Надежда Ѳедоровна не скучала въ Москвѣ, дожидаясь Алгасова. И времени было немного, а главное -- такъ хорошо было ей на свободѣ, съ деньгами, среди роскошной обстановки дорогого номера... Всей душой отдыхала она отъ возни съ мужемъ, наслаждаясь покоемъ, тишиной и окружавшимъ ее довольствомъ. И невольно вспомнились ей несчастныя меблированныя комнаты, въ которыхъ недавно еще провела она нѣсколько тяжелыхъ мѣсяцевъ. Такъ недавно все это было -- и какая разница! И все то прошло, прошло навсегда и безъ возврата, и вотъ открывается передъ нею жизнь, со всей роскошью своихъ наслажденій... И съ невыразимымъ восторгомъ оглянулась Надежда Ѳедоровна вокругъ, любуясь роскошной мебелью, коврами, зеркалами, картинами и прочими украшеніями своей гостинной.
Цѣлые дни ѣздила она по магазинамъ, заказывая себѣ наряды и покупая разныя необходимыя, по ея мнѣнію, вещи, т. е., попросту -- все, что ни попадалось ей на глаза. Къ ея услугамъ была щегольская карета, и потому не только не утомляли ея эти покупки, но напротивъ, доставляли ей двойное удовольствіе, и она была счастлива, какъ только можетъ быть счастливымъ человѣкъ.
Какъ можно скорѣе порываясь увидѣть свою Наденьку только о ней одной и мечтая, всецѣло отдавшись любви и счастью, Алгасовъ никому не хотѣлъ показываться въ
Москвѣ и, разсчитывая тотчасъ же ѣхать съ Наденькой далѣе, въ Крымъ, съ вокзала отправился прямо въ Славянскій Базаръ. Смѣшно даже стало ему при мысли, что онъ будетъ въ Москвѣ тайкомъ... И вдругъ встрѣтитъ его кто-нибудь изъ его друзей: вотъ удивится!
Такъ еще недавно разстался онъ съ Надеждой Ѳедоровной, но когда, переодѣвшись, пошелъ онъ къ ней и увидѣлъ ее среди богатой гостинной, въ новомъ роскошномъ платьѣ, за тройную цѣну сшитомъ въ два дня -- онъ даже и не узналъ своей Наденьки, такъ похорошѣла она, какъ ему показалось... Надежда Ѳедоровна страшно ему обрадовалась; съ сіяющими отъ счастья глазками, съ радостной улыбкой рванулась она къ нему и крѣпко поцѣловала его, вся прижимаясь къ нему.
-- Милый, дорогой мой, наконецъ-то, какъ рада я тебѣ, какъ люблю тебя, шептала она, не переставая его цѣловать.
Она не отходила отъ него, любуясь имъ и что-то ему разсказывая, и, нарядная, веселенькая, счастливая, чудно хороша была она въ эту минуту. Алгасовъ не могъ на нее наглядѣться, безъ конца ее цѣлуя, и, видя, что она нравится ему, видя, съ какимъ восторгомъ онъ ею любуется, улыбающаяся и довольная, вся расцвѣла она отъ радости и счастья и все лучше и милѣе ему казалась она, съ каждой улыбкой ея, съ каждымъ поцѣлуемъ все полнѣе ощущалъ онъ свое счастье и радость взаимной любви. Не зная, чѣмъ бы порадовать только хорошенькую Наденьку, онъ отправился послѣ обѣда къ Фульду и на нѣсколько тысячъ накупилъ тамъ для нея брилліантовъ и другихъ камней. Еще привезъ онъ ей букетъ изъ ландышей и чайныхъ розъ, и конфекты въ дорогой бонбоньеркѣ -- во какъ же за то обрадовалась Наденька этимъ подаркамъ, какъ тотчасъ же принялась убираться привезенными камнями и какъ хороша была она, вся въ цвѣтахъ, съ сверкающими брилліантами въ волосахъ и на шеѣ, съ оживившимся отъ радости личикомъ! Какъ весело было цѣловать ее и любоваться ею...
Оказалось, что тотчасъ ѣхать въ Крымъ невозможно, ибо не готовы еще заказанные наряды, самые ужъ необходимые, какъ увѣряла Надежда Ѳедоровна, и день или два придется ихъ подождать. Но такъ хорошо было возлѣ нея Алгасову, что безъ всякой досады встрѣтилъ онъ эту задержку. Они были вмѣстѣ -- и этого съ него было довольно. Вмѣстѣ ѣздили они по магазинамъ, дѣлая покупки и заказывая для Надежды Ѳедоровны новые и новые наряды, и время проходило такимъ образомъ незамѣтно.
Вокругъ нихъ раздавалось шумное веселье послѣднихъ дней масляницы, и они не остались ему чужды. Ѣхать съ нею въ театръ или на балъ въ Собраніе Алгасовъ боялся, не желая ни съ кѣмъ встрѣчаться въ Москвѣ, и оба не мало смѣялись они тому, что нельзя имъ поѣхать въ театръ. Но два раза были они въ Стрѣльнѣ, и Надеждѣ Ѳедоровнѣ одинаково понравились и быстрая ѣзда на морозѣ, и пѣнье цыганъ, и ихъ шумная болтовня, и дорогой ужинъ съ шампанскимъ и жжёнкой. Шампанское еще болѣе развеселило ее, ея разрумянившееся личико стало еще милѣе, еще ярче заблестѣли ея синіе глазки, и что-то до-нельзя увлекательное было въ безпечномъ, страстной нѣги и безумной жажды наслажденій исполненномъ ея весельи... Много разъ бывалъ Алгасовъ въ Стрѣльнѣ -- и никогда еще не было ему тамъ такъ хорошо.
Но ни на минуту не покидали ихъ мечты о Крымѣ, и какъ только получены были самые нужные наряды, не дожидаясь уже остальныхъ заказовъ, тотчасъ же покинули Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна Москву, спѣша на югъ.
Не весела безконечная эта дорога до Севастополя, но не весела она для обыкновеннаго путника, Алгасову же и Надеждѣ Ѳедоровнѣ всюду было одинаково хорошо и весело, и даже и не замѣтили они утомительнаго и длиннаго переѣзда и не видали, какъ доѣхали до Севастополя. Пріѣхали они туда ночью, и когда, на слѣдующее утро, Алгагасовъ подошелъ къ окну и увидѣлъ Южную бухту, ея желтые, покрытые развалинами и рѣдкой зеленью холмистые берега и тѣнистую рощу Стотысячнаго кладбища въ сторонѣ -- видъ моря, впервые тутъ имъ увидѣннаго, поразилъ его и приковалъ къ окну. Алгасовъ не могъ насмотрѣться на эту густую синеву, столь рѣзко отдѣлявшуюся отъ желтыхъ, глинистыхъ береговъ, и долго не отходилъ онъ отъ окна, съ восторгомъ любуясь этимъ новымъ для него зрѣлищемъ. Наконецъ онъ позвалъ свою Наденьку -- и тоже засмотрѣлась она на море.
