Тотчасъ же принялись они знакомиться съ Крымомъ. Куда только можно было -- ѣхали они верхомъ, этотъ родъ прогулокъ предпочитая всѣмъ прочимъ, и чудно хороша была Надежда Ѳедоровна, въ дорогой амазонкѣ, на кровной бѣлой лошади, скачущая по горнымъ тропинкамъ Крыма... Глазъ не спускалъ съ нея влюбленный Алгасовъ, любуясь ловко сидѣвшей на сѣдлѣ всадницей, сломя голову скакавшей впередъ, не разбирая дороги. Она любила быструю ѣзду, и такъ хороша была она въ эти минуты, такъ хорошо было разгорѣвшееся, довольное, счастливое ея личико, столько наслажденія, столько счастья и жизни свѣтилось въ ея блестящихъ глазахъ, что даже и посторонній врядъ-ли кто равнодушно прошелъ бы мимо нея, не заглядѣвшись на нее...
Любимыя ихъ верховыя прогулки были къ Исару и далѣе, къ Учаунъ-Су, затѣмъ въ Массандру, куда они всегда ѣздили прелестной долиной Ай-Василя, и наконецъ въ Оріанду, и куда-нибудь изъ этихъ трехъ мѣстъ ѣздили они обязательно каждый день, если только не предпринимали поѣздокъ болѣе отдаленныхъ, въ Алупку, въ Симеизъ, на Ай-Петри, въ Гурзуфъ, Алушту и даже на Чатырдагъ, а они видѣли весь Крымъ, все стоющее и не стоющее тамъ вниманія. Каждую недѣлю два или три дня посвящали они отдаленнымъ этимъ поѣздкамъ, которыя однѣ только и разнообразили ихъ уединенную жизнь, остальное же время проводили дома, одни, счастливые и довольные въ своемъ уединеніи. Ничего имъ не требовалось, ни въ комъ они не нуждались, другъ для друга наполняя весь міръ, и одной только любви да пламенному счастью всецѣло были отданы всѣ ихъ дни. Надежда Ѳедоровна сама принялась ухаживать за садомъ, поливать цвѣты, сажать и пересаживать ихъ, по своему его украшая. Алгасовъ помогалъ ей, а вечеромъ, когда спадала жара, они садились на лошадей и верхомъ отправлялись куда-нибудь въ свои любимыя мѣста въ окрестностяхъ Ялты, привлекавшія ихъ чудными своими видами и безъискусственной прелестью богатой южной природы.
Въ виду моря и Ялты, въ виду живописной Ауткинской долины и наконецъ вѣковымъ сосновымъ лѣсомъ идетъ дорога къ водопаду Учаунъ-Су, а какъ хорошъ этотъ лѣсъ, какъ хороши его гигантскія деревья -- объ этомъ трудно дать хоть отдаленное понятіе. Хорошъ и самый водопадъ: среди отвѣсныхъ дикихъ скалъ съ громомъ и шумомъ нѣсколькими уступами низвергается съ Яйлы страшная масса воды. Лѣтомъ, и особенно въ сухое время, водопадъ исчезаетъ почти совершенно, но окружающія его грозныя скалы остаются, остается и этотъ лѣсъ, наконецъ остается и видъ на долину Ялты. Свѣжимъ, зеленымъ, живописнымъ ущельемъ кажется отсюда эта долина. Переливая всѣми оттѣнками зеленаго, а въ началѣ осени и желтаго цвѣтовъ, раскинулся по ней и по волнистамъ скатамъ ея безконечный лѣсъ, а за нимъ, вдали, сдавленная съ боковъ сбѣгающими къ ней зелеными горами, какъ въ панорамѣ, виднѣется бѣленькая Ялта и красиво синѣетъ клочокъ ея залива. И всюду веселая зелень, всюду богатая растительность, и не узнаешь даже отсюда унылой, сѣрой Яйлы -- въ такой роскошный зеленый коверъ сливаются съ этой господствующей надъ ними точки ея разбросанные по ней рощи и лѣса.
Живописно и красиво вдали выступаетъ изъ нихъ, рѣзко выдѣляясь на ихъ зелени, тяжелая сѣрая скала: это Исаръ, и такъ виденъ онъ съ Учаунъ-Су. Оттуда, издали, онъ кажется чѣмъ-то значительнымъ, и даже среди обширнаго, открывающагося оттуда чуднаго вида все-таки замѣтенъ и обращаетъ на себя вниманіе, на дѣлѣ же это ничтожная и невзрачная скала съ развалинами ничтожной крѣпостцы: таково впечатлѣніе, производимое Исаромъ, когда подъѣзжаешь къ нему по шоссе. Но съ вершины этой ничтожной на взглядъ скалы открывается видъ, какого не со всякой, и можно даже сказать -- съ рѣдкой увидишь горы: роскошный сосновый лѣсъ со всѣхъ сторонъ окружаетъ скалу, спускаясь внизъ, въ тянущееся у подножья ея глубокое ущелье, дикое и пустынное, сплошь поросшее все тѣмъ же лѣсомъ, и далекимъ полукругомъ обступаютъ все это величественные, чудно-прекрасные скалистые обрывы Яйлы -- отвѣсныя скалы въ тысячи футовъ вышины, то обнаженныя, то покрытыя лѣсомъ, то слегка лишь разубранныя зеленью, а надо всѣмъ красиво рисуется на ярко-синемъ небѣ зубчатый, увѣнчанный соснами ея гребень. Ничтожной бѣлой ниточкой виднѣется вдали, среди гигантскихъ этихъ скалъ и вѣковыхъ лѣсовъ, водопадъ Учаунъ-Су, и съ трудомъ лишь можно увѣрить себя, что еле-замѣтная эта ниточка -- это тотъ самый водопадъ, который всего какихъ-нибудь полчаса тому назадъ такъ подавлялъ васъ грознымъ своимъ величіемъ...
Такая же роскошная растительность, такіе же могучіе великаны-деревья окружаютъ и дворецъ Оріанды съ раскинутыми вокругъ него изящными цвѣтниками. Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна видѣли Оріанду во всей ея красѣ, еще до пожара, уничтожившаго дворецъ, но такъ хорошъ ея обширный паркъ, что ни въ дворцѣ, ни въ иныхъ какихъ украшеніяхъ не нуждается онъ для своей не боящейся соперниковъ славы. Есть гдѣ погулять въ этомъ паркѣ, въ его широкихъ, тѣнистыхъ аллеяхъ, но что важнѣе всего -- не въ саду, не въ насаженномъ паркѣ, а въ свободномъ вѣковомъ лѣсу чувствуешь себя, гуляя по Оріандѣ, любуясь дикими ея скалами и живописными ущельями, и тутъ же, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дворца и его рѣдкихъ по красотѣ цвѣтниковъ уже встрѣчаешь всю прелесть нетронутаго лѣса и безъискусственной природы... Но что всего лучше въ Оріандѣ, лучше ея дворца и богатыхъ цвѣтниковъ съ ихъ чисто-южной растительностью, лучше даже и несравненнаго ея парка -- это видъ съ невысокой прибрежной скалы, самой крайней со стороны моря точки парка.
Далеко въ обѣ стороны, отъ мыса Ай-Тодоръ и до скалъ Массандры, изъ-за которыхъ выступаетъ вдали пустынная масса неуклюжаго Аю-Дага, виденъ отсюда весь гористый, извилистый, покрытый домами и дачами берегъ, а прямо впереди -- широкимъ потокомъ, все заполняя собой, съ самыхъ вершинъ красующейся надъ Оріандой Яйлы низвергается къ морю, къ его сверкающимъ волнамъ, роскошная зелень ея вѣковыхъ лѣсовъ, и огромный паркъ Оріанды, мѣшаясь съ ними, теряется въ нихъ, какъ ничтожная подробность. Цѣлое море зелени здѣсь передъ вами; переливая всѣми оттѣнками отъ темной хвои кипарисовъ и до свѣтло-сѣрой листвы оливокъ, словно бурлитъ и волнуется оно, какъ и настоящее море, и, какъ чудной красоты острова, поднимаются изъ зеленыхъ волнъ его слѣва -- величественная, увѣнчанная крестомъ, совершенно отвѣсная гигантская сѣрая скала, краса и гордость Оріанды, затѣмъ -- огромный бѣлый дворецъ, и справа другая скала, не столь крутая и высокая, но вся разубранная зеленью и украшенная красиво выступающимъ на яркой этой зелени изящнымъ и легкимъ греческимъ портикомъ.
Массандра еще болѣе безъискусственна; въ ней не сплошь одни только вѣковые лѣса, тутъ есть и рощи, и обширныя луговины, то ровныя и чистыя, то щедро усѣянныя страшной величины обломками скалъ. Въ одномъ мѣстѣ гигантскіе обломки эти собраны въ поражающемъ множествѣ, они навалены здѣсь, какъ куча камней, и ведущая наверхъ дорожка, совершенно исчезаетъ, проходя подъ образовавшимся изъ нихъ сводомъ... Много дикихъ красотъ въ Массандрѣ, много въ ней тѣнистыхъ, пріятныхъ прогулокъ, а вдобавокъ съ верхней площадки ея открывается видъ, одинъ изъ живописнѣйшихъ въ цѣломъ Крымѣ -- чудный видъ на горы, на Ялту и на весь берегъ вплоть до Оріанды.
Природу Учаунъ-Су и Оріанды Алгасовъ предпочиталъ, прилизанной красотѣ Гурзуфа и Алупки, которые, напротивъ, гораздо болѣе привлекали Надежду Ѳедоровну. Она ахала и восторгалась передъ Алупскимъ замкомъ и не могла налюбоваться на цвѣтники и аллеи Гурзуфа. Алгасовъ находилъ, что въ Алупкѣ мало тѣни, мало простора и увѣрялъ, что Гурзуфскій паркъ отъ самаго обыкновеннаго богатаго помѣщичьяго сада, какихъ не мало въ Россіи, не отличается ничѣмъ, кромѣ своихъ кипарисовъ и четырехъ магнолій. Къ тому же и моря не видать изъ этого парка, и пока не выйдешь изъ крайнихъ аллей или не взберешься на мало привлекательную кручу -- ничто въ паркѣ не обличаетъ его приморскаго положенія.
Видъ на татарскую деревушку и на Аю-Дагъ тоже не нравился Алгасову и онъ говорилъ, что и на самаго даже веселаго человѣка способенъ нагнать хандру пустынный, монотонный и мертвенно-унылый этотъ видъ, сплошь подернутый песчано-желтоватымъ какимъ-то колоритомъ и безъ малѣйшаго клочка зелени, если не считать совершенно уже не живописныхъ виноградниковъ, которая оживила и скрасила бы тоскливую картину. Надежда Ѳедоровна, напротивъ, утверждала, что деревушка эта -- прелесть, а Аю-Дагъ какъ есть настоящій медвѣдь.
