XVI.

Въ большой столовой недавно только вернувшихся изъ-за границы Вёдровыхъ сидѣли за обѣдомъ съ одного конца стола взрослые, съ другого -- дѣти съ гувернанткой, разливавшей супъ.

У Вёдровыхъ обѣдали въ этотъ день одни только родные, но зато всѣ почги были они здѣсь въ сборѣ за столомъ: возлѣ старообразной, расплывшейся Надежды Семеновны справа сидѣла еще молодая и стройная, не смотря на полноту, княгиня, но какихъ усилій, какихъ хлопотъ и стараній стоило ей избѣжать печальной въ этомъ отношеніи участи сестры! За нею сидѣлъ самъ Павелъ Ивановичъ, а слѣва отъ Надежды Семеновны помѣщались высокій, представительный князь и Константинъ Платоновичъ, все такой же свѣжій, веселый и сіяющій, какимъ онъ былъ всегда, и въ первой молодости, и въ день великолѣпной своей сватьбы.

Павелъ Ивановичъ, напротивъ, неузнаваемо измѣнился за послѣднее время: онъ весь осунулся, постарѣлъ, посѣдѣлъ, похудѣлъ -- такъ повліяла на него жестокая хроническая болѣзнь, которой онъ давно уже страдалъ и которая неожиданно вдругъ усилилась зимой. Воды помогли ему и нѣсколько поправили его, но полнаго исцѣленія не послѣдовало и былыя силы уже не вернулись къ нему.

Эта же болѣзнь заставила его отказаться и отъ прежней ретивой служебной его дѣятельности: онъ еще служилъ, по скорѣе уже по названію, чѣмъ на дѣлѣ. Годъ тому назадъ назначенный сенаторомъ, онъ однако же не присутствуетъ въ Сенатѣ и какъ почетвый лишь опекунъ имѣетъ еще кое какія занятія. Въ этомъ, впрочемъ, не особенно досадовалъ онъ на свою болѣзнь: не обладалъ онъ ни страстной любовью къ дѣлу, ни властолюбіемъ, ни даже излишнимъ честолюбіемъ; чинъ генералъ-лейтенанта, три звѣзды да званія сенатора и почетнаго опекуна совершенно удовлетворяли его, и уважаемый въ обществѣ, богатый, счастливый въ семейной жизни, онъ говорилъ, что, если бы не болѣзнь -- вполнѣ доволенъ и счастливъ былъ бы онъ свой судьбой.

Также доволенъ и счастливъ былъ и князь, попрежнему предводитель и камергеръ, и изо всѣхъ трехъ одинъ лишь Константинъ Платоновичъ не переставалъ ворчать и жаловаться: уже семь лѣтъ, какъ состоитъ онъ товарищемъ предсѣдателя, и до сихъ поръ все не даютъ ему никакого повышенія. Чтобы выказать неудовольствіе, онъ уѣхалъ изъ Москвы и около года прожилъ въ имѣньи жены, но и это не помогло и не оказало дѣйствія на петербургскихъ сановниковъ. Но зато же и единственныя были это его неудачи: въ остальномъ ему страшно во всемъ везло и неожиданная смерть брата его жены, молодого, здороваго человѣка -- сразу создала она ему выдающееся положеніе въ московскомъ свѣтѣ, положеніе, какого врядъ ли добился бы онъ когда и самой даже успѣшной службой.

Онъ только что вернулся изъ Масловки, и потому разговоръ за обѣдомъ шелъ о Масловкѣ и тамошнихъ дѣлахъ. Потомъ заговорили о заграничной поѣздкѣ Вёдровыхъ и тотчасъ же принялась Надежда Семеновна жаловаться и бранить заграничную жизнь и заграничные порядки, которые, напротивъ, горячо защищала княгиня, назвавъ при этомъ любимую сестрой Москву отсталымъ провинціальнымъ городомъ, на что Надежда Семеновна даже обидѣлась. Такъ кончился обѣдъ и всѣ перешли въ диванную, куда имъ подали кофе, когда пріѣхалъ опоздавшій къ обѣду Сергѣй Игнатьевичъ.

-- Сережа! А мы къ обѣду тебя ждали! встрѣтила его Надежда Семеновна.

-- Почаевъ задержалъ, ужъ извини меня, отвѣтилъ онъ, здороваясь со всѣми и усаживаясь возлѣ разливавшей кофе сестры.

Заговорили о его фабрикѣ. Князь, еще съ лѣта его не видавшій, первый сталъ его разспрашивать о ней, выразивъ желаніе какъ-нибудь пріѣхать и подробно ее осмотрѣть. Костыгинъ разсказалъ о новыхъ проэктахъ Почаева, задумавшаго значительно увеличить Чудновскую фабрику.