-- Какъ хорошо! невольно воскликнула она.
Тотчасъ же пошли они гулять. Въ то время заброшенный послѣ войны городъ носилъ еще явственные слѣды несчастной осады: на всѣхъ улицахъ на каждомъ шагу попадались полуразрушенные, продырявленные ядрами дома безъ крышъ и оконъ и, рѣзко отчеканиваясь на темно-синемъ небѣ, мрачно возвышались надъ городомъ развалины громадныхъ казармъ, печальнымъ фономъ служа красовавшемуся передъ ними памятнику адмирала Лазарева. Невеселый видъ представляло это множество всюду разсѣянныхъ развалинъ, но для не-севастопольца особый какой-то характерный отпечатокъ оригинальности и новизны придавали онѣ городу, напоминая въ то же время тяжелую трагедію, недавно здѣсь разъигравшуюся. Съ невольнымъ уваженіемъ глядѣлъ на нихъ Алгасовъ, любуясь также и новымъ для него видомъ приморскаго южнаго города. Все тутъ было интересно и ново для него, и природа, и населеніе, и самый характеръ улицъ и зданій, но когда онъ поднялся съ Надеждой Ѳедоровной на бульваръ, къ памятнику Козарскому, и, во всемъ своемъ величіи, красиво обрамленное извилистыми, желтыми берегами, переливая тысячью отливовъ отъ свѣтло-зеленаго до темно-синяго, сверкая, волнуясь и пѣнясь, вдругъ предстало передъ нимъ ярко-освѣщенное весеннимъ солнцемъ море -- тутъ невольно остановился онъ, пораженный, до глубины души потрясенный необъятной этой безпредѣльностью и мощной красотой. Клочокъ моря, видѣнный имъ утромъ изъ окна гостинницы, онъ былъ ничто въ сравненіи съ величественной этой картиной, и долго безмолвно стоялъ тутъ Алгасовъ, и съ каждой минутой все возрасталъ его восторгъ.
Есть особая какая-то, непонятная, но могучая сила въ морѣ, разстилающемся у ногъ человѣка, и никакой другой видъ не сравнится съ этомъ видомъ, пустыннымъ, величавымъ и блестящимъ въ одно и то же время: видъ моря невольно приковываетъ взоры и неотразимо влечетъ къ себѣ душу, навѣки ее покоряя, и сколько бы ни смотрѣть на море -- нельзя имъ наглядѣться; съ одинаковымъ восторгомъ всегда любуешься имъ и съ одинаковой радостью ждешь новыхъ и новыхъ съ нимъ свиданій, каждый разъ все открывая въ этой однообразной съ виду картинѣ новыя и словно еще невиданныя доселѣ красоты...
Долго неподвижно стоялъ Алгасовъ, глядя впередъ, вдаль, туда, гдѣ синее море сливалось съ горизонтомъ. Надежда Ѳедоровна тоже полюбовалась видомъ и моремъ, но слишкомъ продолжительное восторженное состояніе Алгасова утомило ее: она сѣла на лавочку возлѣ памятника и разсѣянно стала глядѣть по сторонамъ, дожидаясь Алгасова.
Первая минута восторга прошла, и Алгасовъ почувствовалъ потребность подѣлиться съ кѣмъ-нибудь этимъ первымъ сильнымъ впечатлѣніемъ, произведеннымъ на него природой: доселѣ онъ зналъ одну лишь ту, пебогатую къ тому же природу, среди которой онъ родился и выросъ, а родная природа, какова бы ни была она -- она можетъ плѣнять, нравиться, пожалуй даже и восторгать въ иныя минуты человѣка, но не потрясать его. Алгасовъ оглянулся и подозвалъ Надежду Ѳедоровну. Она тотчасъ же подошла къ нему.
Въ восторженныхъ выраженіяхъ передалъ ей Алгасовъ все, что возбудилъ въ немъ видъ безпредѣльнаго моря, и его чувства выражались такъ страстно и сильно, что даже и Надежда Ѳедоровна поддалась этой силѣ и иными уже глазами взглянула на море. И море, и весь видъ съ бульвара показались ей обширнѣе и красивѣе, и даже величественнѣе, послѣ словъ ея Саши, и она то и дѣло за нимъ повторяла:
-- Да, да, ты правъ, милый, какъ здѣсь хорошо, какъ хорошо это море...
Долго оставались они на бульварѣ. Алгасову никуда уже не хотѣлось идти, нетронутымъ и чистымъ хотѣлъ онъ сохранить на этотъ день полученное впечатлѣніе. Они вернулись въ гостинницу, но вечеромъ снова пошли на бульваръ и снова остановился Алгасовъ передъ моремъ и долго не могъ оторваться отъ темнѣющей дали, на самомъ горизонтѣ чудно окрашенной пурпуровыми лучами заката. Но понемногу стали потухать и послѣдніе эти лучи -- и все погрузилось въ непроницаемый мракъ, не синимъ, а чернымъ явилось теперь море и слабо отражались въ его тихихъ волнахъ мерцающія звѣзды.
Какъ жалѣлъ Алгасовъ, что луна не смѣнила солнца, какъ хотѣлось бы ему увидѣть море и при таинственномъ лунномъ освѣщеніи... Но маленькій серпъ только что родившагося мѣсяца не могъ разогнать ночного мрака и самъ, подобно звѣздамъ, еле замѣтнымъ свѣтлымъ пятнышкомъ дрожалъ и переливался онъ на черной поверхности моря.
Давно уже исчезли во мракѣ и море, и его берега, а все не уходилъ съ бульвара Алгасовъ: здѣсь, передъ черной этой далью, ближе какъ-то къ морю здѣсь чувствовалъ онъ себя и легче было ему здѣсь мечтать о только что видѣнной дивной картинѣ.
Когда онъ вернулся наконецъ домой, Надежда Ѳедоровна, раньше его оставившая бульваръ, спала уже крѣпкимъ сномъ. Алгасовъ подошелъ къ ней: ея красивая, закинутая назадъ головка такъ и манила глядѣть и любоваться, и такъ хорошо тутъ стало Алгасову, такимъ счастливымъ почувствовалъ онъ себя, любуясь горячо любимой красавицей, такой спокойной и радостной и полной красоты явилась ему жизнь... Тихо наклонился онъ къ своей Наденькѣ и поцѣловалъ полураскрытыя ея губки. Поцѣлуй этотъ разбудилъ ее. Она открыла глаза и счастливо улыбнулась, увидѣвъ передъ собой Алгасова.