Что же касается живописной Алупки -- Алгасовъ вполнѣ отдавалъ ей должное и ѣздилъ туда охотнѣе, чѣмъ въ Гурзуфъ, но и тамъ не любилъ онъ искусственнаго и дѣланнаго Воронцовскаго парка. Эти кручи, говорилъ онъ, созданы для чего угодно, но только не для парка, который, къ тому же. какъ по красотѣ, такъ и по силѣ растительности даже и въ сравненіе не можетъ идти съ роскошнымъ паркомъ Оріанды. Съ восторгомъ всегда любовался Алгасовъ дворцомъ и цвѣтниками Алупки и особенно такъ называемымъ Грузинскимъ ея садомъ, но и не ихъ любилъ онъ въ Алупкѣ; онъ любилъ въ ней два вида, которыми онъ восхищался не менѣе, чѣмъ и видами Учаунъ-Су или Массандры: тамъ дикіе и величественные природные виды, а здѣсь виды украшенные и почти даже созданные искусствомъ, но и тамъ, и здѣсь одинаково идеальными находилъ онъ ихъ по подавляющей ихъ красотѣ и по силѣ производимаго ими впечатлѣнія.
Вонючая татарская деревня, которой приходится проѣзжать, грязна и некрасива, непривлекателенъ и пыльный спускъ отъ деревни къ замку, но тѣмъ величественнѣе кажется самый замокъ. Его грандіозныя съ башнями и зубцами ворота ведутъ не прямо на главный дворъ, до котораго много еще надо идти между сплошныхъ, высокихъ, роскошно обвитыхъ плющомъ зубчатыхъ стѣнъ изъ того же зеленоватаго гранита, изъ котораго построенъ и самый замокъ. Ничего не ожидая, выходишь изъ уютной и милой этой улицы на просторный дворъ -- и здѣсь вдругъ открывается волшебный видъ: съ одной стороны величественный готическій замокъ, съ другой -- облицованный все тѣмъ-же зеленоватымъ гранитомъ, отвѣсно срѣзанный невысокій уступъ, рѣзко и красиво отграничивающій отъ двора выходящую къ нему переднюю часть густого и тѣнистаго верхняго парка. Чистая, свѣжая, окруженная раскидистыми старыми деревьями луговина, по которой разбросано нѣсколько южныхъ кустовъ да стройныхъ, увитыхъ глициніями кипарисовъ, занимаетъ здѣсь весь первый планъ картины и террасой возвышается надъ дворомъ. Только эта луговина да темные кипарисы эти и выступаютъ впередъ, если смотрѣть на паркъ со двора, остальныя же части парка видны отсюда лишь въ общихъ своихъ очертаніяхъ, сливаясь въ одно, и надо всей зеленой этой массой, прямо надъ ней, надо всѣмъ господствуя и красуясь своеобразными своими очертаніями, гордо высятся величественныя зубчатыя скалы громаднаго Ай-Петри, и ни откуда не кажется онъ такимъ величавымъ и поразительно-прекраснымъ, какъ именно со двора Алупскаго замка: густая зелень парка и эффектный первый планъ картины скрываютъ здѣсь всю нижнюю, непривлекательную и уныло-пустынную часть этой горы, и одна только живописная вершина ея выступаетъ надъ зеленью, отчетливо рисуясь на синемъ фонѣ южнаго неба.
Нижній паркъ, далеко не такой густой и тѣнистый, какъ верхній, расположенъ къ тому же на страшной крутизнѣ, совершенно уже не подходящей для мирныхъ прогулокъ, и особенно въ той его части, которая находится подъ самымъ замкомъ. Одни только цвѣтники хороши въ этомъ паркѣ, отъ котораго ихъ отдѣляетъ красивая, того-же стиля, какъ и прочія постройки, гранитная съ мраморными вазами по всѣмъ ея выступамъ баллюстрада, и величественная, тоже мраморная, украшенная четырьмя, внизу -- спящими, а наверху -- полу-приподнявшимися львами лѣстница ведетъ съ устроенной передъ этой баллюстрадой площадки къ бѣлому съ позолотой мавританскому порталу, эффектно выступающему изъ зеленовато-сѣрыхъ стѣнъ готическаго замка.
Вотъ съ этого-то портала, передъ которымъ стоятъ еще два, уже совсѣмъ поднявшіеся мраморные льва, и открывается дивный видъ: по бокамъ, окруженные роскошной южной растительностью, разстилаются великолѣпные цвѣтники, прямо, среди густой и свѣжей зелени стѣснившихся къ ней кустовъ и деревьевъ -- величавая лѣстница съ ея львами и сейчасъ же подъ нею -- безграничное синее море... Вышеупомянутая баллюстрада и находящійся подъ ней отвѣсный уступъ горы совершенно скрываютъ и берегъ, и всю нижнюю часть парка, расположенную къ тому же на кручѣ, мало чѣмъ отличающейся отъ отвѣса -- и со ступеней портала кажется, что море начинается тутъ же, у самой лѣстницы, омывая ее своими волнами, и поражающій, неописуемый эффектъ производитъ эта картина...
Есть, пожалуй, и третье, еще даже болѣе привлекательное, но, къ сожалѣнію -- мало доступное мѣстечко въ Алупкѣ: это голубая съ серебромъ гостинная въ замкѣ. Она идетъ поперекъ всего замка и съ обѣихъ сторонъ освѣщается огромными отъ пола до потолка цѣльными окнами. Изъ этой гостинной Виденъ Ай-Петри съ одной, и море съ другой стороны, и, любуясь отсюда обоими видами сразу, трудно рѣшить, который изъ нихъ величавѣе и лучше.
Каждый разъ, бывая въ Алупкѣ, подолгу, не будучи въ силахъ отъ нихъ оторваться, всегда любовался Алгасовъ этими видами и часто уѣзжалъ, и не заглянувъ даже въ самый паркъ. Если что и привлекало его въ Алупкѣ, то единственно только два эти вида, на которые онъ не могъ насмотрѣться, какъ на картины красоты несравненной, для гулянья же предпочиталъ онъ другія, болѣе удобныя и менѣе искусственныя мѣста, гдѣ вольнѣе дышалось ему, гдѣ пріятнѣе было бродить безъ цѣли, любуясь Наденькой и весело съ нею болтая, или гдѣ можно было отдохнуть въ тѣни, на просторѣ, передъ видомъ величественнымъ и простымъ, который давалъ бы отдыхъ душѣ, а не волновалъ бы ее еще болѣе красотой, искусственно-сконцентрированной я геніально-прибранной.
Самъ Алгасовъ, если бы онъ былъ свободенъ, безъ сомнѣнія, рѣже посѣщалъ бы онъ Алупку, но его влекла туда Надежда Ѳедоровна, въ искусственныхъ эффектахъ Алупки понимавшая болѣе, чѣмъ въ естественной простотѣ Учаунъ-Су или Оріанды. Алгасовъ не спорилъ съ нею, ибо самое для него главное было видѣть ее довольной и веселой. Пріѣхавъ въ Алупку, онъ не могъ уже не покоряться красотѣ этого чуднаго мѣстечка, но въ трезвыя минуты не мало смѣялся онъ надъ страстью своей подруги къ эффектамъ, всячески стараясь уяснить ей прелесть простой, не подкрашенной природы. Надежда Ѳедоровна слабо ему возражала, но оставалась при своемъ.
Впрочемъ, разные вкусы не мѣшали ихъ согласію и цѣлые дни проводили Алгасовъ и Наденька въ прогулкахъ, въ саду, верхомъ, на морѣ, на воздухѣ, всегда вмѣстѣ и всегда одинаково счастливые и довольные. Все ихъ радовало и нравилось имъ, всѣмъ они наслаждались, и, полная счастья и нѣги, тихая жизнь ихъ была хороша, какъ чудное сновидѣніе, какъ мечта восточнаго поэта...
Свободно, легко и безпечно жилось Алгасову. Въ первый еще разъ приходилось ему испытывать нѣжную заботливость женщины, бывшей хозяйкой въ его домѣ, и всей душой наслаждался этой заботливостью одинокій холостякъ, грѣясь и нѣжась въ ея теплѣ. Она, его счастье, его Наденька, она возлѣ него, веселая и красивая, она любитъ его, цѣлуетъ, любуется имъ -- и ничего больше и не требовалось ему. Ни о чемъ не хотѣлъ онъ думать, да и само собою не думалось ни о чемъ, кромѣ того, что она хороша, что она любитъ его и что счастливъ онъ, безъ конца счастливъ. Ото всей тревожной и бурной своей жизни, это всѣхъ думъ своихъ, это всѣхъ исканій, разочарованій и сомнѣній, это всего, что доселѣ такъ мучило его, отравляя ему его такіе блестящіе съ вида дни, это всего отдыхалъ онъ тутъ, наслаждаясь безоблачнымъ счастьемъ и ничѣмъ не возмущаемымъ покоемъ. Ничѣмъ, кромѣ Наденьки, не интересуясь, онъ ничего не читалъ, ни книгъ, ни газетъ, и даже и съ родными не переписывался онъ, это всѣхъ и всего желая уединиться и подальше уйти отъ жизни, хоть на время забывъ все старое, и старыя забавы, и старыя мысли. Это былъ отдыхъ, отдыхъ безсознательно-желанный, заслуженный и необходимый, и тѣмъ полнѣе наслаждался имъ Алгасовъ, свѣжія силы набирая для дальнѣйшей жизни и новыхъ исканій. Ничто не нарушало отрадной тишины его безпечныхъ дней и ничего не желалъ и не зналъ онъ, всецѣло отдавшись наслажденію красотой любимой женщины, своей любовью и роскошной природой Крыма, тѣмъ болѣе его плѣнившей, что ничего, кромѣ нея, не видалъ онъ доселѣ внѣ своей родины.
И онъ хотѣлъ основательно ознакомиться съ Крымомъ, подробно изучивъ эту страну со всѣхъ точекъ зрѣнія, ея жителей, природу, исторію и географію. Для этого онъ ѣздилъ, разумѣется -- съ Наденькой, всюду, куда только вели хоть какія-нибудь дороги, стараясь ничего не оставить безъ вниманія и вездѣ разговаривая съ татарами, знакомясь съ ними и разспрашивая ихъ. Кромѣ того, онъ хотѣлъ перечесть всю литературу о Крымѣ и выписалъ изъ Москвы все, что можно было достать по этому предмету, но присланныя книги такъ нетронутыми и лежали пока у него на столѣ: не до чтенія было ему въ эти дни, и безъ книгъ хороша и и полна была его жизнь.
