все хорошее въ Наденькѣ, смягчая и извиняя въ ней молодостью дурное; какъ передъ сватьбой Иванъ Осиповичъ старался склонить мать на свою сторону, напирая на то, что онъ находилъ хорошаго въ Наденькѣ, такъ и теперь подобными же разсужденіями старалась Анна Николаевна утѣшить и ободрить и себя, и сына, и, основываясь на воображаемыхъ какихъ-то хорошихъ сторонахъ сердца Наденьки, строила она сыну свѣтлые планы будущей согласной его жизни съ женой.
Порадовало-было ее рожденіе внука, но вскорѣ же стали получаться отъ Ивана Осиповича еще болѣе отчаянныя письма, и все тяжелѣе и тяжелѣе становилось на душѣ у Анны Николаевны.
Долго царила зима въ Напрномъ, долго занесенный сугробами снѣга, со всѣхъ сторонъ окруженный однообразной сверкающей бѣлой пеленой, ждалъ Мысъ Доброй Надежды тепла и весны, простора и свободы. Наконецъ повѣяло съ юга тепломъ, мягче сталъ воздухъ и снѣгъ утратилъ часть ослѣпительнаго своего блеска: такъ человѣкъ, разставшись съ молодостью, неизмѣнной сохраняетъ еще нѣкоторое время красоту свою, но нѣтъ уже у красоты этой всей былой ея свѣжести, которой недавно еще такъ она плѣняла...
Кончалась зима; наступили первые ясные весенніе дни, кое гдѣ, по южнымъ склонамъ горъ, зашумѣли первые потоки, журча гдѣ-то снѣгомъ, показались первыя прилетныя птицы -- вся природа стала готовиться къ пробужденію и жизни. Это были первые только признаки приближающейся весны, зима не уступала еще ей своего царства, хотя дни его и были уже сочтены.
Зимній путь держался еще съ грѣхомъ пополамъ, но скоро уже должно было наступить то время, когда Наюрвое совершенно исчезало для остального міра: съ трехъ сторонъ валивала его вода, а съ четвертой всякій доступъ къ нему преграждалъ глубокій, непроходимый весною оврагъ, пересѣкавшій единственную дорогу, соединявшую Нагорное съ міромъ посредствомъ ближайшаго села Сурова. И не было въ тѣ дни въ Нагорное никакихъ путей, ни ѣзда коннаго, ни хода пѣшаго, и продолжалось это иногда до двухъ недѣль.
Былъ вечеръ яснаго и теплаго весенняго дня, одного изъ тѣхъ, которые наносятъ смертельные удары дряхлѣющей зимѣ. Веселѣе къ полудню зашумѣла вода по овражкамъ и скатамъ, показавшись наконецъ изъ-подъ снѣга, кое гдѣ, на высокихъ мѣстахъ, обнажилась уже земля, защебетали птички, радуясь теплу и солнцу, набухшія почки деревьевъ вотъ-вотъ, казалось, готовы распуститься... Къ вечеру, правда, сдѣлалось холоднѣе, стало даже сильно морозить, но это не бѣда: еще нѣсколько такихъ же дней -- и зима окончательно должна уже будетъ уступить мѣсто веснѣ.
Говоря высокимъ слогомъ, у Анны Николаевны былъ "раутъ", на которомъ присутствовалъ "весь Мысъ Доброй Надежды", т. е. Марья Васильевна да попадья съ дочерью. Не было только о. Павла: онъ еще не вернулся, должнобыть, съ базара изъ Сурова, а то и онъ хотѣлъ воспользоваться любезнымъ приглашеніемъ Анны Николаевны, праздновавшей въ этотъ день 62-ю годовщину своего рожденія.
О. Павелъ обѣщалъ, какъ только вернется, сейчасъ же идти къ Аннѣ Николаевнѣ. Но вотъ ужъ и 6 часовъ, и темно становится, а его все нѣтъ. Это долгое отсутствіе о. Павла очень безпокоило попадью. Дороги уже становились плоховаты, лошади сильно прошикались и мужики сказывали, что въ Суровскомъ оврагѣ не совсѣмъ-то хорошо: не то, чтобы опасно было, а не хорошо... Ужъ не случилось ли чего съ о. Павломъ? волновалась попадья. Долго-ли до грѣха?