-- Это ты, милый, сквозь сонъ проговорила она. Еще цѣлуй меня, еще... Какъ хорошо мнѣ, какъ я люблю тебя, какой ты красивый, добрый...
На слѣдующее утро прежде всего снова пошелъ Алгасовъ на бульваръ, и все такимъ же величаво прекраснымъ и тутъ явилось ему море. Но теперь нѣсколько освоился уже онъ съ однообразной этой безпредѣльностью; понятнѣе стала ему гармонія, заключающаяся въ оттѣнкахъ и переливахъ морской синевы, въ набѣгающихъ волнахъ, въ отраженіи въ нихъ солнца, въ свою очередь создающемъ въ и безъ того уже богатомъ ими морѣ еще новые отблески, оттѣнки и переливы -- и, не смотря на всю свою величавость, мягче ужъ и ближе какъ-то душѣ его казалась ему теперь вся необъятная эта картина, словно сама душа его стала шире, вмѣстивши въ себя безграничный видъ моря.
И еще болѣе прекраснымъ, еще болѣе величавымъ и безпредѣльнымъ явилось оно Алгасову съ Херсонесскаго мыса, куда, пораньше пообѣдавъ, на лодкѣ отправились они съ Надеждой Ѳедоровной: никакіе уже берега, ни по бокамъ, ни впереди, не врѣзываются здѣсь въ море и не ограничиваютъ его, и ничто вокругъ уже не стѣсняетъ простора. Прозрачное, чуднаго свѣтло-зеленаго цвѣта у самаго берега, далѣе медленно переходитъ оно въ темно-синее, и съ пѣной разбиваются О прибрежные камни его сверкающія волны.
Отъ самого Херсонеса уцѣлѣло очень немного -- лишь незначительные остатки бывшихъ улицъ и зданій, и ровно ничего привлекательнаго нѣтъ въ этихъ камняхъ, по крайней мѣрѣ, для людей, не одаренныхъ пылкой классической фантазіей и не приходящихъ въ восторгъ отъ одного уже того, что они ступаютъ по почвѣ, которую попирали нѣкогда древніе эллины. Осмотрѣвъ строившійся соббръ, походивъ по узкимъ уличкамъ былого города и подивившись на тѣсныя конурки греческихъ домиковъ, Алгасовъ скоро же оставилъ эти развалины для другого, болѣе привлекательнаго зрѣлища -- для синяго моря, и полный восторга, все и всѣхъ забывъ, долго сидѣлъ онъ тутъ, машинально слѣдя за набѣгающими волнами.
Надеждѣ Ѳедоровнѣ скоро надоѣло ходить на припекѣ по какимъ-то невзрачнымъ развалинамъ, и съ трудомъ лишь могъ растолковать ей Алгасовъ, въ какомъ отношеніи любопытны эти развалины и почему ихъ посѣщаютъ. Она сѣла на валявшійся возлѣ берега обломокъ мраморной колонны и терпѣливо стала дожидаться, когда же наконецъ налюбуется ея Саша на эти камни и все на то же самое море, которое онъ столько уже видѣлъ. Алгасовъ попробовалѣбыло подѣлиться съ нею своими впечатлѣніями, но такъ вяло отвѣтила она ему, что до самаго уже отъѣзда не сказалъ онъ ей ни слова.
Возвращались они вечеромъ, при закатѣ. Надежда Ѳедоровна повеселѣла и оживилась, очутившись въ лодкѣ, и весело кончилась такимъ образомъ прогулка. Они болтали и смѣялись, любуясь закатомъ, и такъ хорошо было имъ качаться на морскихъ волнахъ и наблюдать за оригинальными медузами, во множествѣ плававшими вокругъ лодки, что жаль даже стало имъ, когда лодка причалила наконецъ къ пристани. Они рѣшили еще немного покататься и проѣхались по всей Южной бухтѣ, мимо полу-разрушеннаго, засыпающаго Севастополя.
На слѣдующій день они посѣтили Стотысячное кладбище и объѣхали всѣ замѣчательныя мѣста въ окрестностяхъ Севастополя, памятныя по геройскимъ подвигамъ его защитниковъ. Надежда Ѳедоровна всюду слѣдовала за Алгасовымъ. Онъ разсказывалъ ей все, что зналъ о Крымской кампаніи и объ отдѣльныхъ ея эпизодахъ, и Надежда Ѳедоровна слушала его, любуясь имъ и наслаждаясь сознаніемъ, что она идетъ возлѣ него, свободная и любимая, и съ нимъ гуляетъ подъ небомъ желаннаго юга. Его общество скрасило для нея скучное посѣщеніе нисколько не интересовавшихъ ея развалинъ и разныхъ бывшихъ траншей и бастіоновъ, и съ Алгасовымъ она осмотрѣла ихъ всѣ.
Много еще оставалось интереснаго и въ Севастополѣ, и вокругъ него, но слишкомъ уже манилъ ихъ настоящій югъ, скрывавшійся тамъ, за скалами Яйлы, и они поспѣшили туда. Природа влекла ихъ сильнѣе, чѣмъ Севастопольскія историческія воспоминанія, и на другой же день на лошадяхъ отправились они въ Ялту.
Съ восторженными мечтами о конечной цѣли своего пути покинули они Севастополь и всю дорогу все говорили о югѣ, догадываясь, что-то увидятъ они завтра, каковы-то всѣ эти прославленныя чудеса юга, и съ нетерпѣніемъ дожидаясь близкаго уже часа. А говорить и мечтать былъ имъ полный просторъ: ничѣмъ не развлекали ихъ окружающія Севастополь пустыни, и трудно даже было представить себѣ; чтобы унылыя пустыни эти, да еще въ такомъ недалекомъ разстояніи, могли вдругъ смѣниться живописными скалами и роскошными южными садами...
Казалось, и конца не будетъ этимъ пустынямъ, какъ вдругъ, совершенно неожиданно, появились вдали главы Георгіевскаго монастыря; издали казалось, что и самый монастырь этотъ стоитъ среди тѣхъ же скучныхъ пустынь, и съ недоумѣніемъ и даже съ нѣкоторымъ разочарованіемъ смотрѣлъ на него Алгасовъ: ровная пустыня, и ничего, кромѣ пустыни нигдѣ не видать было вокругъ. Ничего, повидимому, не обѣщалъ этотъ маленькій и бѣдный монастырь, но когда Алгасовъ вышелъ въ монастырскій садъ и взглянулъ внизъ, на море, онъ понялъ тутъ, почему такъ славится это живописное мѣстечко.