Да и когда читать? Вставалъ онъ рано и тотчасъ же шелъ въ море купаться. Дома ждала уже его Наденька, хорошенькая, свѣженькая, веселенькая и нарядная; по большей части она даже выходила къ нему навстрѣчу, въ садъ или дальше, и крѣпко цѣловалъ онъ ее, любуясь ею. Вмѣстѣ садились они за кофе, самою Наденькой приготовленный гдѣ-нибудь въ саду, а между тѣмъ у крыльца уже дожидались ихъ осѣдланныя лошади. Самое жаркое время дня они проводили въ саду, въ тѣни старыхъ орѣховъ. Наденька ложилась въ гамакъ, Алгасовъ садился возлѣ нея, качалъ ее, готовилъ ей лимонадъ или щербетъ, любовался ею, говорилъ съ ней -- и такъ незамѣтно проходили цѣлые часы; послѣ обѣда, еще разъ выкупавшись, снова отправлялись они кататься, верхомъ или въ тюльбюри, а послѣ чая уходили въ садъ и оставались тамъ до ночи. Часто катались они по морю, особенно въ свѣтлыя лунныя ночи, далеко, если было тихо, отъѣзжая отъ берега -- и какъ любила Наденька эти прогулки! Такъ проходили всѣ ихъ дни, а захочется чего иного, новой жизни и новыхъ впечатлѣній -- и на нѣсколько дней уѣзжали они куда-нибудь подальше, въ глубь Крыма. Дальніе города, высокія горы, живописныя долины, развалины, уединенные, трудно-доступные монастыри -- все объѣздили они, ничего не пропустивъ; куда нельзя было доѣхать въ коляскѣ, они ѣхали верхомъ, и какъ пріятно было отдохнуть послѣ такой поѣздки на своей хорошенькой дачѣ, въ ея тѣнистомъ саду, и нѣсколько дней никуда уже не ѣздить дальше Оріанды или Массандры...
Такъ жилось имъ, однообразно и тихо, нельзя сказать, чтобы весело -- они были недостаточно уже молоды и слишкомъ счастливы, чтобы веселиться въ уединеніи -- но хорошо, и оба они были довольны своей жизнью. Оба помятые уже жизнью, одинаково понимали они цѣну своему тихому счастью, этому чудному сну, охватившему ихъ подъ южнымъ небомъ Крыма, и оба всей душой наслаждались этимъ счастьемъ, страстно любя другъ друга и безмятежно счастливые...
Когда же тутъ читать? Да и къ чему, если и безъ чтенія хорошо и счастливо живется?
А время шло между тѣмъ впередъ да впередъ и давно уже не только въ Крыму, но и въ далекой Россіи было жаркое лѣто, когда однажды, идя по набережной Ялты, Алгасовъ увидѣлъ стариннаго своего пріятеля, Николая Сергѣевича Авринскаго. Вообще Алгасовъ не любилъ встрѣчаться съ знакомыми, которыхъ не мало было въ числѣ начинавшихъ съѣзжаться въ Ялту москвичей, и онъ всячески избѣгалъ этихъ встрѣчъ, въ крайнихъ случаяхъ ограничиваясь одними только поклонами и привѣтствіями и не вступая ни въ какія дальнѣйшія сношенія. Но встрѣча съ Авринскимъ обрадовала его: Авринскій вдругъ напомнилъ ему Москву, домъ Вёдровыхъ, Малый театръ, однимъ словомъ -- всю ту жизнь, которою жилъ когда-то Алгасовъ и которую такъ страстно любилъ. Казалось, Авринскій, этотъ коренной москвичъ, всюду возилъ съ собою свою родную Москву, живѣе, чѣмъ кто-либо, напоминая ее на чужбинѣ.
Онъ шелъ по набережной, такой же покойный, умѣренный, изысканно-приличный, такъ же хорошо одѣтый и съ тѣми же красивыми, мягкими манерами, какимъ всегда привыкъ его видѣть Алгасовъ. Ни въ чемъ, повидимому, не измѣнился Николай Сергѣевичъ, и однѣ только сильно прибавившіяся сѣдины въ волосахъ, онѣ лишь и обличали его перебравшіеся за 50 годы, которые самъ онъ тщательно скрывалъ.
Къ сожалѣнію, это не помогаетъ -- скрывать свои годы, и наперекоръ самой непреклонной волѣ, все-таки даютъ они знать себя. Такъ и Авринскій: какъ ни не хотѣлось ему, а пришлось наконецъ сознаться, что надо бы предпринять что-нибудь для подкрѣпленія своихъ падающихъ силъ. Доктора посовѣтовали теплую осень к морскія купанія -- и съ радостью согласился на это Авринскій, тѣмъ болѣе, что рѣшительно нечего было ему дѣлать въ опустѣвшей лѣтомъ Москвѣ. Какъ патріотъ и москвичъ, онъ выбралъ Ялту -- и словно въ другую Москву попалъ онъ, столько родного, столько москвичей и такъ много знакомыхъ нашелъ онъ въ излюбленной москвичами Ялтѣ.
Онъ тоже узналъ Алгасова и съ радостной улыбкой пошелъ къ нему навстрѣчу, еще издали привѣтливо ему кланяясь.
-- И вы здѣсь, Александръ Семеновичъ! началъ онъ. Вотъ пріятная встрѣча!
-- Вы-то какъ сюда попали, Николай Сергѣевичъ?
-- Лѣчиться пріѣхалъ, купаюсь...
-- Что это? Тоже нервы?
-- Да, они, да и вообще тоже...
-- Давно изъ Москвы?
-- Я на дняхъ только пріѣхалъ.
-- Что тамъ у насъ новаго?
-- Ничего. Всѣ-то какъ есть поразъѣхались, и вашихъ тоже никого нѣтъ. Князь и княгиня въ деревнѣ, Павелъ Ивановичъ съ Надеждой Семеновной за-границей на водахъ, Константинъ Платоновичъ съ Анной Сергѣевной съ зимы еще въ имѣньи тестя...
-- Да, онъ писалъ тогда, что ѣдетъ въ Масловку. Да что онъ такъ долго? Развѣ онъ ужъ не служитъ?
-- Нѣтъ, онъ въ отпуску пока. Вы, вѣроятно, знаете, что Сергѣй Васильевичъ предоставилъ Масловку Аннѣ Сергѣевнѣ; чудеснѣйшее имѣнье: три тысячи десятинъ чернозема въ одной окружной межѣ, лѣсъ, луга, заводъ, роскошнѣйшая усадьба...
-- Вотъ это новость для меня! Развѣ Масловъ ужъ выдѣлилъ дѣтей? А самъ?
-- Онъ остается у дочери, въ Масловкѣ. Впрочемъ, у него есть деньги, и большія, тысячъ, говорятъ, двѣсти или триста...
-- Вотъ какъ! Ай да Костя! Значитъ, кромѣ денегъ и дома въ Москвѣ, ему досталась еще и Масловка! Молодецъ! Да что такъ много? Онъ какъ будто не разсчитывалъ на Масловку?
-- Но развѣ вы не знаете, что умеръ братъ Анны Сергѣевны? Помните, еще онъ былъ раненъ на войнѣ и все хворалъ послѣ того?
-- Умеръ? Иванъ Сергѣевичъ?
-- Какъ же, еще весной!.. Воспаленіе легкихъ... И ее то недѣлю былъ боленъ. Старикъ страшно огорченъ этой смертью, вотъ Бачурины и живутъ съ нимъ... И Вѣра Сергѣевна тоже въ Масловкѣ...
-- Умеръ! Жаль! Я его очень любилъ, славный былъ малый, честный и добрый... Да, везетъ, значитъ, Костѣ! Но скажите, какъ это рѣшилась Надя разстаться съ Москвой?
-- Здоровье Павла Ивановича плохо, доктора послали его на воды... А ему давно уже хотѣлось отдохнуть, давно уже собирался онъ за-границу.
-- А дѣти? Съ ними?
-- Не всѣ. Сеня, да еще самый младшій, послѣдній, который у кормилицы, они у княгини въ Богоявленьи, остальныхъ же Надежда Семеновна взяла съ собой.
-- И со всѣми няньками, под няньками, горничными, подгорничными, дѣвчонками и, кажется, чуть ли еще не поддѣвчонками?
-- Ну да вѣдь нельзя же съ дѣтьми...
-- Нечего сказать, пріятное путешествіе съ такой свитой. Они въ Виши?
-- Да, и оттуда ѣдутъ въ Парижъ и Швейцарію.
-- Воображаю Надю съ ея выводкомъ въ Парижѣ! засмѣялся Алгасовъ. А вы надолго сюда?
-- Думаю дождаться винограда, имъ еще полѣчиться...
Такъ продолжался разговоръ. Наконецъ Авринскій сталъ прощаться.
-- Мы еще увидимся, надѣюсь, говорилъ онъ. Я остановился въ "Россіи"...
-- Непремѣнно зайду къ вамъ...
-- Вы, вѣроятно, тоже въ "Россіи"? Впрочемъ... Прекраснѣйшая это гостинница, поспѣшно докончилъ смутившійся Авринскій.
Онъ вдругъ вспомнилъ московскіе слухи о романическомъ похищеніи Алгасовымъ гурьевской красавицы и совершенно смѣшался при своемъ нескромномъ вопросѣ.
Алгасовъ улыбнулся. Но такого деликатнаго кавалера и страстнаго поклонника красоты и красавицъ, какъ Авринскій, не страшно было пригласить къ себѣ -- и Алгасову вдругъ вздумалось познакомить его съ Надеждой Ѳедоровной. "Вѣдь нужно же ей кого-нибудь знать въ Москвѣ, когда мы поѣдемъ туда," подумалъ онъ и громко сказалъ:
-- Нѣтъ, не въ "Россіи", но буду очень радъ, если вы ко мнѣ пріѣдете и кстати представлю васъ одной очень красивой барынѣ...
-- Съ большимъ удовольствіемъ... Непремѣнно... торопливо заговорилъ Авринскій.
Во время этого разговора нѣсколько разъ взадъ и впередъ прошлись они по набережной и теперь стояли у воротъ "Россіи".
-- Пріѣзжайте, еще разъ повторилъ Алгасовъ, и пріѣзжайте запросто, къ обѣду или какъ-нибудь вечеркомъ... Мы будемъ вамъ очень рады.
И онъ сдѣлалъ удареніе на словѣ
-- На дняхъ же буду у васъ, отвѣтилъ Авринскій и, нѣсколько сконфуженный смѣлостью Алгасова, чтобы замять неловкій разговоръ, принялся восторгаться чуднымъ положеніемъ и райскимъ климатомъ Ялты.
Увидя, что дѣло дошло до райскаго климата Ялты, Алгасовъ поспѣшилъ сказать названіе своей дачи и простился съ Авринскимъ.