Анна Николаевна и Марья Васильевна всячески утѣшали ее, говоря, что не можетъ ничего случиться, ибо дорога не такъ еще плоха, а просто засидѣлся, должно-быть, о. Павелъ послѣ базара у о. Никанора суровскаго, къ которому вѣрно зашелъ и о. Николай изъ Поганыхъ Ключей. Пріискивали всевозможные случаи, которые могли бы задержать о. Павла, и такъ, и сякъ перевертывали дѣло, говорили тихо, съ разстановкой, не торопясь, а время шло да шло себѣ незамѣтно впередъ.
Стукнула калитка, раздались шаги на крыльцѣ -- и собственной персоной, въ сѣромъ своемъ подрясникѣ и съ бо-# родой, торчавшей клиномъ впередъ, предсталъ передъ разговаривавшими самъ о. Павелъ. Ему страшно всѣ обрадовались и засыпали его вопросами. Оказалось, что дѣйствительно засидѣлся о. Павелъ у о. Никанора, гдѣ точно былъ и о. Николай, да еще о. Сергѣй изъ Ботьковъ. Впрочемъ, не смотря и на это, много раньше вернулся бы о. Павелъ домой, если бы не анаѳемская дорога: лошадь то и дѣло прошикается, мѣстами приходилось тащиться чуть не по голой землѣ, зажоры, слякоть, а въ Суровскомъ оврагѣ -- чистое мученье; и какъ только переѣхалъ его о. Павелъ -- удивленіе даже! Истинно, Господь Богъ помогъ ему. За день такъ заигралъ оврагъ, что къ завтраму, пожалуй, и проѣзда ужъ не будетъ.
Много новостей привезъ о. Павелъ съ базара и уже началъ-было выгружать ихъ, какъ вдругъ вспомнилъ:
-- А новорожденной письмецо есть, какъ же... Чуть-было и не забылъ про него... Вотъ кстати, словно подарокъ!
И онъ полѣзъ въ карманъ своего подрясника доставать письмо.
Почта въ Нагорномъ получалась оригинальнымъ способомъ. По протекціи о. Павла, о. Яковъ гусевской (почтовая станція была въ селѣ Гусь, въ 20 слишкомъ верстахъ отъ Нагорнаго) наканунѣ базарнаго дня заходилъ на станцію, забиралъ тамъ корреспонденцію, адресованную въ Нагорное, и на базарѣ передавалъ ее о. Павлу. Такимъ же путемъ, черезъ о.о. Павла и Якова, шла и корреспонденція изъ Нагорнаго.
-- А мнѣ ничего нѣтъ? спросила Марья Васильевна, когда о. Павелъ подавалъ Аннѣ Николаевнѣ письмо и согнутый No "Нивы".
-- Нѣтъ, вамъ ничего, а вотъ Аннѣ Николаевнѣ... И какъ удачно... Какъ разъ, въ самый день рожденія... Истинно можно сказать -- отъ Господа Бога подарочекъ!
-- Давно уже не писала мнѣ Наденька, не знаю, что она тамъ, здорова ли... равнодушнымъ тономъ, вяло проговорила Марья Васильевна, съ трудомъ поворачивая на креслѣ свою расплывшуюся въ деревнѣ фигуру.
Анна Николаевна подала Катеринѣ Павловнѣ "Ниву", а сама стала читать письмо. 0. Павелъ сѣлъ возлѣ Марьи Васильевны и своей жены и вполголоса началъ имъ разсказывать подробности мѣсяцъ тому назадъ бывшаго взрыва въ Зимнемъ дворцѣ, перемѣшивая эти подробности собственными своими предположеніями, навѣянными бесѣдой на базарѣ съ другими отцами.
Всѣ были заняты: Катерина Павловна -- "Нивой", а Марья Васильевна съ попадьей разсказомъ о. Павла, и потому никто не обращалъ вниманія на Анну Николаевну, никто не видалъ, какъ измѣнилось лицо ея, лишь только прочла она первыя строки письма. Она вся поблѣднѣла, глаза ея засверкали, руки затряслись, и насилу могла она дочитать письмо.
Письмо это было отъ Ивана Осиповича и въ немъ онъ извѣщалъ мать, что жена сначала покушалась убить его и потомъ убѣжала съ любовникомъ.