-- Онъ хочетъ, чтобы она стала первой въ Россіи, какъ по своимъ оборотамъ и размѣрамъ, такъ и по образцовому устройству. Вообще, у него такіе планы, что милліона, по моему, и слишкомъ даже мало для ихъ осуществленія...

Съ искренней радостью приняли всѣ это извѣстье и тотчасъ же засыпали Костыгина поздравленіями и похвалами.

-- Очень, очень радъ за тебя и отъ души тебя поздравляю, говорилъ Давелъ Ивановичъ.

-- Пріятно видѣть, что ваша опытность и любовь къ дѣлу нашли себѣ оцѣнку и достойное приложеніе, отозвался князь.

-- Ну, будетъ о фабрикѣ, перебила его княгиня. Скажи лучше, Сережа, не знаешь ли чего о Сашѣ?

-- Онъ давно ужъ не писалъ мнѣ, больше недѣли. Въ послѣднемъ письмѣ онъ говоритъ, что собирается въ Москву...

-- Онъ все еще съ этой Носовой?

-- Да.

-- Вотъ особеннымъ вѣдь искусствомъ обладаетъ человѣкъ портить себѣ жизнь! съ раздраженіемъ началъ Павелъ Ивановичъ. Мало онъ напортилъ себѣ, такъ нѣтъ еще, надо было и эту обузу навязать себѣ на шею! Ну что онъ будетъ съ нею дѣлать въ Москвѣ, каково будетъ здѣсь ихъ общественное положеніе?

И онъ вопросительно оглянулъ всѣхъ присутствующихъ.

-- И вѣдь не глупый малый, а право трудно, кажется, поступать глупѣе его, закончилъ онъ, помолчавъ.

-- Не знаю, а я радъ за Сашу, началъ Сергѣй Игнатьевичъ. Какъ ни какъ, но онъ устроился наконецъ: по всему видно, что связь эта прочная... Разумѣется, это ужъ особое несчастье, что онъ не можетъ на ней жениться...

-- Это очаровательная женщина, замѣтила Надежда Семеновна. Мнѣ говорилъ о ней Авринскій. Онъ самъ чуть не влюбленъ въ нее!

-- Это все прекрасно, сказалъ Павелъ Ивановичъ, и устроился онъ, и очаровательная она, да не по-людски вѣдь это... Такъ жить -- поневолѣ одурь возьметъ, вотъ онъ и мечется. Тамъ, у татаръ гдѣ-нибудь, тамъ все сойдетъ, но здѣсь-то каково будетъ ему и за нее, и за себя выносить всѣ послѣдствія этого ложнаго положенія? И наконецъ -- дѣти?

Разговоръ продолжался. Всѣ жалѣли Алгасова и осуждали его поведеніе, и одинъ только Сергѣй Игнатьевичъ защищалъ его, доказывая, что какъ ни тяжелы эти принятыя имъ на себя обязательства, но по крайней мѣрѣ они заставятъ его подумать о своей жизни и сдѣлать ее болѣе устойчивой и прочной.

-- Наврядъ ли! усомнился Павелъ Ивановичъ. Не доведутъ до добра эти связи. Еще въ 20 лѣтъ -- туда-сюда, а въ 30...

-- Но если онъ полюбилъ ее, что же было ему дѣлать? произнесла Надежда Семеновна подъ вліяніемъ почему-то вдругъ нахлынувшей на нее сентиментальности.

-- Ну могъ бы и разлюбить...

Сергѣй Игнатьевичъ снова явился на помощь другу, доказывая, что такъ какъ любовь Алгасова къ Носовой не какая-нибудь легкомысленная интрижка, то и относиться къ ней должно съ снисхожденіемъ, а не съ осужденіемъ, ибо при этой любви, такъ прочно ихъ связавшей, незаконность ихъ связи является несчастьемъ, которое всячески слѣдуетъ имъ облегчать. Вёдровъ и Константинъ Платоновичъ возражали, что ни при какой любви и ни при какомъ несчастьи нельзя и не должно смотрѣть на подобную связь иначе, какъ на безхарактерность и слабость въ лучшемъ еще случаѣ.

-- Въ обществѣ необходимы опредѣленные, твердые принципы, говорилъ Константинъ Платоновичъ, которые оно обязано уважать и строго охранять, ни въ чемъ уже не отступая отъ нихъ и не дѣлая ни малѣйшей изъ нихъ уступки. НесчастьеІ Но вѣдь и всякая падшая женщина пала именно вслѣдствіе сцѣпленія тѣхъ или иныхъ несчастныхъ обстоятельствъ. Почему же несчастье одной уважительнѣе несчастья другой? Гдѣ граница? И воръ воруетъ не отъ избытка счастья, однако же мы не обращаемъ на это вниманія и караемъ его!..

-- У нея была своя семья, продолжалъ Павелъ Ивановичъ, и вмѣсто того, чтобы отрывать ее отъ этой семьи, Саша долженъ бы въ собственной законной семьѣ искать забвенья пагубной для нихъ обоихъ страсти, а онъ...