Николай Сергѣевичъ пошелъ домой, крайне заинтересованный приглашеніемъ Алгасова, радуясь и предстоящему знакомству съ хорошенькой женщиной, и тому главнымъ образомъ, что первый подробно все узнаетъ онъ о таинственной исторіи Алгасова, о которой такъ много говорили въ Москвѣ и о которой никто ничего еще тамъ хорошенько не зналъ. На другой же день поѣхалъ онъ къ Алгасову -- и нечего говорить, какъ обрадовало Надежду Ѳедоровну неожиданное появленіе гостя, да еще такого пріятнаго, разговорчиваго, услужливаго и вѣжливаго. Давно уже никого не видала она изъ постороннихъ и въ первую минуту нѣсколько даже смутило ее появленіе Авринскаго, но она тотчасъ же оправилась и со всѣмъ жаромъ уединенія и долгаго отдыха принялась болтать и кокетничать съ Николаемъ Сергѣевичемъ, совершенно очарованнымъ ея красотой, любезностью и оживленіемъ.
Это было вечеромъ. Самоваръ Надежда Ѳедоровна велѣла подать на каменную террасу въ саду и, весело разговаривая, до глубокой ночи просидѣли они тамъ всѣ трое. Надъ ними висѣли зрѣющія гроздья винограда, вдали виднѣлись море и Ялта. Эта чудная обстановка окончательно плѣнила Авринскаго, и онъ уѣхалъ, нѣсколько разъ повторивъ, что давно уже не проводилъ онъ такъ пріятно времени.
И гость, и хозяева разстались, какъ нельзя болѣе довольные другъ другомъ. Николай Сергѣевичъ, почти уже влюбленный въ Надежду Ѳедоровну, справедливо нашелъ, что это одна изъ самыхъ милыхъ, веселыхъ и красивыхъ женщинъ, ему извѣстныхъ, а Надежда Ѳедоровна, какъ только онъ вышелъ, тотчасъ же обернулась къ Алгасову и съ увлеченіемъ воскликнула:
-- Вотъ милый, этотъ Николай Сергѣевичъ!
-- Тебѣ онъ нравится? отвѣтилъ Алгасовъ. Да, это пріятный человѣкъ. Ну я радъ, что тебѣ весело было, а то я уже боялся, что ты заскучаешь со мной...
-- Прелесть, какой милый, продолжала Надежда Ѳедоровна, веселая и хорошенькая, съ оживившимися, блестящими глазками. Что это онъ раньше не пріѣзжалъ, вотъ бы хорошо было!..
-- Въ самомъ дѣлѣ хорошо, что мнѣ вздумалось пригласить его! Вотъ какъ развеселилъ онъ мою Наденьку!
И обнявъ ее, горячо поцѣловалъ ее Алгасовъ.
Авринскій сталъ частымъ посѣтителемъ Алгасова и Надежды Ѳедоровны, и съ каждымъ разомъ все очаровательнѣе и милѣе находилъ онъ ее. Она платила ему тѣмъ же, и оба какъ нельзя болѣе рады были они своему знакомству.
Николай Сергѣевичъ не былъ охотникомъ до отдаленныхъ поѣздокъ и всякихъ хлопотливыхъ и трудныхъ осмотровъ: его, городского жителя, мало привлекала природа, хотя говорилъ онъ о ней всегда не иначе, какъ въ самыхъ восторженныхъ выраженіяхъ. Но разъ попавъ уже въ Крымъ, онъ считалъ непремѣннѣйшей своею обязанностью видѣть все самое тамъ замѣчательное, и Надежда Ѳедоровна сама предложила ему руководить имъ въ этомъ осмотрѣ. Николай Сергѣвичъ такъ весь и просіялъ при этомъ ея предложеніи: такимъ образомъ скучное исполненіе священнѣйшихъ обязанностей туриста превращалось для него въ пріятную и веселую прогулку въ обществѣ этой самой обольстительной изъ красавицъ, какъ называлъ онъ Надежду Ѳедоровну, разсказывая о ней нѣкоторымъ общимъ своимъ съ Алгасовымъ знакомымъ. И вдобавокъ, въ довершеніе счастья, оказалось еще, что и вкусы у нихъ тѣ же: и Авринскій, и Надежда Ѳедоровна одинаково приходили въ восторгъ отъ магнолій, отъ Алупскаго замка и дивнаго Гурзуфскаго парка, прогулки по расчищеннымъ и ровнымъ его дорожкамъ предпочитая утомительному карабканью по тропинкамъ и камнямъ Учаунъ-Су или Массандры. Какъ ни старался Алгасовъ передать имъ свой взглядъ на природу, но всѣ его длинныя рѣчи пропадали задаромъ: взаимно найдя себѣ поддержку другъ въ другѣ, Авринскій и Надежда Ѳедоровна не слушали уже его и упорно, не смотря ни на что, оставались при своемъ, кромѣ Гурзуфа и Алупки не находя ничего достойнаго вниманія въ Крыму.
-- Но вѣдь Алупка -- это скорѣе великолѣпная достопримѣчательность, чѣмъ дѣйствительно выдающееся по своей живописности мѣсто, пробовалъ объяснить имъ свою мысль Алгасовъ. Природную красоту совершенно подавляютъ и убиваютъ здѣсь брошенныя шальныя деньги -- продолжалъ онъ и утверждалъ, что на тѣ суммы, въ которыя обошлась Алупка, точно такую же достопримѣчательность можно бы создать и на любомъ другомъ пунктѣ Россійской Имперіи, не исключая, пожалуй, и далекой Колы.
-- Уничтожьте дворецъ и цвѣтники Оріанды, говорилъ онъ, и Оріанда все-таки останется Оріандой, а лишите того же Алупку -- и рѣшительно ничѣмъ уже не будетъ она отличаться отъ какой угодно другой части берега у подножья Ай-Петри.
-- Да, разговаривать легко, спокойно возражалъ ему Авринскій, а подите-ка, постройте такой дворецъ!
-- И вотъ онъ всегда такъ! горько жаловалась наАлгасова Надежда Ѳедоровна.
Уже пять мѣсяцевъ прошло съ того дня, какъ Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна поселились въ Ялтѣ. Ихъ горячая страсть нѣсколько улеглась за послѣднее время и стала много ровнѣе, хотя имъ обоимъ казалось, что все попрежнему и съ прежней силой любятъ они другъ друга: слишкомъ уже тихо и счастливо жилось имъ, слишкомъ уже наслаждались они безмятежностью своего счастья, украшеннаго всей окружавшей ихъ необыденной обстановкой, такъ что и не замѣтили они даже, какъ прошли эти мѣсяцы, и ничто не говорило еще имъ, что обоюдная любовь ихъ уже лишилась того огня, той поэзіи и обаятельной свѣжести, которая краситъ начало каждой любви и послѣ болѣе или менѣе долгаго времени всегда и неизмѣнно проходитъ у всѣхъ влюбленныхъ.
Всѣ влюбленные одинаковы: ради одного только наслажденія и сходятся они и о немъ только и думаютъ первое время любви. Но для полноты своей, какъ непремѣннаго условія, наслажденіе требуетъ новизны и перваго пыла страсти, и если никакого иного содержанія не вкладываютъ влюбленные въ свое чувство -- оно неизбѣжно и быстро угасаетъ. И Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна не могли пожаловаться: много наслажденія, много завидныхъ счастливыхъ дней уже дала имъ судьба и все еще продолжала давать, послѣдніе лучи ихъ заходящей страсти грѣли ихъ, повидимому, съ той же силой, какъ и знойные лучи ея сверкающаго полудня.
А счастье ихъ, покоряясь непреложному закону всего сущаго, уже склонялось къ закату, и если съ виду все и шло у нихъ какъ будто бы попрежнему, то на это было много причинъ. Во-первыхъ, Надежда Ѳедоровна обладала особой способностью сживаться со всякой, хоть мало-мальски сносной жизнью и, разъ попавъ на извѣстное теченіе, покорно плыть по немъ до первой преграды, во-вторыхъ, самъ Крымъ съ его новой для нихъ красотой, составлявшій все содержаніе ихъ жизни, въ которой вѣрнымъ его товарищемъ и спутникомъ всегда являлась Алгасову его хорошенькая подруга, а наконецъ -- и это самое главное -- отдыхъ не утомилъ еще Алгасова. Всю жизнь свою не зналъ онъ отдыха, и теперь, отдавшись ему, онъ продолжалъ еще нѣжиться, наслаждаясь любовью, красотой, природой Крыма и своимъ абсолютнымъ умственнымъ far-niente, какъ утромъ, проснувшись, съ наслажденіемъ продолжаетъ лежать много потрудившійся наканунѣ человѣкъ, хотя за ночь и успѣлъ уже онъ отдохнуть. Не зная отдыха во время работы, тѣмъ полнѣе и дольше должна была наслаждаться имъ, разъ дорвавшись до него, дѣятельная натура Алгасова. Ничто еще не звало его къ труду и жизни, ему было хорошо пока и даже на умъ не приходила мысль ни о какой перемѣнѣ.
Но очевидно, что счастье, основанное на такомъ непрочномъ фундаментѣ, не могло быть надежнымъ. Ихъ жизнь шла еще, какъ она началась, также тихо и невозмутимо счастливо, но одно уже то, что неожиданно появившійся среди нихъ Авринскій не оказался лишнимъ въ ихъ уединеніи, уже это ясно доказывало, что шла она такъ по одной лишь инерціи. Въ силу этой инерціи, при благопріятной обстановкѣ и еще пять мѣсяцевъ, даже и больше, пожалуй, могла бы она продлиться, но во всякомъ случаѣ достигла уже той высшей своей точки, когда малѣйшая случайность нарушаетъ установившуюся гармонію жизни и вызываетъ въ ней рѣзкій переломъ, т. е. иначе, когда является необходимость или немедленно же обновить любовь, вложивъ въ нее новое содержаніе, или же навѣки проститься и съ нею, и съ тѣмъ счастьемъ, которое она давала.
Такъ же тихо и счастливо, какъ и въ апрѣлѣ, и въ маѣ, жилось Алгасову и Надеждѣ Ѳедоровнѣ и въ іюлѣ, и въ августѣ, когда Алгасову вдругъ вздумалось пригласить Авринскаго, и оказалось, что словно его лишь и не хватало имъ для полноты ихъ счастья; оба они оживились съ появленіемъ Авринскаго, обоимъ стало веселѣе, и оба одинаково бывали рады, когда онъ пріѣзжалъ: охватившій ихъ чудный сонъ живой любви, очевидно, уже кончался и начиналась непріятная минута пробужденія...
До сихъ поръ Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна жили, какъ отшельники, въ совершенномъ уединеніи, живя только другъ для друга, для своей любви и для Крыма. Авринскій явился между ними, какъ представитель общества и жизни, и напомнилъ имъ объ обществѣ и жизни. Любовь не замѣняла уже имъ въ эту минуту всѣхъ и всего, какъ три мѣсяца назадъ -- и они не отвернулись отъ общества, особенно Надежда Ѳедоровна, которая первая о немъ и вспомнила.