Какъ громомъ, поразило Анну Николаевну это извѣстье. Покушеніе на жизнь мужа, бѣгство съ любовникомъ -- это превосходило уже все, что могла она ожидать отъ Наденьки. Не будучи въ силахъ сдержать своего волненія и гнѣва, она встала и скорыми шагами заходила по комнатѣ, крѣпко стиснувъ руки подъ черной шелковой особаго покроя мантильей -- всегдашней принадлежностью ея туалета. Сверкающіе глаза ея упорно смотрѣли прямо впередъ, блѣдныя, почти бѣлыя губы еле замѣтно шевелились, тонкія ноздри широко раздувались отъ тяжелаго дыханія.
Всѣ обратились на нее. О. Павелъ на самомъ интересномъ его мѣстѣ оборвалъ свой разсказъ, Катерина Павловна оставила продолженіе романа, съ начала еще года клочками печатавшагося въ "Нивѣ", и молча, съ недоумѣніемъ глядѣли всѣ на взволнованную Анну Николаевну.
Наконецъ Анна Николаевна остановилась передъ Марьей Васильевной, которая вдругъ чего-то страшно забоялась.
-- Хорошо-съ, нечего сказать, хорошо, сударыня, изволили воспитать дочку, гнѣвно заговорила Анна Николаевна, хорошими дѣлами она у васъ занимается! Нечего на меня смотрѣть, узоровъ на лицѣ у меня не написано! А я должна вамъ сказать, что и знаться съ вами теперь не хочу и прошу васъ сейчасъ же оставить мой домъ.
Марья Васильевна вся замерла отъ страха. Она рѣшительно не понимала, за что вдругъ обрушилась на нее эта гроза, не знала, что ей дѣлать, и только безпомощно хлопала глазами.
Анна Николаевна помолчала немного.
-- Еще разъ повторяю, что прошу васъ удалиться, повелительно произнесла она, указывая на дверь.
-- Сейчасъ, сейчасъ!.. робкимъ голосомъ начала Марья Васильевна и заторопилась на креслѣ, все еще не зная, за что все это на нее и какъ ей теперь быть. Наконецъ она встала и пошла къ дверямъ.
-- Нѣтъ, постойте, вдругъ крикнула Анна Николаевна, съ васъ этого мало, я хочу васъ при всѣхъ осрамить. Знайте, господа, что ея потаскушка-дочь дошла до того, что хотѣла убить своего мужа и потомъ убѣжала съ какимъ-то негодяемъ изъ этихъ... изъ охотниковъ до чужихъ женъ...
-- Наденька! Да какъ же это она!.. безпомощно заговорила Марья Васильевна, все болѣе и болѣе теряясь. И ничего не пишетъ...
-- Не похвально! наставительнымъ тономъ, обращаясь къ Марьѣ Васильевнѣ, началъ подошедшій къ ней о. Павелъ. Не похвально! еще повторилъ онъ. Потому сказано: Господь сочетаваетъ, человѣкъ да не разлучаетъ... А тутъ вдругъ оставить мужа! Великій грѣхъ! За это во адъ! И опять убійство. Что сказано? Не убій! А все почему? Правила съ измальства не внушены... И это грѣхъ. Сказано: ни единаго изъ малыхъ сихъ... Вотъ насъ, отцовъ духовныхъ, не слушаютъ, а все это грѣхъ! За это васъ обѣихъ во адъ, и съ Надеждой Ѳедоровной, да...
И о. Павелъ отошелъ отъ Марьи Васильевны и съ чувствомъ собственнаго достоинства погладилъ правой рукой свою бороду. Давно уже не приходилось ему произносить такихъ длинныхъ проповѣдей: онъ даже усталъ немножко.
Марья Васильевна продолжала стоять на томъ же мѣстѣ, жалобно причитая:
-- Наденька моя! Да какъ же это?.. Да гдѣ же она теперь? И не пишетъ... А я...
-- Теперь можете уходить, больше вамъ нечего здѣсь дѣлать, снова сказала Анна Николаевна, и Марья Васильевна покорно побрела въ переднюю.