-- Да, только для этого онъ долженъ бы жениться, отозвался Костыгинъ, а это не такой человѣкъ, чтобы идти подъ вѣнецъ безъ страстной, слѣпой любви... Менѣе, чѣмъ кто-либо, способенъ онъ на бракъ по разсудку.

-- Я только не знаю, замѣтилъ Павелъ Ивановичъ, способенъ ли онъ хоть что-нибудь дѣлать по разсудку?

-- У него свой взглядъ на вещи, началъ-было Сергѣй Игнатьевичъ, но тутъ въ комнату неожиданно вдругъ вошелъ самъ Алгасовъ. Всѣ даже замолкли -- такъ поразило ихъ внезапное его появленіе, но тотчасъ же радостными и громкими привѣтствіями огласилась вся комната.

Алгасовъ только что пріѣхалъ. Онъ отвезъ Надежду Ѳедоровну въ Славянскій Базаръ, устроилъ ее тамъ и отправился домой.

Искренно обрадовались ему всѣ и засыпали его вопросами о Крымѣ и Гурьевѣ, въ свою очередь наперерывъ скорѣе спѣша сообщить ему всевозможныя московскія происшествія и свѣтскія новости -- и сразу со всѣхъ сторонъ охватила его знакомая и любимая московская жизнь: все интересовало его тутъ, всѣ мелочи, событія и слухи, и веселый, возбужденный радостью возвращенія, оживленный и разговорчивый, не переставалъ онъ всѣхъ и обо всемъ разспрашивать. О Носовой никто не заговаривалъ съ нимъ и самъ во весь вечеръ ни разу не упомянулъ онъ о ней, но потомъ, оставшись со своими друзьями, онъ разсказалъ имъ все, ничего не скрывая отъ нихъ, и свою любовь, и свое счастье, и наконецъ всѣ тяжелыя впечатлѣнія послѣдняго времени.

Онъ уже не обманывался насчетъ Надежды Ѳедоровны. Нельзя сказать, чтобы окончательно и безъ остатка прошла его любовь къ ней, красота ея еще нравилась ему и привлекала еще его, но онъ разгадалъ уже свою подругу и понялъ все нравственное ея ничтожество. Ясно уже представлялъ онъ себѣ ожидавшую его тяжелую и скучную жизнь съ красивой, но пустой и глупой женщиной, и только то и утѣшало его -- что не одни уже будутъ они теперь съ Надеждой Ѳедоровной и не цѣлые уже дни придется ему проводить съ ней...

Все, безъ утайки, разсказалъ онъ это своимъ друзьямъ, которые молча внимательно его слушали.

-- Да, началъ Сергѣй Игнатьевичъ. Такъ вотъ какъ... А судя по твоимъ письмамъ, я ожидалъ совершенно другого... Я ожидалъ увидѣть тебя счастливымъ и довольнымъ жизнью...

-- И я былъ счастливъ, поспѣшно заговорилъ Алгасовъ, я былъ очень счастливъ, но могло развѣ это счастье продолжаться вѣчно?.. Къ сожалѣнію, любовь даетъ только счастье, а не жизнь, которой не было у меня въ Крыму, какъ не было и раньше.

-- И ты окончательно, совсѣмъ уже разлюбилъ ее? спросилъ Константинъ Платоновичъ.

-- Какъ тебѣ сказать? Она хороша, въ красотѣ единственная ея сила, но зато же и значительная! Этой красоты я не разлюбилъ еще. Да и къ чему? Я связанъ съ Наденькой и не могу ея оставить.

-- Да, но одно -- любовь, а другое -- долгъ, замѣтилъ Костыгинъ.

-- Я къ ней привыкъ, привязанъ, и право уже не знаю, захотѣлъ ли бы я оставить ее, если бы даже и могъ... Къ тому же, мы уже не будемъ съ ней одни теперь... Не знаю, что будетъ дальше, но пока мнѣ еще не на что жаловаться.

-- Пока, но будущее твое, и даже, можетъ-быть, очень близкое будущее, не завидно, Саша!

-- Что дѣлать? А когда же была завидна моя жизнь?

-- Вольно же тебѣ всегда все дѣлать наперекоръ здравому смыслу, началъ Константинъ Платоновичъ.

-- Да, ну это совсѣмъ другой вѣдь вопросъ...

-- И что же ты хочешь теперь дѣлать? спросилъ его Костыгинъ.

-- Пока -- ничего особеннаго. Наденькѣ захотѣлось въ Москву -- и вотъ я въ Москвѣ; мнѣ остается только радоваться, что ей не пришелъ въ голову Петербургъ, вѣдь я теперь не то, чтобы совершенно уже свободный человѣкъ!..