Какъ-то, между разговоромъ, она упомянула однажды Авринскому о своей страсти къ картамъ и сказала, какъ давно уже не играла она и съ какимъ удовольствіемъ съиграла бы теперь нѣсколько робберовъ. Авринскій съ величайшей готовностью предложилъ свои услуги, тотчасъ же послали въ Ялту за картами и на той же увитой виноградомъ террасѣ, въ виду того же синяго моря втроемъ усѣлись они играть въ винтъ. Но, во-первыхъ, втроемъ Надежда Ѳедоровна играть не любила, а во-вторыхъ, и Алгасовъ съ большимъ, къ великому ея удивленію, неудовольствіемъ и послѣ долгихъ лишь просьбъ съ ея стороны согласился наконецъ играть и, чтобы избѣжать въ будущемъ этихъ неудобствъ, Авринскій вызвался представить Надеждѣ Ѳедоровнѣ двухъ наипріятнѣйшихъ партнеровъ. Онъ тутъ же назвалъ ей двухъ молодыхъ людей, одного офицера и одного статскаго, которыхъ обоихъ зналъ и Алгасовъ. Надежда Ѳедоровна съ восторгомъ согласилась на это, въ угоду ей молча согласился и Алгасовъ.
И на другой же день тихая дотолѣ дача наполнилась гостями. Весь домъ былъ ярко освѣщенъ, играли въ карты, говорили, смѣялись, ужинали, пили шампанское, однимъ словомъ -- всѣмъ было весело, и особенно Надеждѣ Ѳедоровнѣ. По ея словамъ, никогда еще она такъ не веселилась, и на прощанье съ милой улыбкой настойчиво просила она# своихъ гостей не забывать ея и почаще ее навѣщать, что восхищенные красотой ея гости съ удовольствіемъ и обѣщали ей исполнить.
Всѣмъ было весело въ этотъ вечеръ, кромѣ Алгасова. Безпечное, шумное веселье молодежи -- оно уже было чуждо ему, уже не могъ онъ раздѣлять его и не въ силахъ былъ отдаться ему такъ же искренно, какъ отдавались юноши, какъ и самъ отдался бы онъ лѣтъ 10 тому назадъ. Да и шутка сказать -- десять лѣтъ!
Послѣ многихъ лѣтъ, бъ первый разъ попадалъ онъ тутъ въ оживленный присутствіемъ хорошенькой женщины кружокъ веселящейся и влюбленной въ нее молодежи, и съ горечью увидѣлъ Алгасовъ, какъ чуждо стало ему безпричинное веселье молодости... А какъ хорошо и весело бывало ему въ прежніе годы, когда точно также для одной только оживленной болтовни да веселаго хохота собиралась молодежь вокругъ Вѣры Юрьевны... Да, давно уже было это, да и самой Вѣры Юрьевны нѣтъ уже въ живыхъ... Безвозвратно ушла его молодость, и теперь иныя, болѣе зрѣлыя наслажденія только и остаются ему: жизнь, любовь, дружба, общество, все общество въ полномъ его составѣ, со всѣмъ цикломъ своихъ интересовъ и удовольствій. А молодежь еще не общество, это лишь ничтожнѣйшая его часть, нея отдѣльныя радости уже не существуютъ для него, Алгасова.
Такія мысли занимали его весь вечеръ и къ такому выводу, ища въ немъ примиренія и утѣшенія, пришелъ онъ, между тѣмъ какъ самъ онъ сидѣлъ у карточнаго стола, разсѣянно глядя въ карты то къ тому, то къ другому. Ему стало грустно, грустно за свою кончающуюся молодость, быстрыми шагами подвигавшуюся къ старости, грустно въ первый еще разъ въ Крыму, съ тѣхъ поръ, какъ онъ тамъ поселился. И когда всѣ ушли, тихо поцѣловалъ онъ оживленную и дѣтски-веселую, хорошенькую свою Наденьку, обнявъ ее и любуясь ею. Тотчасъ же со смѣхомъ принялась она болтать, ласкаясь къ нему и повѣряя ему свои впечатлѣнія, и такъ хорошо и весело было ей самой, что и вниманія не обратила она на душевное состояніе Алгасова и не замѣтила охватившей его грусти.
Таково было начало -- и быстро ворвалась за нимъ на тихую дачу шумная жизнь веселой молодежи. Рѣдкій день не было гостей у Надежды Ѳедоровны. Молодые люди приводили своихъ пріятелей и не только по вечерамъ, но и днемъ, и за обѣдомъ стали появляться у нея гости, стали устраиваться веселыя кавалькады, пикники, праздники, и къ безпечному этому веселью какъ-то слишкомъ уже рѣзко не шла серьезная фигура Алгасова. Онъ умѣлъ быть живымъ и веселымъ наединѣ съ Надеждой Ѳедоровной, со своими друзьями или въ многочисленномъ свѣтскомъ обществѣ, но среди этой чуждой и плохо знакомой ему молодежи -- тутъ его покидало обычное его оживленіе. Не могъ онъ раздѣлять ихъ веселаго молодого хохота, по самому ничтожному поводу громко оглашавшаго весь садъ; не о чемъ было ему говорить съ ними, ибо гораздо болѣе всякихъ его разговоровъ занимала ихъ красота, молодость и веселье Надежды Ѳедоровны, а онъ не могъ и не умѣлъ уже теперь вмѣшиваться въ толпу ея юныхъ поклонниковъ, какъ бывало прежде, при Вѣрѣ Юрьевнѣ, когда, вмѣстѣ съ другими, и самъ ухаживалъ онъ за своей Вѣрочкой, любуясь ею и наслаждаясь сознаніемъ, что она любитъ его и изо всѣхъ выбрала именно его...
Молчаливый, для всѣхъ и всему чужой, никому ненужный, расхаживалъ онъ по своимъ наполненнымъ гостями комнатамъ. Гости и не замѣчали даже его, густой толпой окружая Надежду Ѳедоровну. Алгасову пришлось разъигрывать глупую и смѣшную роль стараго мужа молодой красавицы-жены, и невольно вспомнился ему Алексѣй Никитичъ Бобровъ, когда этотъ послѣдній, пріѣзжая иногда на дачу къ женѣ, заставалъ у нея ея молодыхъ гостей. Походивъ немного по комнатамъ, кое о чемъ поговоривъ для порядка то съ тѣмъ, то съ другимъ, Алгасовъ уходилъ обыкновенно въ садъ, спускался внизъ и шелъ туда, гдѣ за арабесками изъ букса росли тополя и кипарисы. Онъ зналъ, что Надежда Ѳедоровна и ея гости никогда не заглядываютъ въ эту часть сада и по цѣлымъ часамъ проводилъ тамъ одинъ, сидя въ павильонѣ на скалѣ или взадъ и впередъ расхаживая по самымъ дальнимъ дорожкамъ.
Нельзя сказать, чтобы пріятна была ему эта происшедшая въ ихъ жизни перемѣна; всей душой было ему жаль недавней тишины, но въ сущности ему не на что было жаловаться: веселье, поклонники, удовольствія, нисколько, повидимому, не измѣнили они Надежды Ѳедоровны и не уменьшили ея любви къ не мѣшавшему ей жить Алгасову. Попрежнему любовалась она имъ, никого не находя красивѣе его, и оживленная весельемъ, возбужденная поклоненіемъ, раздраженная этимъ окружавшимъ ее чадомъ, еще даже съ большей горячностью и нѣжностью ласкалась она къ Алгасову, да и самому гораздо болѣе ему нравилась она въ эти минуты. Новый образъ ихъ жизни словно обновилъ ихъ страсть, вернувъ ей весь былой ея огонь.
А жизнь ихъ съ каждымъ днемъ все становилась шумнѣе и шумнѣе. Число ихъ гостей постоянно прибывало, и съ удивительнымъ искусствомъ изобрѣтала Надежда Ѳедоровна новыя и новыя развлеченія, выдумывая то верховыя прогулки ночью, то иллюминацію въ саду, то обѣдъ на Ай-Петри или ужинъ гдѣ-нибудь на морскомъ берегу, а разъ отправились даже въ открытое море пить тамъ жжёнку; шампанское лилось при этомъ рѣкой, въ воздухѣ носились пары восторженной влюбленности и винтъ царилъ надо всѣмъ.
Алгасовъ рѣдко участвовалъ въ этихъ увеселеніяхъ и поѣздкахъ, съ каждымъ днемъ все болѣе отдаляясь отъ окружавшей Надежду Ѳедоровну молодежи. Скучно и тоскливо было ему среди ихъ шумнаго веселья: оно напоминало ему прошлое, а воспоминанія вызывали сожалѣнія, сожалѣнія рождали думы, все тѣ же прежнія назойливыя думы о жизни, о ея задачахъ и цѣляхъ. По цѣлымъ вечерамъ оставаясь теперь одинъ, снова сталъ онъ разбирать свою жизнь, добираясь въ ней счастья и въ этихъ выпавшихъ на его долю крупицахъ счастья выискивая черты счастья общаго, того счастья, которое онъ полагалъ идеаломъ и основой жизни. А разъ ужъ начались эти думы -- всецѣло завладѣли онѣ имъ и снова охватила его старая жизнь, вся посвященная исканіямъ и полная сомнѣній, и, отдаваясь ей, съ грустью прощался онъ съ недолгимъ своимъ отдыхомъ и съ этимъ отраднымъ покоемъ, среди котораго такъ тихо и счастливо прожилъ онъ нѣсколько мѣсяцевъ; глубоко благодарный за нихъ судьбѣ, онъ сознавалъ, что эти пять мѣсяцевъ, полные красоты, любви и безмятежнаго счастья -- что это лучшее время его жизни, но и эти мѣсяцы, свое настоящее, свое счастье, все подвергъ онъ безпощадному разбору -- и не нашелъ въ немъ ничего, что удовлетворило бы его и соотвѣтствовало бы его идеалу.
Да, нечего утѣшать себя и обманывать, молодость прошла и не о ней уже надо думать, но о надвигающейся старости и концѣ жизни. А къ чему пришелъ онъ, что дала, что открыла ему жизнь? Пришелъ онъ къ той же пустотѣ, съ которой и началъ, ибо какъ въ 22 года не было у него ничего, кромѣ любви и надеждъ на будущее, такъ и теперь, и въ 32 года, нѣтъ ничего, кромѣ любви да все тѣхъ же невольныхъ надеждъ, съ тою только разницей, что разумъ отказывался уже вѣрить въ ихъ осуществимость. Много радостей, много и горя дала ему жизнь, но все отрывочныхъ, непрочныхъ, случайныхъ радостей, не имѣвшихъ корня въ жизни и потому лишь украшавшихъ, а не дававшихъ ея. А такъ какъ и жизни собственно не было у него,
T. e. личной, любимой и полной жизни, которую онѣ могли бы красить, то безслѣдно и проходили онѣ и забывались, навѣки исчезая въ пучинѣ прошлаго, и одно лишь горе было долговѣчно, роскошно развиваясь на благодатной для него почвѣ, состоявшей изъ гнетущей пустоты да мелочныхъ житейскихъ суетъ. А что открыла ему жизнь? Ничего не открыла, ни да, ни нѣтъ не сказала на тотъ вопросъ, который онъ задалъ ей при самомъ своемъ вступленіи въ нее, и все тѣ же знакомыя, старыя стремленія, надежды и сомнѣнія владѣли имъ и теперь, при.концѣ молодости и жизни, какъ и тогда, въ ея началѣ. Какъ и тогда, только еще стремился онъ къ истинѣ, не зная, гдѣ и въ чемъ искать ея. А скоро уже скажетъ жизнь свое послѣднее для него лично слово... Не бѣда, что не пришелъ онъ ни къ какому положительному рѣшенію: это его личное несчастье, передъ которымъ надо смириться -- и только. Но что завѣщаетъ онъ своимъ преемникамъ, что скажетъ имъ, что, кромѣ слышаннаго отъ Вѣры Григорьевны?