Монастырь построенъ надъ самымъ моремъ, наверху высокаго, почти отвѣснаго скалистаго берега, по крутому и каменистому склону котораго раскинутъ монастырскій садъ, жиденькій и тощій, не украшающій, а скорѣе, нарушающій суровую окрестную пустынность. Далеко внизу, у подножья береговыхъ обрывовъ, красуется небольшой заливчикъ, словно стражами, обставленный громадными, одинокими, оторванными отъ береговъ скалами, а дальше до самаго горизонта разстилается сверкающее синее море. Эта величавая пустынность, эти гигантскія, красныя базальтовыя скалы, чудно расцвѣченныя и сѣрымъ, и фіолетовымъ, и бѣлымъ -- еще тѣмъ болѣе поразило все это Алгасова, чѣмъ менѣе былъ онъ подготовленъ къ этому зрѣлищу: ничего подобнаго не ожидалъ онъ увидѣть и никогда еще до сихъ поръ не видалъ и не зналъ.
Но въ первую минуту, сверху, онъ сначала и не замѣтилъ этихъ скалъ или, вѣрнѣе, не постигая еще всего ихъ величія, не обратилъ на нихъ должнаго вниманія. Когда же онъ сталъ спускаться и мало-по-малу выростать передъ нимъ стали эти скалы -- съ каждымъ его шагомъ все яснѣе становилась ему тутъ ихъ красота и значеніе, и понялъ онъ свою ошибку. Ни на что уже, кромѣ этихъ скалъ, и не смотрѣлъ онъ теперь, но когда онъ сошелъ внизъ и вдругъ оглянулся на ближайшую, у ногъ которой онъ находился, самую изо всѣхъ громадную, грозно воздымавшуюся надъ моремъ, чуть не изъ самыхъ волнъ его, обнаженную скалу -- онъ даже остановился отъ восторга и изумленія, такъ величава и неожиданно-прекрасна показалась ему дикая, изрытая временемъ, оглоданная волнами, гигантская скала эта. Передъ этимъ впечатлѣніемъ ничто было все, что онъ видѣлъ сверху. Съ одной стороны -- безпредѣльное море, съ другой -- базальтовыя эти громады, кажется, вотъ-вотъ готовыя обрушиться и раздавить подошедшаго къ нимъ дерзкаго и въ особомъ, подавляющемъ, даже хочется думать -- преувеличенномъ величіи выступающія передъ этимъ дерзкимъ, и какимъ ничтожнымъ, маленькимъ, слабымъ почувствовалъ себя Алгасовъ, стоя на узкой тропинкѣ, скупо оставленной моремъ у самаго подножья грозной скалы... Онъ смотрѣлъ и на нее, и на остальныя скалы, такія же тяжелыя и дикія, и страннымъ даже показалось ему, что такъ мало обратилъ онъ на нихъ вниманія, глядя на нихъ сверху, отъ монастыря... Наконецъ пошелъ онъ далѣе, по берегу моря. Величавыя скалы высились надъ самой его головой, и даже море забылъ онъ, весь отдавшись безмолвному восторгу передъ этой еще невиданной имъ красотой. Съ почтеніемъ, съ восторгомъ, почти съ любовью глядѣлъ онъ на гигантскія темныя скалы, еле осмѣливаясь къ нимъ приближаться, и подолгу смотрѣлъ на всѣ поочередно, словно навѣки хотѣлъ онъ запомнить величаво-прекрасный образъ каждой изъ нихъ.
Лишь изрѣдка, въ разсѣлинахъ, росли кое-гдѣ по скаламъ и береговымъ обрывамъ кривыя, обтрепанныя бурями деревья, еще болѣе дикости придававшія и безъ того уже дикой картинѣ, и, глядя отсюда на общій видъ всего берега, еще досаднѣе стало тутъ Алгасову на монастырскій садъ съ его тощей растительностью: еще если бы густая зелень, сама по себѣ прекрасная, украшала этотъ садъ, можетъ-быть, она служила бы рѣзкой противоположностью съ обнаженными красными скалами и, оттѣняемая ими, сама оттѣняла бы ихъ дикую величавость. Но этотъ бѣдный и чахлый садъ -- плодъ столькихъ усилій человѣка -- какимъ непріятнымъ и тусклымъ пятномъ выступалъ онъ среди общаго грознаго величія окружающей пустынности, и невольно стремилось воображеніе Алгасова нарисовать ему берега эти такими, какими они были бы безъ этого сада, какими видѣла ихъ Ифигенія...
Алгасовъ стоялъ на берегу, у самаго подножья грозной скалы, прислушиваясь къ вѣчному рокоту моря, брызгами своими обдававшаго его ноги. Его душа была полна этой окружавшей его величавой красоты, и словно моложе сталъ онъ душой -- такъ хорошо, легко и свободно было ему тутъ. Невольно захотѣлось ему и Наденьку привести сюда, чтобы и она насладилась дивной этой картиной. Еще разъ оглянувшись вокругъ, быстро, не останавливаясь, пошелъ онъ наверхъ, словно обиліе впечатлѣній утроило его силы; но какъ ни спѣшилъ онъ къ Наденькѣ -- все-таки не могъ онъ еще и еще не обернуться и не взглянуть на море и скалы...
Когда онъ дошелъ наконецъ до верхней площадки сада и взглянулъ оттуда внизъ -- еще болѣе удивился онъ, что величіе скалъ не поразило его тотчасъ же, какъ только вышелъ онъ въ первый разъ на эту площадку. Тогда почти и не замѣтилъ онъ этихъ скалъ, и до того ничтожными ему показались онѣ, что онъ возъимѣлъ даже дерзкую мысль взобраться на одну изъ нихъ, самую величавую и самую изо всѣхъ прекрасную, и тогда, сверху, это казалось ему не особенно труднымъ. Теперь точно такъ же ясно, какъ и оттуда, снизу, выступало передъ нимъ все величіе этихъ скалъ, и взглянувъ на ту изъ нихъ, на которую онъ хотѣлъ-было взойти, онъ не могъ не улыбнуться и мысленно попросилъ у грозной скалы прощенія за свою дерзость... Теперь ужъ и не могъ бы онъ, если бы и захотѣлъ, не обратить вниманія на эти скалы и не увидѣть всего ихъ подавляющаго величія.
Оторвавшись наконецъ отъ чуднаго вида, отправился онъ отъискивать Надежду Ѳедоровну, которая оставалась наверху, испуганная крутой и неудобной, выбитой въ скалѣ лѣстницей, среди монастырскаго сада спускающейся къ морю. Ужасная лѣстница эта дѣйствительно не особенно завлекаетъ спуститься внизъ, но кто хоть разъ сойдетъ по ней, тотъ никогда уже равнодушно не пройдетъ мимо нея и не обратитъ уже вниманія ни на какія трудности.