-- И ты серьезно думаешь всю жизнь свою отдать Надеждѣ Ѳедоровнѣ?

-- По крайней мѣрѣ, пока хватитъ моихъ силъ... Впрочемъ, съ Наденькой легко живется, докончилъ онъ и замолчалъ.

-- Во всякомъ случаѣ, ты попалъ изъ огня, да въ полымя... Недолго же былъ ты счастливъ! тихо проговорилъ Сергѣй Игнатьевичъ.

-- Зато былъ счастливъ, да какъ еще счастливъ, Сереяса! Что за дѣло, что счастье это состояло въ одномъ только созерцаніи ея красоты -- она того стоитъ, эта красота, она и сейчасъ даже даетъ мнѣ минуты счастья...

-- А я-то радовался, что ты устроилъ наконецъ свою жизнь и нашелъ себѣ счастье и тихую пристань, а ты вотъ какъ устроилъ ее...

-- Хорошо и то, Сережа, что хоть недолго, да побылъ я въ пристани... И не лучше ли, пожалуй, что въ море вышелъ я снова одинъ, а не вдвоемъ?

Поздно уже ночью оставилъ ихъ Константинъ Платоновичъ, но Алгасовъ и Костыгинъ долго еще не ложились, все продолжая говорить.

-- Прощай, вставая, сказалъ наконецъ Костыгинъ. Пора спать.

-- Прощай, отвѣтилъ Алгасовъ и тоже всталъ.

-- Одно скажу, если настоящее твое положеніе -- это все, къ чему ты пришелъ въ жизни, не блестящихъ же результатовъ добился ты! Но нѣтъ, я не думаю этого, еще не сказала твоя жизнь своего послѣдняго слова, и если...

-- Какъ знать? Но, Сережа, невольно подумаешь, хватитъ ли въ 32 года силъ еще разъ отозваться на зовъ жизни и снова начать съизнова новую жизнь?

-- Ну, это, мой другъ, пустое. Въ твои лѣта...

-- Мои лѣта хороши для продолженія и дальнѣйшаго развитія уже установившейся жизни, а не для начала новой... Тебѣ легко съ каждымъ годомъ становиться все болѣе и болѣе идеальнымъ директоромъ шелковой фабрики, но если бы пришлось тебѣ превращаться въ доктора, напр., или хоть винокура -- на это врядъ ли хватило бы у тебя силъ.

-- Если будетъ нужно -- такъ и хватитъ, и у тебя хватитъ. Не въ томъ дѣло, Саша, и самое худшее -- это если не будетъ этого зова жизни и не на что будетъ отозваться...

-- Да, это такъ... Но тутъ мы сами ничего уже не можемъ, наша воля и силы тутъ ни причемъ.

Такъ разстались они, но послѣднія эти слова Костыгнеа не давали спать Алгасову, и до самаго утра все думалъ онъ о нихъ, съ ужасомъ вглядываясь въ ожидавшую его пустую и безцѣльную жизнь, изъ которой не было и не видѣлось выхода...

Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна рѣшили жить врозь въ Москвѣ и поселиться на разныхъ квартирахъ. Этого хотѣлъ Алгасовъ, по возможности всегда избѣгавшій всего рѣзкаго и всякихъ нарушеній общепринятыхъ приличій и къ тому же не особенно уже дорожившій обществомъ своей подруги, этого же хотѣла и Надежда Ѳедоровна, которой отдѣльная отъ Алгасова жизнь сулила гораздо больше свободы, удобствъ и веселья. Для обоихъ совмѣстная жизнь уже утратила большую часть своей прелести и ничѣмъ уже ихъ не привлекала, и потому одинаково оба находили они безразсуднымъ идти навстрѣчу всяческимъ неудобствамъ, неизбѣжнымъ при слишкомъ уже явномъ пренебреженіи приличіями. Можно хоть и каждйй день видаться, разсуждали они, и этого вполнѣ достаточно; жизнь врозь нисколько не помѣшаетъ ни любви, ни счастью.