Ко многому стремился онъ, многаго желалъ -- и вотъ, все, что онъ имѣетъ теперь, это природа Крыма да упоительныя ласки красавицы. Но развѣ это жизнь, развѣ это не бѣгство отъ жизни -- наслаждаться благами природы и любви, это всѣхъ и всего затворившись, даже и отъ лучшихъ друзей своихъ?
И вспомнились ему стихи Лермонтова:
Чтобъ, всю ночь, весь день мой слухъ лелѣя,
Про любовь мнѣ сладкій голосъ пѣлъ,
Надо мной чтобъ, вѣчно зеленѣя,
Темный дубъ склонялся и шумѣлъ...
Не разъ ужъ красила любовь его дни, не разъ давала она счастье ему, но, какъ тогда, и теперь не было жизни у него, которую онъ могъ бы раздѣлить съ любимой женщиной, и этотъ недостатокъ жизни всегда и преждевременно гасилъ его любовь. И неизбѣжно то же самое должно случиться и теперь. Обстановка та же, а изъ тѣхъ же данныхъ, какъ ждать изъ нихъ иного какого-нибудь вывода? А какъ хорошо было ему съ Наденькой, какъ и сейчасъ еще хорошо съ ней, какъ радуютъ ея поцѣлуи, какъ чаруетъ ея красота, и заранѣе предвидѣть неминуемый конецъ этого счастья... Сердце сжималось при этой мысли, и еще дороже становилась ему Наденька и то счастье, которое она давала ему; отчаянно и страстно цѣплялся онъ за обломки этого счастья и съ тоской шепталъ, чтобы хоть чѣмъ-нибудь утѣшить себя:
-- По крайней мѣрѣ мнѣ все-таки остается сознаніе, что я былъ молодъ и какъ слѣдуетъ, какъ могъ и умѣлъ, воспользовался молодостью...
Вотъ какія думы овладѣли имъ, и по цѣлымъ иногда днямъ не могъ онъ отъ нихъ отвязаться. Рѣдко появлялся онъ теперь въ гостинной и залѣ, гдѣ безъ него царило самое безшабашное молодое веселье и его отсутствіе, казалось, лишь оживляло это веселье и гости, да и сама Надежда Ѳедоровна нисколько и не думали объ Алгасовѣ, почти даже забывая о немъ, когда его не было на лицо. Днемъ возлѣ него была хоть Надежда Ѳедоровна, а его одинокіе вечера, всецѣло уже были они отданы безотраднымъ его думамъ да чтенію, къ которому онъ тоже вернулся. Жадно накинулся онъ на книги, и все это вмѣстѣ вызвало въ немъ обиліе требовавшихъ исхода мыслей. Необходимо было ему раздѣлить ихъ съ кѣмъ-нибудь, кому-нибудь повѣрить свои думы и сомнѣнія, говорить, развивать свои мысли, а возлѣ былъ у него единственный близкій ему человѣкъ -- это его Наденька, и съ этой минуты недостаточно уже стало ему однихъ только ея поцѣлуевъ, ему потребовалось ея вниманіе, ея сочувствіе и участіе ко всему, что его занимало. Ослѣпленному любовью, даже и въ голову не пришло ему подумать, въ состояніи ли Надежда Ѳедоровна удовлетворить этимъ требованіямъ, и онъ сталъ говорить съ нею, какъ говорилъ когда-то съ своими друзьями, съ Костыгинымъ, Бачуринымъ и Ириной, и дѣлиться всѣмъ, что интересовало его въ прочитанныхъ книгахъ, требуя, чтобы и она ихъ читала, и спрашивая ея мнѣнія о прочитанномъ. Какъ нельзя болѣе простымъ и естественнымъ казалось ему подобное требованіе, между тѣмъ какъ для Надежды Ѳедоровны оно было хуже всякаго наказанія: и безъ того уже кое что развѣ, да и то съ трудомъ лишь, изъ пятаго въ десятое могла бы она понять въ этихъ статьяхъ и книгахъ, теперь же, когда объ однихъ только удовольствіяхъ и думала она -- теперь и подавно не до книгъ было ей, а между тѣмъ Алгасовъ настоятельно требовалъ ея мнѣнія... Съ усиліемъ лепетала она отрывочныя фразы, не зная, что сказать ему, но тутъ самъ же выводилъ онъ ее изъ затрудненія: онъ самъ начиналъ говорить и такъ увлекался своимъ краснорѣчіемъ, что совершенно забывалъ и о ней, и о началѣ разговора.
Все это не могло не рождать между ними болѣе или менѣе крупныхъ неудовольствій. Она скучала, слушая его и читая его книги, и досадовала на него за эти новыя требованія. Онъ сердился, не находя въ ней сочувствія, и часто размолвки эти кончались серьезными ссорами, послѣ которыхъ оба они холодно расходились по своимъ комнатамъ.
Надежда Ѳедоровна привыкла знать и любить въ Алгасовѣ веселаго, страстнаго поклонника, всегда готоваго цѣловать ее и любоваться ею -- и понятно, что не могли ей быть пріятными эти неожиданно вдругъ начавшіяся его приставанія со всякимъ, по ея мнѣнію, вздоромъ. Прежде ей всегда было весело съ Алгасовымъ, теперь же она скучала съ нимъ и со страхомъ все ждала, что-то еще придумаетъ онъ и съ чѣмъ начнетъ къ ней приставать. Но слишкомъ уже хорошо и весело жилось ей и совсѣмъ не до его фантазій было ей въ эти дни. Къ тому же, легкомысленная и безпечная, даже и слушая его, не думала она ни о чемъ, и всего уже менѣе о томъ, что онъ говорилъ -- и только поэтому неудовольствіе Алгасовымъ не шло у нея далѣе непродолжительной и легкой досады и не производила на нее болѣе тяжелаго впечатлѣнія эта внезапно происшедшая въ немъ перемѣна. Надеждѣ Ѳедоровнѣ казалось, что она еще любитъ Алгасова, онъ все еще смотрѣлъ на нее, какъ на товарища и, друга, и обоимъ еще улыбалась имъ любовь.
Былъ жаркій полдень. Надежда Ѳедоровна лежала въ гамакѣ и не то, чтобы дремала, а нѣжилась, обвѣваемая прохладнымъ вѣтеркомъ. Алгасовъ сидѣлъ возлѣ нея и, любуясь ею, качалъ ее. Они были одни, никто не могъ ихъ увидѣть и Надежда Ѳедоровна, почти раздѣтая по случаю жары, съ улыбкой глядѣла на Алгасова, съ восторгомъ любовавшагося красивой ея шеей и грудью.
-- Да, Наденька, хорошо, очень хорошо мнѣ съ тобой и сильно люблю я тебя, милая, началъ Алгасовъ, цѣлуя ее. Много счастья дала ты мнѣ... Никогда еще не было мнѣ такъ хорошо и никогда еще не зналъ я столько счастья и такого полнаго счастья, а между тѣмъ, съ тѣхъ поръ какъ я помню себя, одного только счастья и искалъ я, только его и просилъ у жизни, даже и не его, а хоть указанія на него, на то, что можетъ его дать, и до сихъ поръ никакого отвѣта не давала мнѣ жизнь.
-- Милый, еще поцѣлуй меня... Какъ я люблю твои глаза, они такъ хороши... Но знаешь, милый, ты не такъ чешешься, совсѣмъ не къ лицу! Отчего не дѣлаешь ты спереди, какъ у Ивана Владиміровича? Это такъ шло бы къ тебѣ... Милый, причешись такъ!
-- Что это, Наденька, съ чего это вздумалось тебѣ шутомъ какимъ-то гороховымъ выряживать меня? Вѣдь это чистѣйшій идіотъ, твой Иванъ Владиміровичъ, неужели же мнѣ брать съ него примѣръ?
Алгасовъ проговорилъ это съ видимой досадой.
-- Ну вотъ ужъ и разсердился, милый!.. Ну прости меня... Но вѣдь это по модѣ, какъ чешется Иванъ Владиміровичъ, а мнѣ такъ хотѣлось бы, чтобы ты былъ у меня какъ можно красивѣе, самымъ изо всѣхъ красивымъ...
-- Нѣтъ, ты послушай, взявъ ея руку, продолжалъ Алгасовъ. Этотъ покой, это тихое счастье, которое мы нашли въ Крыму, эта окружавшая насъ тишина, она была такъ хороша, такъ много давала отрады и мира, что невольно просится она на сравненіе со всею житейской суетой, со всѣми треволненіями нашими, и нельзя не подумать: что выше, что ближе къ истинѣ -- суета ли эта, или же эта полная мира и счастья тишина?
-- Что же, мы любили другъ друга... А вѣдь это все я придумала въ Крымъ ѣхать, ты, милый, пожалуй, и не догадался бы этого сдѣлать!.. А мой-то уродъ... Ахъ, какъ я счастлива, что наконецъ-то развязалась съ нимъ, просто вспомнить не могу о немъ безъ отвращенія...
Алгасовъ сжалъ ей руку, какъ бы приглашая слушать.
-- Если признать, что неразлучная съ жизнью суета и все, что дѣлаютъ и чѣмъ такъ заняты люди, если признать, что все это выше покоя, то отчего же меньше даютъ они, меньше удовлетворяютъ насъ и болѣе, повидимому, далеки отъ счастья? А если выше жизни поставить безмятежный покой, если признать его счастьемъ и цѣлью жизни, то вѣдь невольно является вопросъ: не исключительно ли то счастье, которое намъ досталось, доступно ли оно всѣмъ? А развѣ мыслима согласная съ истиной жизнь, та, какою должна она быть, развѣ мыслима она безъ счастья всеобщаго, наполняющаго жизнь всѣхъ и всѣмъ равно доступнаго? Развѣ не грустно это, если мы должны будемъ признать, что не всѣмъ суждено счастье на землѣ, что наша жизнь есть лишь погоня за счастьемъ и борьба изъ-за него... Но если это такъ и если дѣйствительно неизбѣжна эта борьба, мыслима ли тогда любовь, этотъ высшій завѣтъ Спасителя, самая божественная сторона Его ученія? Вѣдь тогда лишь и возможно господство любви на землѣ, когда у всѣхъ будетъ одинъ идеалъ счастья и одна жизнь, всѣмъ равно доступная, все обнимающая и всѣхъ удовлетворяющая, исключающая всякую мысль о борьбѣ...