Надежда Ѳедоровна предпочла заняться приготовленіемъ чая и Алгасовъ нашелъ ее за самоваромъ: она закусывала передъ чаемъ захваченнымъ изъ Севастополя холоднымъ жаренымъ. Въ самыхъ восторженныхъ выраженіяхъ описывая ей все, что онъ видѣлъ, сталъ онъ звать ее внизъ. Его слова, казалось, убѣдили ее и она пошла-было за нимъ, по, спустившись на нѣсколько саженъ, остановилась, снова испуганная трудностью дороги.
-- Ой, нѣтъ, я не пойду, сказала она. Тутъ всѣ ноги обломаешь!
-- Наденька, пойдемъ, началъ Алгасовъ. Не бойся, тутъ не высоко, всего 1000 съ чѣмъ-то ступеней, я считалъ, но зато какъ хорошо внизу!..
Онъ звалъ ее не Надей, какъ ея мужъ, а Наденькой, какъ называли ее въ ея семьѣ.
-- Да что же, я и отсюда все вижу, вонъ море, вонъ эти твои скалы...
-- Но вѣдь это совсѣмъ не то -- отсюда ихъ видѣть или оттуда, убѣждалъ ее Алгасовъ.
-- Если бы дорога была хорошая, развѣ я не пошла бы, милый? А то самъ видишь, что за дорога!
-- А какъ же ты хотѣла взобраться на самую высокую гору, помнишь?
-- Такъ вѣдь то гора!
-- Да здѣсь лучше всякой горы...
-- Ну какъ это можно! Нѣтъ, милый, я- не пойду туда, я и отсюда все вижу...
И она продолжала стоять на томъ же мѣстѣ.
-- Эхъ, какая ты, Наденька, право! Если бы ты знала, какъ тамъ хорошо... съ досадой проговорилъ Алгасовъ.
-- Что дѣлать, милый, идти ужъ очень трудно! Да мало ли еще будетъ красивыхъ видовъ, увижу...
-- Ну прощай, когда такъ, отвѣтилъ Алгасовъ и быстро сталъ спускаться по горѣ.
-- Саша, куда же ты? кричала ему сверху Надежда Ѳедоровна. А чая развѣ не хочешь? Тамъ у насъ жареный стрепетъ...
-- Не хочу, отвѣтилъ Алгасовъ и остановился. Наденька, или ко мнѣ, право не такъ уже трудно сходить!
-- Нѣтъ, милый, или ужъ одинъ...
Алгасовъ не сталъ ея больше уговаривать и быстро, насколько позволяли истертыя и осыпавшіяся ступени, побѣжалъ по нимъ внизъ. Надежда Ѳедоровна постояла немного, глядя на спускавшагося Алгасова, и медленно стала взбираться наверхъ.
И жаль, и досадно было Алгасову, что не пошла съ нимъ Наденька и сама лишила себя такого чуднаго зрѣлища и что не съ кѣмъ ему подѣлиться впечатлѣніями, которыми переполнена была его душа. Снова вернулся онъ внизъ и долго оставался тамъ, не чувствуя ни усталости, ни голода, любуясь на эти давившія его темной своей массой оригинально-красивыя скалы и на окружающую дикую природу, и все не хватало у него силъ оторваться отъ дивнаго зрѣлища и идти наверхъ, и все глядѣлъ онъ вокругъ и не могъ наглядѣться... Два часа пробылъ онъ внизу, не замѣтивъ даже, какъ прошли эти часы, и съ сожалѣніемъ, все еще не насладившись его красотой, разстался наконецъ съ чуднымъ заливомъ и медленно пошелъ наверхъ, на каждомъ шагу все оглядываясь назадъ и прощаясь съ этимъ отнынѣ столь дорогимъ ему мѣстечкомъ...
И долго еще стоялъ онъ на верхней f площадкѣ, глядя внизъ, и все не могъ рѣшиться уйти изъ сада, пока не окликнула его наконецъ соскучившаяся Надежда Ѳедоровна, сказавши, что пора уже ѣхать.
Алгасовъ пошелъ за нею. Наскоро закусилъ онъ немного и велѣлъ подавать лошадей, но передъ отъѣздомъ не утерпѣлъ и еще разъ вышелъ на площадку сада, и снова пришлось Надеждѣ Ѳедоровнѣ звать его садиться въ фаэтонъ
По тѣмъ же однообразнымъ и скучнымъ пустынямъ быстро покатился фаэтонъ къ Балаклавѣ. Алгасовъ не помнилъ уже досады на Надежду Ѳедоровну; любуясь своей Наденькой, снова сталъ онъ описывать ей красоту только что видѣнной имъ картины, стараясь пояснѣе передать и, насколько это возможно, болѣе понятной сдѣлать ей эту красоту -- и Надежда Ѳедоровна восторженно слушала его, не спуская съ него синихъ своихъ глазъ.
Вдали, въ ущельи, на мгновенье мелькнула у моря Балаклава и снова пошла та же безконечная пустыня, пока, уже къ вечеру, не въѣхалъ наконецъ фаэтонъ въ вѣковыя рощи Байдарской долины. Переночевавъ въ Байдарахъ, рано утромъ отправились Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна дальше, и необычайное волненіе овладѣло ими обоими: еще какихъ-нибудь полчаса, еще небольшой подъемъ -- и они будутъ у цѣли своего пути, увидятъ Южный берегъ...
Безграничное синее море далеко внизу и крутой, скалистый, поросшій лѣсомъ склонъ Яйлы -- вотъ картина, вдругъ открывшаяся передъ ними, какъ только выѣхали они изъ Байдарскихъ воротъ. Суровая, дикая красота ея произвела на нихъ глубокое впечатлѣніе и въ безмолвномъ восторгѣ смотрѣли они по сторонамъ, то на море, бурлившее и цѣнившееся, омывая подножіе Яйлы, то на увѣнчанныя лѣсомъ, сплошной стѣной тянувшіяся впереди, сѣрыя ея скалы. Хороши эти скалы и велико было впечатлѣніе, произведенное ими на впервые тутъ увидѣвшаго горы Алгасова, по невольно сравнивалъ онъ ихъ съ иными, вчера имъ видѣнными, и сравненіе было не въ пользу Яйлы... Въ скалахъ Яйлы нѣтъ величія, меньшо красоты и пустынности, и далеко не такое могучее, цѣльное впечатлѣніе, производятъ онѣ, какъ базальтовыя громады древняго мыса Фейо лента...