И Надежда Ѳедоровна отлично устроилась на небольшой, но удобной и роскошно обставленной квартирѣ. У нея появилась дорогая карета, собственныя лошади, хорошій поваръ. Для вящаго приличія съ нею поселилась dame de compagnie, вполнѣ comme и faut, образованная, разговорчивая, съ красивыми манерами и пріятнымъ характеромъ. Наконецъ, какъ только пріѣхала Надежда Ѳедоровна въ Москву, тотчасъ же поспѣшили ее навѣстить и Авринскій, и Иванъ Владиміровичъ, и всѣ остальные ея крымскіе знакомые; они представили ей своихъ пріятелей, въ свою очередь и Алгасовъ познакомилъ ее кое съ кѣмъ -- и такимъ образомъ вскорѣ же завелось у нея множество поклонниковъ и знакомыхъ, разумѣется, исключительно только мущинъ, но Надежда Ѳедоровна не смущалась этимъ и не обращала на это вниманія. Кто ни пріѣзжалъ къ ней, кого ей ни представляли -- всѣхъ принимала она одинаково любезно, и буквально цѣлые дни, съ утра до ночи, толпились у нея гости, обѣдали, ужинали, играли въ карты, и даже и во снѣ никогда не снилась ей такая пріятная и веселая жизнь. Пріемы, покупки, наряды, театры, карты занимали все ея время, за нею ухаживали, о ней говорили -- и она была довольна и счастлива, какъ рѣзвый ребенокъ. О своемъ ложномъ положеніи она и не думала, не задаваясь такими вопросами, и легкомысленно всей душой наслаждалась окружавшимъ ее весельемъ и шумомъ, всегда веселая, всегда красивая и нарядная, всегда готовая на все, что ни предложили бы ей, прокатиться ли за городъ на тройкѣ, послушать ли въ Стрѣльнѣ цыганъ, поѣхать ли въ маскарадъ, или же въ ресторанъ поужинат!" -- все это она любила и все доставляло ей одинаковое удовольствіе.

Недешево стоило все это Алгасову, но онъ не думалъ объ этомъ и ни въ чемъ ей не отказывалъ, спѣша исполнять всѣ малѣйшія ея прихоти. Впрочемъ, и самому еще красивѣе казалась ему Надежда Ѳедоровна среди этой роскоши; ему было болѣе, чѣмъ пріятно, что ее окружаетъ такая вполнѣ достойная ея обстановка -- и онъ не жалѣлъ на это денегъ.

-- Не надолго же хватитъ тебѣ Веденяпина, замѣтилъ ему однажды Константинъ Платоновичъ, возвращаясь съ нимъ отъ Надежды Ѳедоровны.

-- Да, но видишь ли, я никогда не проживалъ всего, что я получалъ, и разныхъ этихъ остатковъ набралось у меня до 50.000. Ну теперь и пришло время пристроить эти деньги. Да изъ выкупа досталось мнѣ при раздѣлѣ 44.000, ихъ тоже беречь особенно нечего...

-- Ну это дѣло твое. А хороша она, очень хороша...

-- И не правда ли, какъ мила въ обществѣ, какъ весела и увлекательна?

-- Удивительно милая женщина! Ее стоитъ полюбить, стоитъ и раззориться на нее, да и позавидовать тебѣ стоитъ...

-- Ужъ говорилъ бы кто другой, а не ты. Тебѣ-то чему завидовать?

-- Саша, мы люди простые, не такіе идеалисты, какъ ты. Я, разумѣется, очень люблю Аню, люблю и дѣтей, но развѣ это мѣшаетъ искать развлеченій на сторонѣ?

-- Какъ, и ты?!..

-- Какъ другіе, мой другъ, какъ другіе... Тебѣ легко разсуждать, когда тебя любитъ такая красавица...

-- Но послушай, вѣдь Анна Сергѣевна такъ мила, такъ тебя любитъ...

-- Да, да, но... Какъ бы объяснить тебѣ? Она мила, очень мила, да, но... Вотъ видишь ли, въ нашихъ женахъ нѣтъ этой прелести, этой пикантности, ихъ красота и любовь слишкомъ покойны, лишены всякой поэзіи...

-- Такъ вотъ какъ вы разсуждаете!.. Ну стоитъ же послѣ этого жениться!

-- Женятся не за этимъ, а чтобы имѣть домъ и семью.

-- И чтобы отъ этой семьи завести еще другую, на сторонѣ?

-- Зачѣмъ же семью, вѣдь это уже крайности! Нѣтъ, но отчего же не поискать небольшихъ развлеченій, какого-нибудь разнообразія, чтобы съ большимъ уже спокойствіемъ и большей ровностью духа отдаться затѣмъ семьѣ? Кому какой отъ этого вредъ?

-- Вотъ что значитъ, что жизнь-то ваша пуста и безсодержательна... Развлеченій и зрѣлищъ, какихъ бы то ни было, но непремѣнно какъ можно больше и какъ можно болѣе пряныхъ развлеченій и зрѣлищъ, кричите вы всѣ, и безъ нихъ вы пропали бы съ тоски, вы за ними только и прячетесь, спасаясь отъ тусклой своей жизни и отъ ужасающей этой пустоты вашихъ никому и ничему не нужныхъ дней. Я понимаю, что можно разлюбить женщину, она можетъ надоѣсть, опротивѣть, можно полюбить другую, увлечься, наконецъ, но чтобы, любя одну, идти къ другой и даже думать объ этой другой и искать ея -- какихъ еще надо болѣе сильныхъ доказательствъ несостоятельности вашей жизни и полнѣйшаго ея безсилія дать вамъ жизнь и счастье?