Надежда Ѳедоровна зѣвнула.
-- Да, начала она, и я часто думаю: изъ-за чего это люди ссорятся, сердятся? Какъ бы хорошо было, если бы всѣ любили другъ друга, жили бы мирно, никого бы не обижали...
-- Но какъ ни поверни дѣло -- сомнѣнія во всемъ, не слушая Надежды Ѳедоровны, продолжалъ Алгасовъ. Если идеалъ земного счастья -- это миръ и покой, насъ окружавшіе, то вѣдь и счастье въ такомъ случаѣ слѣдуетъ признать случайнымъ... Не случайно развѣ намъ досталось оно? Сколько ужъ думалъ я объ этомъ: не простудись и не умри въ Гурьевѣ докторъ Сокольскій -- а что за человѣкъ это былъ, Наденька! Умный, добрый, честный... Или найди твой мужъ другое, болѣе выгодное мѣсто -- и не попалъ бы онъ въ Гурьевъ, и не узналъ бы я тебя, и осталась бы моя жизнь такой же сѣрой и тусклой, такой же далекой даже отъ намека на счастье, какой была она до встрѣчи съ тобой. Но если даже и счастье зависитъ въ жизни отъ случая и только отъ случая -- развѣ не тяжело и не грустно это? Можно ли, если это дѣйствительно такъ, ставить его цѣлью жизни, любить его и стремиться къ нему?... А если не въ счастьи, въ чемъ же тогда видѣть цѣль я смыслъ жизни, лучшее въ ней? Грустно, если все, вся наша жизнь должна зависѣть отъ случая, покоясь на такомъ шаткомъ фундаментѣ. И при чемъ же тогда мы сами, нашъ умъ, наша страстная жажда счастья, если всѣ мы ничто иное, какъ жалкая игрушка случая? А между тѣмъ, оно какъ будто и дѣйствительно такъ: разбери жизнь любого изъ насъ, ту жизнь, которую мы знаемъ и которою живемъ -- что это, какъ не цѣпь самыхъ капризныхъ случайностей?
-- А вѣдь и въ самомъ дѣлѣ, я теперь вспоминаю, перебила его Надежда Ѳедоровна. Тогда мой уродъ все думалъ, куда ему ѣхать: въ Гурьевъ или въ Пензу. И тамъ, и здѣсь нуженъ былъ докторъ. Ужъ не знаю, почему выбралъ онъ Гурьевъ.
Ничего не сказалъ ей на это Алгасовъ, молча взглянувъ на нее.
-- Но съ другой стороны, снова началъ онъ, что исключительнаго, что недоступнаго для всѣхъ въ нашемъ счастьи? Его намъ дала наша любовь, а развѣ любовь только наше съ тобой достояніе? Мы, какъ люди у пристани...
-- Да, кстати о пристани. Нельзя ли велѣть что-нибудь сдѣлать на берегу, чтобы удобнѣе было садиться въ лодку, а то вѣдь въ нее насилу влѣзешь... А знаешь, что мы придумали съ Иваномъ Владиміровичемъ? Достать пѣсенниковъ и съ пѣснями прокатиться по морю... Только въ этой Ялтѣ ничего не достанешь... Впрочемъ, Иванъ Владиміровичъ обѣщалъ поискать.
Алгасовъ замолчалъ, Надежда Ѳедоровна тоже. Онъ глядѣлъ на нее, и такъ хороша была она, съ обнаженной грудью, съ закинутой назадъ головкой, съ густыми, распущенными волосами, падавшими ей на плечи и грудь, что трудно было не засмотрѣться на нее. Онъ нагнулся къ ней и поцѣловалъ ее. Она улыбнулась, протянула къ нему руки, обняла его и тоже горячо поцѣловала, не выпуская его изъ объятій...
Въ другой разъ онъ прочелъ въ "Вѣстникѣ Европы" заинтересовавшую его статью о Флоберѣ. Статья эта напомнила ему всю заносчивую болтовню новѣйшаго натурализма, противъ крайностей котораго онъ всегда горячо возставалъ, и цѣлый рой самыхъ разнообразныхъ мыслей въ немъ вызвала она и тотчасъ же пошелъ онъ къ Надеждѣ Ѳедоровнѣ, чтобы подѣлиться съ ней этими мыслями. Надежда Ѳедоровна была въ своей комнатѣ и, тихо напѣвая, готовила себѣ къ вечеру платье. Равнодушно взглянула она на вошедшаго Алгасова и снова наклонилась къ платью, продолжая перешивать его.
-- Вотъ, Наденька, началъ Алгасовъ, подавая ей книгу интересная статья о Флоберѣ. Ты прочти ее...
-- Хорошо, милый, послѣ только, сейчасъ, ты видишь, некогда мнѣ. Положи на столъ.
-- Дѣло въ томъ, не слушая и садясь съ ней рядомъ, продолжалъ Алгасовъ, что новѣйшій натурализмъ съ своей протокольностыо -- преинтересное явленіе. До какихъ только крайностей могутъ договориться люди! Что бы ни писалъ я -- всегда я долженъ имѣть н ѣ, во имя чего я пишу и требую къ себѣ вниманія. Если въ этомъ н ѣ что преобладаютъ вопросы современные, типы и характеры настоящаго, созданные исключительно условіями теперешней жизни -- тогда естественно описаніе этой жизни займетъ аначительное мѣсто въ романѣ и весь успѣхъ его, всѣ выводы, все будетъ зависитъ отъ вѣрности описанія, это такъ ясно, что и спорить здѣсь не о чемъ. Но съ другой стороны, если это н ѣ что касается вопросовъ міровыхъ, типовъ и характеровъ общечеловѣческихъ -- совершенно иная обстановка требуется тогда для воплощенія этого н ѣ: оно должно ярко выступать передъ читателемъ, во всей своей полнотѣ и цѣльности, въ самой, такъ сказать, совершенной своей формѣ изъ самомъ законченномъ развитіи, и въ развитіи правильно совершавшемся, не искаженномъ никакими усложненіями и побочными вліяніями. Если можно такъ выразиться -- развитіе, все равно, идеи или характера, должно происходить свободно и на полномъ просторѣ, а для этого требуется жизнь, по возможности простая и цѣльная, паша современная, сложная и перепутанная жизнь, со множествомъ ея противорѣчій и сомнѣній, она рѣдко годится для этого. Итакъ, одинъ только выходъ и остается въ такомъ случаѣ -- или упростить современную жизнь, или же взять болѣе простую и цѣльную жизнь прошлыхъ столѣтій. Жоржъ-Зандъ дѣлала первое -- и вотъ яркій примѣръ, что одно реально-вѣрное описаніе обстановки или подробностей еще недостаточно для реально-вѣрной картины самой жизни: у Жоржа-Занда попадаются страницы, поразительныя по яркости и вѣрности описаній -- и все-таки описываемая ею, нарочно освобожденная отъ излишнихъ осложненій жизнь является поэтому вполнѣ отвлеченной отъ жизни дѣйствительной. А не смотря на это, какъ увлекательны ея романы? Но не протокольно-вѣрнымъ описаніемъ жизни увлекательны они, а міровымъ значеніемъ того н ѣ что, во имя котораго она писала. Гюго дѣлаетъ и то, и другое, т. е. и современную жизнь упрощаетъ, гдѣ надо, и въ прошломъ ищетъ нужной ему для наиболѣе полнаго и совершеннаго выраженія его идей простоты. И что тутъ подробности, что вѣрность обстановки и всѣмъ намъ извѣстныхъ житейскихъ мелочей, когда все это окончательно пропадаетъ въ величавомъ развитіи самой идеи? Неужто же ради обстановки жертвовать идеей, т. е. главнымъ ради второстепеннаго? Отвергать романтизмъ, значитъ не понимать, что Notre-Dame невозможна, если все высказанное и воплощенное въ этомъ романѣ вставить въ рамку современной дѣйствительности, но ради этого ее оставлять же безъ вниманія идей, составляющихъ неувядаемую прелесть романовъ Гюго, или не излагать же ихъ въ формѣ сухихъ, отвлеченныхъ трактатовъ. Впрочемъ, послѣднее, т. е. форма, въ которой угодно автору изложить свои идеи, это уже его дѣло, и не намъ у него требовать въ этомъ отчета. Естественно, что картина Гоголевской Россіи необходима для полнаго пониманія Чичикова* или Ноздрева, но съ другой стороны, для изображенія Лира, этого короля съ головы до ногъ, короля, когда онъ является даже въ пустынѣ, безъ королевства и власти, этого воплощенія идеи неограниченнаго монарха Божіей милостью -- для него нельзя искать оригинала въ современной скромной и смирной Викторіи, вполнѣ примирившейся съ жалкой своей долей -- царствовать, но не управлять. И вотъ хорошій примѣръ: Лиръ -- цѣльная, могучая натура, вся сила которой состоитъ въ искренней его вѣрѣ въ свою власть и королевское достоинство и въ ихъ божественный источникъ, и одной только этой вѣрой и руководится онъ, во всемъ всегда дѣйствуя прямо, не зная никакихъ сдѣлокъ ни съ своей совѣстью, ни съ людьми. И ему легко было это, ибо и вокругъ точно также всѣ вѣрили въ его право и святость его власти, одинаково, и приверженцы, и противники, и не было ни у кого ни малѣйшаго даже сомнѣнія въ существующемъ порядкѣ вещей. Но каково пришлось бы Лиру съ этой вѣрой въ свое право на власть въ настоящее время? Власти, можетъ-быть, и добился бы онъ, можетъ-быть, и дѣлалъ бы все по своему, но дѣлалъ бы не въ силу самимъ Богомъ освященнаго права, не потому, что tel est son bon, а въ силу подкупленныхъ штыковъ да съ помощью хитростей, интригъ, уступокъ, злоупотребленій, сдѣлокъ съ совѣстью, и въ результатѣ получился бы не Лиръ, а Наполеонъ III, или, если даже взять время Шекспира -- королева Елисавета. Вотъ какое извращеніе въ цѣльномъ и чистомъ этомъ образѣ произвела бы натуральная школа, если бы она ваялась за него: мы имѣли бы не идеалъ самодержавнаго монарха, а изображеніе простого властолюбія. Итакъ, въ произведеніи, гдѣ все -- воплощеніе извѣстной стороны человѣческаго духа, вѣчнаго, общечеловѣческаго характера, или міровая идея -- тамъ обстановка и жизнь должны быть просты и должны даже исчезать за главнымъ, ибо даже и не второстепеннымъ, а третьестепеннымъ являются онѣ тамъ и не должны уже развлекать вниманія читателя. Оттого-то и держались такъ долго знаменитыя классическія единства: для писателей они были неудобны, это такъ, но романтизму, какъ школѣ, не были помѣхой, даже напротивъ, ибо необходимо требовали простоты дѣйствія, а подумай, если поглубже вникнуть въ сущность романтизма, то вѣдь не только псевдо-классицизмъ XVII и XVIII вѣковъ, но и самый чисто-пробный классицизмъ Грековъ и Римлянъ -- это есть ничто иное, какъ все тотъ же романтизмъ, лишь нѣсколько иначе одѣтый, и Эсхилъ, Софоклъ, Эврипидъ, они такіе же романтики, какъ и Жоржъ-Зандъ или Гюго... По моему съ самаго зарожденія словесности только и были, да только и возможны двѣ школы, или, вѣрнѣе -- два теченія словесности: романтизмъ и натурализмъ, и они же останутся до конца. А этотъ наивный Золя воображаетъ, что онъ Америку открылъ, и иногда договаривается по этому поводу до такихъ изумительныхъ нелѣпостей, что даже смѣшно становится. Вотъ, напримѣръ, если ты помнишь, въ одной статьѣ...