Долго, на протяженіи многихъ десятковъ верстъ, все тянется однообразный этотъ склонъ Яйлы, сѣрый и непривѣтливый, и хотя живописный, но грубо отталкивающій отъ себя суровостью и утомительнымъ своимъ однообразіемъ. Суровость эта умѣстна въ Альпахъ, гдѣ она соединяется съ грознымъ величіемъ уходящихъ подъ облака снѣговыхъ вершинъ и пропадаетъ въ этомъ величіи -- но здѣсь ничего величественнаго, ничего грознаго, одинъ только невеселый, надо всѣмъ царящій сѣрый колоритъ да непривѣтливая каменная пустыня, и полное отсутствіе всякой мягкости и граціи, характеризующей дѣйствительный югъ. И все одно и то же, всюду и вездѣ одно и то же, развѣ что смѣнятся когда пустынныя, поросшія кустарникомъ да рѣдкимъ лѣскомъ, сѣрыя и скучныя скалы эти еще несравненно болѣе унылой, удручающей душу, безобразной пустынностью, или же попадется такая же сѣрая, такая же уныніе наводящая, грязная и тѣсная татарская деревня, или же встрѣтятся окончательно уже неживописпые виноградники -- таковы всѣ виды по знаменитому шоссе Южнаго берега.
Съ другой стороны виды иные: тутъ море синѣетъ, да мелькаютъ вдали красующіеся на берегу его сады и дачи, еле видные сверху, да и то лишь въ общихъ своихъ очертаніяхъ. Вотъ веселый издали, сверкающій на солнцѣ стеклянный Симеизъ, вотъ окруженный садами оригинальный замокъ Алупки, вотъ величавый дворецъ Оріанды среди могучей растительности вѣковыхъ своихъ лѣсовъ, вотъ парки и смѣющіяся виллы Ливадіи -- и вдали, въ видѣ небольшой кучки бѣлыхъ домиковъ показывается Ялта, пріютившаяся у самаго моря, у подножья все тѣхъ же живописныхъ, но хмурыхъ и суровыхъ скалъ, неспособныхъ возбудить къ себѣ ни удивленія, ни любви, и въ отдѣльности разительно напоминающихъ тѣ эффектные пейзажи со скалами, лѣсами и водопадами, которые рисуются плохими живописцами для украшенія средней руки гостинныхъ.
Море и прибрежныя дачи -- вотъ единственное, что хорошо по шоссе. Скоро исключительно въ эту сторону и обращается утомленное однообразіемъ скалъ вниманіе путника и только здѣсь и любуется онъ южнымъ склономъ Яйлы: непривѣтливый склонъ этотъ украшенъ здѣсь искусствомъ, и здѣсь же виднѣются вдали тѣ волнующіе воображеніе сады, гдѣ думается встрѣтить столько роскоши, столько полной нѣги красоты, однимъ словомъ -- столько юга...
Кто-то красиво назвалъ Южный берегъ Крыма "клочкомъ Италіи во власти Снѣжнаго царства", но вѣроятно, авторъ этихъ словъ не видалъ Италіи, иначе никогда не осмѣлился бы онъ такъ оскорблять ея. Растительность Крыма несомнѣнно роскошна и богата; она носитъ на себѣ характеръ южной природы и полна обаятельной прелести этой послѣдней -- но тѣмъ не менѣе, это жалкая лишь пародія на итальянскую, даже и на сѣверо-итальянскую растительность. Гдѣ въ Крыму пальмы, хотя и далекія отъ величія, но все же пальмы, на каждомъ шагу встрѣчающіяся возлѣ Ниццы даже и одичавшими? Гдѣ здѣсь бульвары изъ гигантскихъ олеандровъ и магнолій, гдѣ апельсинные сады, вѣковыя оливковыя рощи, агавы съ ихъ колоссальными цвѣтовыми стеринями -- изгородь итальянскихъ полей -- стройные эвкалипты, граціозныя, нѣжныя, изящныя перцовыя деревья, блестящія камеліи и ацалеи, душистые олеумы, араукаріи и юкки -- лучшія украшенія нашихъ оранжерей, и многое другое, что наполняетъ сады Ниццы, Монако, Генуи, Лаго-Маджіоре и другихъ сѣверныхъ озеръ, всѣ эти дѣйствительные признаки настоящаго юга, гдѣ они въ Крыму? Лишь немногое изъ этого перечня рѣдкими, одинокими и холеными экземплярами попадается въ нѣкоторыхъ садахъ... А виноградъ да кипарисы, ни даже нѣсколько магнолій, далеко еще не дѣлаютъ юга. Магноліи есть и въ Швейцаріи.
Наконецъ -- и это самое главное -- какъ сравнить безъ всякаго сомнѣнія живописный и красивый Крымъ съ той обаятельной прелестью, съ этой несказанной мягкостью и граціей, которыя отличаютъ итальянскіе виды? Гдѣ въ Крыму что-либо подобное очаровательнымъ берегамъ Лаго-Маджіоре съ господствующей надъ ними снѣговой шапкой Симилона? Гдѣ здѣсь что-либо подобное чуднымъ въ своей дикости берегамъ озера Комо и его дивнымъ садамъ? Гдѣ здѣсь и дикіе, и суровые, и вмѣстѣ -- роскошные, необычайно-милые, невыразимо-красивые, блестящіе виды Монако? Или видъ на Геную откуда-нибудь съ окрестныхъ возвышенностей? Или береговые виды между Генуей и Пизой? О южной Италіи говорить ужъ не будемъ.
А по красотѣ садовъ, съ чѣмъ въ Крыму сравнить Барромейскіе, напр., острова, этотъ рай по дивной прелести своихъ садовъ, богатству ихъ растительности и окружающимъ ихъ волшебнымъ видамъ? Или тѣнистую виллу Сербеллони, господствующую надъ двумя озерами -- Комо и Лекко, или виллу Пегли близь Генуи, гдѣ не знаешь, чѣмъ любоваться, самимъ ли садомъ, или же роскошнымъ его положеніемъ надъ моремъ и Генуей?
И въ довершеніе всего -- вся несказанная эта красота итальянской природы словно одухотворена и насквозь какъ бы пропитана красотой повсюду здѣсь разсѣянныхъ твореній человѣка -- величавыхъ соборовъ и вдохновенныхъ картинъ, старинныхъ дворцовъ и дивныхъ статуй, и имъ въ свою очередь еще болѣе придавая блеска и чарующей красоты. Исторія и легенды обаятельной силой своей украшаютъ здѣсь каждый клочокъ земли, каждый садъ и каждый видъ, и подъ чарами вѣковыхъ воспоминаній, возвысившись душой созерцаніемъ геніальныхъ созданій искусства -- иными уже глазами глядишь на тѣ же самые виды и любишь ихъ иною любовью, всецѣло покоряясь зовущей и волнующей ихъ прелести...