-- Но нѣтъ другой жизни, Саша, пойми, что нѣтъ, что же теперь дѣлать?

-- Не знаю, можетъ-быть, и нѣтъ, rfo для меня одно ясно, что не для подобнаго же безцвѣтнаго и безцѣльнаго прозябанія родимся мы на свѣтъ. Не говори, что ты трудишься, служишь, приносишь пользу и пр. Разъ мы признаемъ, что нѣтъ и не можетъ быть иной, болѣе полной и яркой жизни и никакими усиліями никому нельзя дать ни счастья, ни разумной, полной содержанія жизни, и вообще ничего, кромѣ развѣ возможности при немного большихъ удобствахъ да съ большимъ количествомъ развлеченій отбывать все ту же жизненную повинность безъ свѣта и радости-разъ мы признаемъ это, не стоитъ и служить тогда и нельзя называть дѣломъ никакой вашей службы, созданной исключительно лишь потребностями этой же самой вашей, по вашему же сознанію ничего не стоющей жизни... Однимъ переливаніемъ изъ пустого въ порожнее наполнить жизни нельзя, и что удивительнаго, что ничего и не знаете вы, кромѣ тоски да потребности въ тѣхъ или иныхъ развлеченіяхъ?

-- Ну нельзя сказать, не одну лишь тоску, мы знаемъ и счастье, и радости...

-- Не знаете вы одного -- счастливой, полной и разумной жизни, ея и представить даже не можете вы себѣ, ибо всѣ ваши представленія о ней не болѣе, какъ красивыя фразы, а не дѣйствительныя представленія о дѣйствительно-осуществимой жизни. И не знаю, какъ вы, но у меня по крайней мѣрѣ нѣтъ силъ жить и томиться въ ожиданіи минутки счастья или, вѣрнѣе, снисходительно принимаемаго за счастье небольшого развлеченьица. Опредѣленнаго и ясна* то какого-нибудь содержанія для своихъ дней хочу я, я хочу знать, что или самъ я счастливъ, или же непосредственно и прямо содѣйствую счастью и радостямъ моихъ ближнихъ, а именно этого и не можетъ мнѣ дать ваша жизнь.

Константинъ Платоновичъ ничего ему на это не отвѣтилъ, и вскорѣ они простились, дойдя до поворота на Молчановку.

Такъ устроились Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна, и оба какъ нельзя болѣе довольны были они своей жизнью. Оба они брали у жизни то, что нравилось каждому изъ нихъ, ни въ чемъ другъ другу не мѣшая. Невыразимо довольный, что снова онъ одинъ, среди привычной холостой обстановки, Алгасовъ возобновилъ свои старыя знакомства и снова зажилъ знакомой уже разсѣянной жизнью обезпеченнаго и свободнаго свѣтскаго человѣка. Надежда Ѳедоровна, красивая и богатая, веселилась въ кругу своихъ поклонниковъ, и обоимъ было хорошо и весело, оба отдыхали отъ своего крымскаго уединенія и, подъ вліяніемъ этой новой, блестящей и шумной жизни, ихъ угасавшая любовь снова вспыхнула яркимъ пламенемъ. Совсѣмъ другой, словно еще незнакомой и необычайно-привлекательной женщиной показалась Алгасову богато-одѣтая, окруженная поклоненіемъ и роскошью Надежда Ѳедоровна. Къ тому же и кругъ ея поклонниковъ, главнымъ образомъ составлявшійся двумя путями: черезъ самого Алгасова и черезъ Авринскаго и его знакомыхъ -- онъ состоялъ исключительно почти изъ однихъ только представителей московскаго свѣта. Всѣ они одинаково восторгались обаятельной красотой Надежды Ѳедоровны, за нею ухаживали, о ней говорили, ею интересовались даже въ гостинныхъ -- и этотъ соблазнительный шумъ пріятно щекоталъ падкаго на всякій свѣтскій успѣхъ, всѣмъ существомъ своимъ принадлежавшаго свѣту Алгасова, и невольно какъ будто снова влюбился онъ въ свою Наденьку.

Особенно одинъ вечеръ повліялъ на этотъ поворотъ въ его чувствѣ, когда, вскорѣ послѣ ихъ пріѣзда въ Москву, въ первый разъ поѣхала Надежда Ѳедоровна въ Большой театръ. Алгасовъ досталъ ей ложу, а себѣ взялъ кресло.