-- Ну про Зола ты уже напрасно такъ говоришь, вдругъ начала Надежда Ѳедоровна, дотолѣ молча и разсѣянно его слушавшая, продолжая перешивать свое платье. Онъ такъ мило пишетъ!
И тутъ же, оставивъ на время шитье, разсказала она Алгасову, какъ въ Нагорномъ вдвоемъ съ Катериной Павловной потихоньку читали онѣ Нана.
-- Вотъ на успѣхъ Нана тоже ссылаются, какъ на доказательство успѣха натуральнаго романа, началъ Алгасовъ, когда Надежда Ѳедоровна окончила свой разсказъ. Какой же это успѣхъ и что въ немъ завиднаго, когда книгу покупаютъ ради однѣхъ только сальностей? И къ чему всѣ эти некрасивыя описанія, которыми такъ и сыплетъ Зола? Напр...
-- Ну нѣтъ, у него мѣстами даже и очень хорошо выходитъ, замѣтила Надежда Ѳедоровна. Милый, дай, я надѣну на тебя эту юбку, а то мнѣ передѣлать ее надо, а такъ неловко, не видать... На минутку только, пожалуйста...
-- Что это, Наденька, съ тобой поговорить хочется, а ты съ глупостями лѣзешь, съ юбками какими-тр! Развѣ нѣтъ у тебя Стеши для этого?
-- Я въ Ялту послала ее, къ Фарбштейну, у меня бахромки не хватило.
-- Какъ ни заговоришь съ тобой -- вѣчно ты занята или бахромкой, или кружевцемъ. Это скучно, Наденька...
-- Такъ что же дѣлать, Саша, ты видишь -- я занята, и, какъ нарочно, всегда такое время выберешь...
-- И нельзя оставить этихъ глупостей? Мало развѣ у тебя платьевъ, что непремѣнно это понадобилось? Или, можетъ-быть, оно особенно нравится Ивану Владиміровичу?
-- Что ты мнѣ все Иваномъ Владиміровичемъ въ носъ тычешь? Ревнуешь къ нему, что ли? Тэкъ успокойся, пока еще нечего ревновать. А вотъ хочу надѣть это платье, и буду его готовить. А говорить можно и другое время найти, не такое еще это важное дѣло...
Не говоря ни слова, вскочилъ Алгасовъ и бросился вонъ, крѣпко хлопнувъ за собой дверью.
Все чаще и чаще случались у нихъ подобныя сцены, обоимъ доставляя одинаково непріятныя минуты. Тяжело и грустно было Алгасову это равнодушіе его подруги ко всему, что его занимало, и онъ искалъ забвенья въ книгахъ, въ своихъ думахъ да въ длинныхъ письмахъ къ Костыгину, съ которымъ онъ возобновилъ переписку. Надеждѣ Ѳедоровнѣ страшно надоѣдали непонятныя и чуждыя ей рѣчи Алгасова, и удвоеннымъ весельемъ въ молодомъ своемъ кружкѣ старалась она вознаградить себя за скуку и стѣсненія въ своей домашней жизни. Жившіе доселѣ одной общей жизнью, дружно дѣля всѣ ея впечатлѣнія и радости, Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна имѣли теперь каждый свою отдѣльную жизнь и свои отдѣльныя, непонятныя для другого радости, и одна только не совсѣмъ еще, ни ему, ни ей, не приглядѣвшаяся красота ихъ, она лишь и связывала ихъ пока и давала еще имъ минуты счастья.
Другимъ такимъ же крестомъ были для Надежды Ѳедоровны поѣздки Алгасова по Крыму. Прежде, когда поѣздки эти являлись желаннымъ разнообразіемъ въ ихъ тихой жизни, Надежда Ѳедоровна охотно всегда сопровождала его, теперь же, когда такъ весело жилось ей въ Ялтѣ -- никакого уже удовольствія не доставляло ей теперь таскаться по горамъ и татарскимъ деревушкамъ, гдѣ, по ея словамъ, вездѣ все было одно и то же, что они столько разъ уже видѣли. Такъ, во второй половинѣ августа вздумалось Алгасову поѣхать въ долину Бельбека, чтобы осмотрѣть нѣкоторыя, еще неизвѣстныя ему развалины и мѣста сраженій и кстати еще разъ подняться на Яйлу по живописной Чортовой лѣстницѣ. Съ большой неохотой и послѣ многихъ только споровъ согласилась наконецъ Надежда Ѳедоровна на эту поѣздку и все время была не въ духѣ, не говорила съ нимъ, не глядѣла на него, не слушала никакихъ его объясненій и все лишь торопила его скорѣй домой, такъ что окончательно вывела его изъ себя. На зло ей онъ провелъ на Бельбекѣ два лишнихъ дня, разъѣзжая по всей долинѣ и по знаменитымъ ея садамъ, и кромѣ того на возвратномъ пути заѣхалъ еще въ Георгіевскій монастырь. Нечего и говорить, что вернулись они въ ссорѣ и тотчасъ же разошлись по своимъ комнатамъ.
Впрочемъ, ссоры эти не были продолжительны и миръ пока еще заключался у нихъ скоро. Такъ было и теперь. Когда же снова вздумалось Алгасову ѣхать, на этотъ разъ въ Судакъ, гдѣ онъ еще не былъ, Надежда Ѳедоровна даже заплакала съ горя. Она то упрашивала его оставить ее дома, то спорила съ нимъ, доказывая, что въ этихъ глупыхъ горахъ нѣтъ ровно ничего интереснаго, а всѣхъ горъ и долинъ все равно вѣдь не пересмотришь. Что ни говорилъ ей Алгасовъ, она все твердила свое:
-- Ну милый, ну хоть на этотъ разъ оставь меня, потомъ я поѣду съ тобой, куда хочешь поѣду, а теперь мнѣ такъ не хочется ѣхать... Ты подумай, мы собрались ѣхать завтра въ Гурзуфъ чай пить, а ты вдругъ въ Судакъ зовешь... Ну хоть отложи эту поѣздку, а то безъ меня поѣзжай! Ну что тамъ интереснаго, въ этомъ Судакѣ? Все тѣ же горы, тѣ же виноградники и тѣ же татары, мало развѣ мы ихъ видѣли? Надоѣло ужъ это...
-- Да ты вѣдь не видала Судака, можетъ, тамъ и хорошо? И какъ это не надоѣлъ тебѣ Гурзуфъ?
-- Что же тамъ хорошаго, когда и гостинницъ даже нѣтъ, неизвѣстно, гдѣ и ночевать придется?..
-- Гдѣ-нибудь найдемъ себѣ мѣсто...
-- Нѣтъ, милый, любимый, дорогой, оставь ужъ меня, пожалуйста оставь, ну что тебѣ, ну пожалуйста...
Такъ Алгасовъ и уѣхалъ одинъ.
Но когда въ половинѣ сентября онъ собрался для дополненія своего знакомства съ Крымомъ проѣхаться по сѣверной степной его части и посѣтить Перекопъ -- этотъ древній путь изъ Россіи въ Крымъ и обратно, тутъ Надежда Ѳедоровна рѣшительно уже отказалась ѣхать. Она уже не просила, а съ обычнымъ своимъ упрямствомъ молчала, ничего не отвѣчая на всѣ его доводы и просьбы, и они разстались въ страшной ссорѣ, такъ что Алгасовъ уѣхалъ, даже и не простившись съ нею. Впрочемъ, она не обратила на это ни малѣйшаго вниманія: радуясь свободѣ, въ тотъ же день назвала она цѣлую кучу гостей и во все время ни разу и не вспомнила объ Алгасовѣ, который ѣхалъ между тѣмъ по ровнымъ, однообразнымъ степямъ, полный самыхъ тоскливыхъ думъ, весь поглощенный тяжелой мыслью о происшедшей въ его Наденькѣ перемѣнѣ...
Такъ росъ и укрѣплялся разладъ между ними, разладъ, необходимо вызывавшій охлажденіе: ничего уже почти не. составляли они другъ для друга и, напротивъ, только мѣшали другъ другу. Ничего уже не было у нихъ общаго, не о чемъ было имъ говорить, не было ни дѣла, ни радостей, ни горя, ни даже впечатлѣній, которыя они могли бы раздѣлить -- и дальнѣйшее ихъ пребываніе въ Крыму лишилось такимъ образомъ всякаго для нихъ смысла.
Первый почувствовалъ это Алгасовъ. Ему стало скучно съ Надеждой Ѳедоровной и неотразимо потянуло его домой, туда, къ его друзьямъ, къ знакомой и любимой свѣтской жизни... Онъ предложилъ Надеждѣ Ѳедоровнѣ ѣхать въ Москву -- и тотчасъ же съ восторгомъ на это согласилась она, безъ сожалѣнія разставаясь съ Крымомъ: сентябрь уже кончился, все чаще и чаще стали перепадать дождливые осенніе дни, Ялта пустѣла съ каждымъ днемъ, да и порядкомъ уже надоѣли ей и Крымъ, и Ялта, и даже хорошенькая эта дача, такъ ее радовавшая весной...
Такъ разстались они съ Крымомъ. Въ виду новой жизни, ожидавшей ихъ въ Москвѣ, они даже помирились передъ отъѣздомъ и уѣхали дружные, веселые и довольные, хотя и безъ той уже страстной любви, съ которой они пріѣхали въ Крымъ. Любовь эта скончалась и погребена въ Крыму, оставивъ лишь мѣсто сладковато-нѣжной привычкѣ, этой жалкой тѣни былого чувства.