Крымъ хорошъ и живописенъ. Его суровыя скалы не лишены красоты, хотя и однообразны -- и въ этомъ самая слабая сторона Крыма. Его сады красивы и богаты, нѣкоторые виды его смѣло могутъ поспорить съ лучшими видами Италіи и Швейцаріи, но тѣмъ не менѣе даже и понятія не даетъ онъ объ Италіи, и нельзя ни сопоставлять, ни сравнивать его съ этой послѣдней.
Но ни Алгасовъ, ни Надежда Ѳедоровна не были въ Италіи, и потому на вѣру приняли они вышеприведенную восторженную характеристику Крыма. Ни онъ, ни она никогда, кромѣ русскихъ полей и овраговъ, ничего до сихъ поръ не видали, и не съ чѣмъ было имъ сравнить унылыхъ скалъ пустынной Яйлы, да и не до сравненій или критики было имъ тутъ: они были молоды, они были счастливы, они любили другъ друга -- и радостно улыбалась имъ жизнь, и даже въ печальной Новороссіи, если бы судьба ихъ забросила туда, и тамъ, вѣроятно, нашли бы они дивныя красоты. Но они были въ Крыму, передъ ними разстилалась лучшая часть "клочка Италіи" -- и одно уже это сознаніе приводило ихъ въ радостный трепетъ. Впервые тутъ ими увидѣнныя, горы и скалы, понятно, произвели на нихъ сильное впечатлѣніе -- и тѣмъ легче было имъ согласиться съ вышеупомянутой характеристикой, и наивно принимали они суровые эти виды за мягкіе и милые виды Италіи, гдѣ даже сама суровость и дикость проявляются въ ласкающихъ взоры формахъ прелестнаго Капри или же радостнаго и свѣтлаго Комскаго озера.
Любуясь новыми для нихъ дорожными видами, съ волненіемъ и восторженнымъ почтеніемъ взирая сверху на прибрежные сады, ѣхали они по пыльному шоссе. Все останавливало здѣсь ихъ вниманіе, все нравилось, и некогда было имъ замѣтить однообразія этихъ скалъ, тѣмъ болѣе, что въ сравненіи съ Россіей однообразная Яйла все-таки является такимъ разнообразіемъ, которое не даетъ уже вглядываться въ частности. Они не замѣчали даже и теченія времени и имъ все казалось, что фаэтонъ только что вотъ отъѣхалъ отъ Байдарскихъ воротъ, что это все еще начало только живописной дороги, и что начало это ничто еще въ сравненіи съ тѣмъ, что они сейчасъ увидятъ, когда фаэтонъ завернетъ вотъ за этотъ выступъ скалы или вотъ за тотъ, слѣдующій, и т. д.; восторгаясь всѣмъ видѣннымъ, чего-то еще лучшаго все еще ждали они впереди, когда вдали показалась уже Ялта, и быстро покатился къ ней фаэтонъ по послѣднему спуску шоссе.
День былъ ясный и теплый; и Алгасову, и Надеждѣ Ѳедоровнѣ одинаково хотѣлось поскорѣе познакомиться съ очаровательной Ялтой, и, наскоро умывшись съ дороги, тотчасъ же отправились они наслаждаться городомъ и югомъ.
Въ самомъ восторженномъ настроеніи вышли они изъ гостинницы "Россія", гдѣ они остановились, и тутъ же, чуть не у самыхъ воротъ ея, встрѣтило ихъ первое разочарованіе: очаровательная Ялта, вся окруженная живописными горами, сама по себѣ оказалась далеко не очаровательной, а гулять, кромѣ грязной набережной, было тамъ рѣшительно негдѣ: жалкій Мордвиновскій садъ и еще болѣе жалкій бульваръ -- все это такого рода прогулки, что любой уѣздный русскій городъ, любое даже село могутъ представить во много разъ болѣе привлекательныя и тѣнистыя. Никакихъ прогулокъ нѣтъ и въ ближайшихъ окрестностяхъ Ялты, ибо ни по средствамъ, ни по цѣли не привлекательно идти въ гору, на припекѣ и въ пыли, между стѣнами дачъ и виноградниковъ: всѣ лучшіе виды Ялты -- на скалистыя горы и синее море, всѣ они открываются уже съ набережной и даже изъ оконъ и съ балконовъ "Россіи", и ни къ болѣе красивымъ points de vue, ни къ отдыху гдѣ-нибудь въ тѣни, ни къ иному какому интересному мѣсту, къ которому стоило бы идти, не приводитъ ни одна изъ этихъ дорогъ.
Въ этомъ отношеніи Ялта -- самое плохое мѣсто для знакомства съ Крымомъ: чудеса Крыма, его лучшія мѣста -- всѣ они въ почтительномъ отъ Ялты разстояніи, по ту и по другую ея сторону, или же за нею, въ горахъ; впослѣдствіи только оцѣнишь удобство ея положенія въ самомъ центрѣ этихъ чудесъ, но первое производимое ею впечатлѣніе не изъ благопріятныхъ для юга.
Долго бродили Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна но Ялтѣ и ея окрестностямъ, и чѣмъ болѣе ожидали они увидѣть, тѣмъ сильнѣе было ихъ разочарованіе: такъ это-то Крымъ, такъ волновавшій издали ихъ воображеніе? Эти пыльныя, жаркія, неудобныя тропинки и дороги, имѣющія много, можетъ-быть, практическаго, но ни капли эстетическаго значенія -- и это Крымъ, югъ?
Уныло смотрѣли они по сторонамъ: ничто вокругъ не соотвѣтствовало, повидимому, черезчуръ ужъ восторженнымъ ихъ ожиданіямъ, и грустно отозвалось на ихъ душѣ это первое впечатлѣніе. Молча шли они дальше, и, безъ цѣли бродя изъ стороны въ сторону, все отъискивая чего-нибудь достойнаго Крыма и юга, они напали наконецъ на единственное путное мѣсто въ Ялтѣ. Привлеченные колокольней, они направились къ церкви и далѣе -- къ кладбищу, и невольно здѣсь остановились, пораженные красотой открывшагося передъ ниы вида: вся Ялта, ея живописная долина и окружающія ее лѣсистыя горы видны отсюда въ одной обширной картинѣ, которую довершаетъ сверкающее синее море.
Вдоволь насладившись этимъ видомъ и нѣсколько примиренные имъ съ Ялтой, пошли они домой. По дорогѣ Надежда Ѳедоровна увидала на бульварѣ продавца морскихъ раковинъ. Своеобразная красота ихъ привела ее въ восторгъ и она накупила ихъ цѣлую кучу. Покупка эта скрасила для нея весь этотъ день, и съ дѣтской радостью спѣшила Надежда Ѳедоровна домой, чтобы еще разъ пересмотрѣть и разобрать свои раковины.