О. Павелъ громкимъ голосомъ снова сталъ-было осуждать поведеніе Надежды Ѳедоровны, но хозяйка попросила своихъ гостей извинить ее и простилась съ ними, сказавши:
-- А дурѣ этой передайте, чтобы не вздумала являться ко мнѣ: съ нея это станется. Я и знать ея теперь не хочу.
Молча проводила она своихъ гостей до передней, постояла тамъ, пока они одѣвались, и ушла въ свою комнату, гдѣ упала передъ образомъ, и долго, горячо молилась...
А о. Павелъ и дорогой все продолжалъ осуждать поступокъ Надежды Ѳедоровны, силясь уяснить женѣ и дочери, какой великій грѣхъ совершила Надежда Ѳедоровна и какъ ужасно достанется ей за это во адѣ.
Нечего и говорить, въ какомъ состояніи шла домой Марья Васильевна. Неожиданное это извѣстіе, полная неизвѣстность, въ которой она находилась -- все это окончательно помутило ея слабый разсудокъ: ничего не могла она сообразить, и только плакала горькими слезами.
Придя домой, за неимѣніемъ никого другого, тотчасъ же все разсказала она старой Катеринѣ, чтобы хоть съ ней подѣлиться своимъ горемъ и поговорить о Наденькѣ, о томъ, что Наденька ничего не пишетъ и неизвѣстно, гдѣ теперь находится, сколько вытерпѣла Наденька отъ мужа, какіе всѣ они злые, эти Носовы, и т. д. Катерина сочувственно ее слушала, качая головой и охая при каждой ея жалобѣ. Досыта наговорившись, Марья Васильевна отпустила Катерину и, оставшись одна, дала полную волю слезамъ. Долго плакала она, пока не заснула наконецъ мертвымъ сномъ.
Но еще большее безпокойство и тревога овладѣли ею, когда она проснулась на слѣдующее утро, безпомощная и растерянная. И въ довершеніе еще бѣдъ, всѣ оставили ее, даже и о. Павелъ, такъ что и поговорить, кромѣ Катерины, было ей не съ кѣмъ, и къ сознанію полнѣйшей безпомощности присоединялось еще чувство заброшенности, стыда и всеобщаго осужденія. Плача и жалобно причитая, сидѣла Марья Васильевна, забившись въ самый дальній уголокъ своей спальни, и даже на собственный дворъ свой не смѣла она показаться.
О. Павелъ и его жена неожиданно вдругъ очутились въ неловкомъ положеніи. Beau monde, дотолѣ дружный, раздѣлился на двѣ враждебныя партіи, между которыми и приходилось выбирать. Лично и о. Павелъ, и попадья гораздо больше удовольствія находили въ обществѣ простой и разговорчивой Марьи Васильевны и къ тому же всей душой было имъ жаль бѣдной старухи, но, во-первыхъ, Носова была богаче и самостоятельнѣе Марьи Васильевны, да и держала себя болѣе важно, а потому справедливо и считалась первой особой въ Нагорномъ, во-вторыхъ -- она была старинной ихъ знакомой, наконецъ и правда была на ея сторовѣ, и потому прекратить съ нею знакомство было невозможно, видаться же въ то же время и съ Марьей Васильевной -- можно, пожалуй, обидѣть Анну Николаевну. По этимѣто соображеніямъ и рѣшилъ о. Павелъ не бывать болѣе у Марьи Васильевны. Подкрѣпилъ онъ себя въ этомъ рѣшеніи еще тѣмъ, что ему, какъ священнику и бывшему духовному отцу преступной жены, подобаетъ не покровительствовать пороку, а карать его, и потому дальнѣйшее знакомство съ Марьей Васильевной, какъ отчасти замѣшанной въ грѣхѣ своей дочери, даже и не приличествовало бы его, о. Павла, сану.