Уже началась опера, когда пріѣхала опоздавшая Надежда Ѳедоровна. Въ дорогомъ, ловко сидѣвшемъ на ней платьѣ, съ полу"открытой грудью, къ лицу причесанная, вся въ брилліантахъ вошла она съ компаньонкой и съ приглашеннымъ ею Иваномъ Владиміровичемъ въ ложу и тотчасъ же всѣ бинокли направились на нее. Красота ея словно удвоилась при яркомъ вечернемъ освѣщеніи. Самъ Алгасовъ не могъ отъ нея оторваться -- такъ была она хороша, и весь театръ обратилъ на нее вниманіе. Ея почти еще не знали въ Москвѣ, но въ корридорахъ, въ буфетѣ, въ фойэ, особенно среди мущинъ, только и говорили, чтоо ней. Кто хоть немного зналъ ее, всѣ поспѣшили къ ней въ ложу, чтобы похвастаться знакомствомъ съ красавицей, всѣ желали быть ей представленными, и къ концу спектакля ее окружалъ блестящій дворъ поклонниковъ.

Это вниманіе чуть не цѣлой Москвы не прошло безслѣдно для Адгасова. Не одна уже только чуждая ему молодежь, нѣтъ, люди его круга и его лѣтъ, какъ, напримѣръ, Константинъ Платоновичъ, и даже пожилые и чиновные, какъ генералъ Зыбинъ и князь W., были безъ ума отъ Надежды Ѳедоровны, окружали ее и ухаживали за ней. Главнымъ образомъ ихъ вниманіе и льстило, и было пріятно Алгасову, и новый взрывъ страстнаго къ ней чувства вызвало въ немъ впечатлѣніе, произведенное Надеждой Ѳедоровной на свѣтскихъ его пріятелей и знакомыхъ. Это была послѣдняя вспышка угасающаго пламени, но тѣмъ сильнѣе была она, и никогда еще не казалась Алгасову Наденька такой соблазнительно-красивой, никогда еще, и въ началѣ даже ихъ любви не влекли его такъ ея поцѣлуи и ласки...

Надежда Ѳедоровна всегда и во всемъ покорно слѣдовала за чувствомъ своего возлюбленнаго, кто бы ни былъ онъ. Сама безцвѣтная, неспособная ни на какія сильныя ощущенія и страсти, въ этомъ отношеніи она всегда питалась огнемъ другого и любила тѣмъ пламеннѣе, чѣмъ сильнѣе любили ее самоё. Такъ и теперь, вслѣдъ за неожиданнымъ этимъ взрывомъ страсти въ его сердцѣ, и она рванулась къ Алгасову, горячо и порывисто къ нему ласкаясь, все забывая для него и живя только его любовью и для нея одной. Алгасовъ не отходилъ отъ нея въ эти дни, все счастье свое, всю жизнь, все находилъ онъ возлѣ нея, въ ея соблазнительной красотѣ и въ горячихъ ея поцѣлуяхъ.

Недолго только продолжалось, къ сожалѣнію, это ихъ новое счастье, такъ ярко освѣтившее собою первое время ихъ московской жизни. Вспыхнувшій-было огонекъ погасъ, и погасъ уже навсегда и безвозвратно.

Алгасовъ скоро охладѣлъ къ Надеждѣ Ѳедоровнѣ. Жизнь врозь отъучила его отъ нея и уничтожила его зарождавшуюся привычку къ ней. Красота ея окончательно ему приглядѣлась, а больше ничего уже не могла она дать ему. Привыкъ онъ и къ окружавшему ее поклоненію: блестящая новинка эта перестала его тѣшить и не льстилъ уже ему, или, вѣрнѣе, не затрогивалъ его болѣе блестящій успѣхъ Надежды Ѳедоровны. Очарованіе исчезло, красота ея лишилась своей силы -- и блестящая красавица превратилась для него въ пустую, скучную и глупую женщину, съ которой, вдобавокъ, онъ связанъ по рукамъ и по ногамъ. И онъ не сталъ себя обманывать, онъ сразу понялъ и призналъ, что былого уже не вернешь, что женщина, оставить которой не позволяла ему честь, окончательно и навсегда ему опостылѣла -- и смирился передъ постигшимъ его ударомъ.

Впрочемъ, то же, что красило ему дни счастья и любви, оно же облегчило ему теперь тяжелые дни пробужденія отъ чуднаго сна живой любви. Подъ вліяніемъ его охлажденія, Надежда Ѳедоровна и сама къ нему охладѣла и снова вернулась къ веселой своей жизни, не надоѣдая ему любовью, не приставая съ ревностью и не требуя отъ него ни тепла, ни ласки. Нѣтъ, она оставила его въ покоѣ и стала жить помимо него, легкомысленно веселясь и по своему наслаждаясь жизнью.

И вотъ снова остался онъ одинъ, безъ жизни и счастья. Недавнее счастье превратилось въ обузу, въ тяжелую и скучную обязанность, о которой и подумать не могъ онъ безъ тоски и отвращенія. Не до свѣтскихъ уже развлеченій стало ему тутъ, и его жизнь вдругъ опустѣла. Все, что недавно еще такъ красило его дни, отлетѣло отъ него, и одна только мысль безраздѣльно владѣла имъ теперь, мысль о томъ, что онъ долженъ ѣхать къ Надеждѣ Ѳедоровнѣ, видѣть ее, говорить съ ней и заботиться о ней.