Чай подали имъ на выходившій на море балконъ ихъ комнаты. Уже вечерѣло. Луна настолько уже прибавилась, что серпъ ея достаточно освѣщалъ прозрачную ночную темноту -- и какъ хорошо было имъ тутъ, вдвоемъ, наединѣ, вдали отъ всѣхъ и всего, въ виду безграничнаго моря... Ничто уже, ни люди, ни какія-либо заботы и желанія, не мѣшали имъ теперь любить другъ друга, всецѣло другъ другу отдавшись, и, безъ конца счастливые, влюбленные и радующіеся этой любви, всей душой наслаждались они своимъ счастьемъ. Чудно мила была Надежда Ѳедоровна, веселая и счастливая, полу-освѣщенная таинственнымъ луннымъ свѣтомъ, и, казалось, никогда еще не видалъ ея Алгасовъ такой хорошенькой и милой. Горячо цѣловалъ онъ ее, сидя возлѣ нея, полу-обпявъ ее и жадно ею любуясь, и долго такъ просидѣли они на балконѣ, забывшись въ волшебныхъ грёзахъ любви и счастья.
Какъ можно скорѣе хотѣлось имъ устроиться въ Крыму и на другой же день принялись они отъискивать себѣ дачу. Но тутъ ждало ихъ, и особенно Надежду Ѳедоровну, новое разочарованіе: оказалось, что въ Крыму не ростутъ ни лимоны, ни лавры, о которыхъ она такъ мечтала, и что нужно помириться на кипарисахъ. Самъ даже Алгасовъ ожидалъ большаго, такъ что и его нѣсколько смутила относительная бѣдность Ялтинской растительности: такъ неужели же два несчастные эти лимона въ кадкахъ, стоящіе у подъѣзда "Россіи" -- неужели это единственные здѣсь представители настоящаго юга? Но въ такомъ случаѣ даже и въ Веденяпинѣ -- и тамъ югъ представленъ гораздо лучше...
Много дачъ осмотрѣли они, и ни одна изъ нихъ не понравилась имъ. Жиденькіе садики этихъ дачъ далеко не соотвѣтствовали ихъ восторженнымъ ожиданіямъ, и никакъ не могли Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна помириться съ мыслью, что въ этихъ садикахъ и выражается вся роскошь и вся прелесть юга... Наконецъ, уже къ вечеру, привезъ ихъ извощикъ къ одной дачѣ, которая одинаково понравилась имъ обоимъ.
Она была не у самой Ялты и далеко отъ моря, но чудный видъ на городъ и море и на живописную долину Аутки открывался изъ ея оконъ. Большой, прекрасно-меблированный двухъ-этажный домъ давалъ полную возможность расположиться удобно и покойно. Весь нижній этажъ его окружала широкая, крытая терраса, красиво обвитая глициніями и другими вьющимися растеніями. Въ разстилавшемся передъ ней цвѣтникѣ, по обѣимъ сторонамъ небольшого фонтана, красовались двѣ молоденькія магноліи -- будущая гордость сада, если только переживутъ онѣ Ялтинскіе морозы, и тутъ же роскошно цвѣли огромные кусты рододендроновъ. По тщательно содержимому газону изрѣдка раскиданы были красивыя клумбы, и масса наполнявшихъ садъ чайныхъ розъ уже готовилась зацвѣсти и наполнить воздухъ чуднымъ своимъ запахомъ. По бокамъ сада, съ обѣихъ сторонъ его росли стройные красавцы-кипарисы, которые дальше, за послѣдними клумбами цвѣтника, сходились въ густую темно-зеленую рощицу, какъ бы служившую фономъ для всего цвѣтника и для разныхъ посаженныхъ передъ ней красивыхъ южныхъ растеній. Среди этой рощицы величественно возвышались четыре гигантскихъ орѣха, и въ знойный даже полдень всегда можно было сидѣть въ ихъ густой тѣни, наслаждаясь прохладой и видомъ на горы и море. Нѣсколько широкихъ ступеней вели отсюда на красивую каменную террасу, которую обвивалъ виноградъ, лѣтомъ совсѣмъ закрывая ее густыми своими лозами, а съ этой террасы другая лѣстница спускалась въ нижнюю часть сада, устроенную внизу, подъ облицованнымъ камнемъ и сплошь укрытымъ плющомъ отвѣсомъ горы, такъ что видъ съ террасы падалъ прямо на усыпанную желтымъ пескомъ квадратную площадку, по которой, вокругъ прелестной, свѣжей и стройной молодой магноліи, красиво извивались причудливые арабески изъ подстриженнаго букса. Площадку эту и здѣсь снова обступала роща тополей и кипарисовъ, и садъ кончался красивымъ павильономъ на окрайней его скалѣ, живописной и крутой, нарочно оставленной во всей первобытной ея дикости и даже съ уцѣлѣвшими на ней огромными старыми соснами. По всему саду, разливая прохладу и свѣжесть, журчала проведенная съ горъ холодная, прозрачная вода. Съ боку сада, скрытое аллеей изъ кипарисовъ, находилось плодовое его отдѣленіе, гдѣ росли персики, яблоки, груши да лозы винограда лучшихъ столовыхъ сортовъ.
Дача эта одинаково понравилась имъ обоимъ и, разумѣется, Алгасовъ не сталъ торговаться и не постоялъ за цѣной: дача была нанята, и на другой же день перебрались они на нее. Съ ними были лакей Алгасова и нанятая Въ Москвѣ горничная Надежды Ѳедоровны, и потому не трудно было имъ устроиться на новомъ мѣстѣ. Алгасовъ не жалѣлъ на это денегъ -- и скоро же появился у нихъ хорошій поваръ, хорошій татаринъ-кучеръ, двѣ отличныя верховыя лошади, три упряжныя, новая, покойная коляска и прелестное тюльбгори, своя хорошенькая купальня на морѣ и своя красивая лодка для морскихъ прогулокъ. На террасѣ, въ тѣни орѣховъ и въ прочихъ лучшихъ мѣстахъ сада были развѣшаны гамаки, въ которыхъ любила нѣжиться Надежда Ѳедоровна. Были даже куплены лимонныя и лавровыя деревья въ кадкахъ и разставлены передъ террасой, какъ необходимая, по мнѣнію Надежды Ѳедоровны, принадлежность юга. Эта покупка окончательно успокоила Надежду Ѳедоровну и ничто уже не мѣшало ей теперь наслаждаться югомъ и его природой.