Такъ-то всѣми и была оставлена Марья Васильевна, всѣми, кромѣ одной лишь Катерины Павловны. Бѣдная дѣвушка со всей силой простого своего сердца продолжала любить Наденьку, продолжала, не смотря и на полное забвеніе этой послѣдней, которая ни въ одномъ письмѣ и не упоминала даже о ней. "Гдѣ ужъ ей тамъ, среди баловъ да кавалеровъ, еще думать обо мнѣ?" Такъ извиняла она забывчивость подруги и продолжала ее любить, искренно радуясь, что Наденькѣ такъ весело живется, и всей душой наслаждаясь долетавшими до нея отголосками этой веселой и шумной жизни. И теперь, когда Надежда Ѳедоровна такъ ужасно въ глазахъ всѣхъ провинилась, Катерина Павловна все-таки не оставила ея и тотчасъ же, безъ всякихъ колебаній, стала на ея сторону, всѣмъ сердцемъ сочувствуя ея новой любви и несомнѣнной силой этой любви извиняя проступокъ подруги. И такъ сильна была ея привязанность къ Наденькѣ, что не побоялась Катерина Павловна даже и пойти противъ всѣхъ, противъ отца съ матерью, противъ грозной Носовой, и одна продолжала навѣщать Марью Васильевну.
Марья Васильевна такъ ей обрадовалась, когда она пришла вечеркомъ, какъ не обрадовалась бы, можетъ-быть, и самой Наденькѣ. До того тронуло вниманіе поповны несчастную, всѣми брошенную старуху, что Марья Васильевна не знала, чѣмъ бы ей въ достаточной мѣрѣ выказать свою любовь и благодарность Катеринѣ Павловнѣ, и съ родной дсчерью не могла бы мать обращаться такъ тепло и нѣжно, какъ обращалась Марья Васильевна съ Катериной Павловной.
Онѣ видались каждый день, и вдвоемъ всласть наговаривались о Наденькѣ. Марья Васильевна перечитала Катеринѣ Павловнѣ всѣ письма дочери и всѣ жалобы этой послѣдней на мужа, и Катерина Павловна, приведенная въ ужасъ такимъ неслыханнымъ тиранствомъ, пришла къ заключенію, что человѣкъ, неспособный оцѣнить такой красавицы и умницы, какъ Наденька, не достоинъ и ея любви, и потому бѣгство Наденьки вполнѣ извинительно. Одно только очень интересовало Катерину Павловну, на кого похожъ новый предметъ Наденьки, на графа ли Фабіана де Медіана, или же на графа Эдмонда Монте-Кристо -- любимые герои любимыхъ ея романовъ, читанныхъ ею безсчетное число разъ.
Но тутъ ей оставалось основываться на однѣхъ только собственныхъ своихъ догадкахъ, ибо Марья Васильевна ничѣмъ уже не могла ей помочь: она и сама ничего не знала о дочери. Надежда Ѳедоровна такъ увлеклась своей новой страстью, что совершенно забыла о матери и долго ничего ей не писала, и поневолѣ приходилось Марьѣ Васильевпѣ довольствоваться тѣми лишь скудными и, разумѣется, неблагопріятными для Надежды Ѳедоровны свѣдѣніями, которыми Анна Николаевна благоволила дѣлиться съ семействомъ о. Павла. Впрочемъ, положительныя свѣдѣнія Марья Васильевна и Катерина Павловна съ успѣхомъ замѣняли мечтами и догадками и порой такъ увлекались въ своихъ разговорахъ, что участь Наденьки являлась въ ихъ мечтахъ завидной и блестящей, и обѣ успокаивались и даже веселѣли. Большимъ утѣшеніемъ была въ эти дни для Марьи Васильевны Катерина Павловна, и страшно за это привязалась къ ней бѣдная старуха.
Но къ счастью, недолго стѣсняла ее своимъ присутствіемъ Анна Николаевна. Какъ только установился путь, тотчасъ же отправилась она къ сыну, въ Гурьевъ, чтобы помогать ему въ заботахъ о брошенномъ матерью Васѣ. Послѣ ея отъѣзда о. Павелъ смягчился и въ тотъ же день возобновилъ знакомство съ Марьей Васильевной, и какъ и не бывало никакой между ними розни, и ни слова ужъ осужденія не слышалось отъ него преступной Надеждѣ Ѳедоровнѣ.
Итакъ, хотя и сильно сократился въ своемъ составѣ Нагорнинскій "свѣтъ", но крѣпче зато сплотился въ одно и еще дружнѣе стали поживать его оставшіеся члены, попрежнему убивая время чаепитіемъ, разговорами о деревенскихъ новостяхъ да игрой въ дураки и свои козыри -- и попрежнему довольные этой жизнью.