По нѣскольку дней не бывалъ онъ у нея, но мысль, что онъ долженъ къ ней ѣхать не покидала его и не давала ему пользоваться этими днями свободы. При Надеждѣ Ѳедоровнѣ онъ думалъ о томъ, какъ бы поскорѣе уѣхать, безъ нея -- что надо къ ней ѣхать. Всѣ свои силы собиралъ онъ, чтобы не показать ей того полнѣйшаго равнодушія и даже, пожалуй, отвращенія, которое онъ къ ней чувствовалъ теперь. Онъ связанъ съ ней, онъ не можетъ ея оставить, онъ долженъ ее видѣть и быть къ ней хоть внимательнымъ, по цѣлымъ часамъ все думалъ онъ объ этомъ, и какъ ненавистна становилась она ему при этой мысли... Сколько силы воли требовалось ему, чтобы принудить себя поѣхать къ ней и говорить съ ней, если ужъ не ласково, то хоть спокойно, въ то время, какъ въ душѣ хотѣлось бы растерзать, избить, убить ее, лишь бы хоть какъ-нибудь отъ нея отвязаться...

Весь опутанный этой отжившей любовью, не видя выхода изъ тяжелаго и глупаго своего положенія, онъ былъ глубоко несчастливъ, я ничего, рѣшительно ничего не было у него въ жизни, кромѣ этого несчастья, которое, вдобавокъ, приходилось таить и тщательно отъ всѣхъ скрывать: приходилось казаться счастливымъ и довольнымъ, чтобы не выдать себя и сохранить свою тайну, разглашенія которой Алгасовъ боялся болѣе всего на свѣтѣ. Одному только Сергѣю Игнатьевичу открылся онъ. Сергѣй Игнатьевичъ вполнѣ ему сочувствовалъ, понимая его положеніе, но ничѣмъ уже не могъ ему помочь.

Надежда Ѳедоровна не догадывалась, что происходитъ въ душѣ Алгасова, да почти и не думала о немъ. Такъ хорошо и весело жилось ей, что рѣшительно не до Алгасова было ей въ эти дни. Ея собственная любовь къ нему погасла безъ слѣда, но и на это не обратила вниманія Надежда Ѳедоровна: это не мѣшало ей веселиться. Она обладала завидной способностью жить и наслаждаться однимъ лишь настоящимъ, даже одной только самой послѣдней его минутой, и ни прошедшее, ни будущее и не существовали для нея.

Когда окончательно уже покинула ее всякая любовь къ Алгасову, ни разу и не подумала даже Надежда Ѳедоровна о томъ, что онъ чувствуетъ къ ней, любитъ онъ ее или нѣтъ, да и о себѣ, о томъ, что она уже не любитъ его, и объ этомъ не подумала она. Онъ превратился для нея въ родъ какого-то начальства, которому почему-то она должна подчиняться, и она стала смотрѣть на него, какъ смотрѣла когда-то на мужа, когда еще боялась этого послѣдняго и не смѣла на него огрызаться. Правда, Алгасовъ не мѣшалъ ей жить и пользоваться жизнью, какъ ей хотѣлось, а ну какъ вдругъ вздумаетъ помѣшать? И не думая много объ этомъ, какъ и ни о чемъ никогда не думала она, она постоянно этого боялась я жила подъ страхомъ, что какой-нибудь ничтожный капризъ Алгасова -- и рушится вся ея такая славная жизнь. И она старалась быть ласковой и нѣжной съ Алгасовымъ, когда онъ къ ней пріѣзжалъ, чтобы хоть этимъ какъ-нибудь задобрить его.

Особенно она имъ не тяготилась, но ей было легче и лучше, когда его не было: угрюмый и молчаливый, онъ пугалъ ее, она не находилась, что ей отвѣтить на отрывистыя его, силившіяся казаться ласковыми рѣчи, да и самой все труднѣе и труднѣе становилось ей быть съ нимъ ласковой, а между тѣмъ и въ голову не приходило ей какъ-нибудь такъ устроить свою жизнь, чтобы не видѣть его и не зависѣть отъ него. Она привыкла уже видѣть въ немъ необходимое зло своей жизни и покорно склонялась предъ таковою волею рока.

Такъ прожили они около двухъ мѣсяцевъ, невольно мучая другъ друга, въ душѣ страстно желая разстаться и тщательно въ то же время тая это желаніе, она -- изъ страха и по легкомыслію, онъ -- потому что не считалъ его исполнимымъ. Тяжела была ихъ расплата за улетѣвшее счастье, особенно для Алгасова тяжела -- и все это счастье забылось среди невыносимой тоски послѣднихъ дней, словно совсѣмъ и не бывало его никогда...