Письма Джорджа.
Робертъ Одлей не вернулся въ Соутгэмптонъ, но съ первымъ поѣздомъ отправился въ Лондонъ, куда и прибылъ уже въ сумерки. Сухой и мерзлый снѣгъ Дорсетшира превратился на лондонскихъ улицахъ въ черную густую грязь, освѣщаемую тусклымъ свѣтомъ фонарей, или яркими лучами, выходившими изъ оконъ лавокъ, ярко освѣщенныхъ газомъ.
Робертъ Одлей пожалъ плечами при видѣ грязныхъ и темныхъ улицъ, по которымъ повезъ его извощикъ. Вообще надо замѣтить, что извощики имѣютъ какое-то непреодолимое влеченіе къ самымъ чернымъ и гадкимъ переулкамъ, почти неизвѣстнымъ для пѣшехода.
"Что за пріятная вещь -- жизнь" думалъ адвокатъ: "что за невыразимое блаженство, что за благодать! Пусть человѣкъ попробуетъ сдѣлать разсчетъ своей жизни, выбросивъ всѣ часы, въ которые онъ былъ совершенно счастливъ, совершенно покоенъ, безъ малѣйшей задней мысли, могущей отравить это счастіе, безъ малѣйшаго облачка, могущаго затмить блестящій горизонтъ. Пусть онъ попробуетъ это сдѣлать, и, конечно, въ глубинѣ души горько улыбнется, подводя итогъ своего благополучія и увидя его незначительную сумму. Впродолженіе тридцати лѣтъ онъ наслаждался, можетъ быть, какую нибудь недѣлю, много дней десять. Во время тридцатилѣтняго ненастья, напоминавшаго, то скучный декабрь, то грязный мартъ, то дождливый апрѣль, то мрачный ноябрь, можетъ быть, онъ насчитаетъ семь или восемь прекрасныхъ іюльскихъ дней, когда солнце весело сіяло на безоблачномъ небѣ и лѣтній вѣтерокъ ласкалъ его щоки своею свѣжестью. Съ какимъ искреннимъ удовольствіемъ мы вспоминаемъ о такихъ свѣтлыхъ дняхъ, надѣемся ихъ вновь увидѣть, припоминаемъ мельчайшія подробности нашего счастья. Какъ неусыпно стараемся, дипломатически торгуемся съ судьбой, чтобъ снова дожить до подобныхъ дней. Точно счастіе можетъ сложиться изъ такихъ или другихъ составныхъ частей. Точно счастіе не есть исключительно дѣло случая -- эта прелестная, мимолетная птичка, капризная въ своемъ полетѣ: сегодня здѣсь, а завтра тамъ! Вотъ свадьбы, напримѣръ, продолжалъ мечтать Робертъ, который, сидя въ своей тряской калясченкѣ, уносился мысленно за тридевять земель. "Взгляните на свадьбы!-- на одинъ благоразумный, счастливый выборъ девятьсотъ девяносто девять промаховъ, и кто въ состояніи вамъ указать, который именно выборъ окажется счастливымъ? Кто можетъ съ перваго взгляда отличить угря въ этомъ колоссальномъ мѣшкѣ змѣй? Вонъ дѣвушка переходитъ чрезъ улицу; можетъ быть, именно это одна женщина въ свѣтѣ, которая бы могла меня сдѣлать счастливымъ. А я проѣзжаю мимо, забрасываю ее грязью, въ полномъ невѣдѣніи, въ слѣпомъ повиновеніи страшной десницѣ рока. Еслибъ Клара Толбойзъ опоздала пятью минутами, я бы уѣхалъ изъ Дорсетшира, въ полной увѣренности, что она -- холодный, безчувственный автоматъ, и унесъ бы съ собою въ могилу это ошибочное понятіе. Теперь же я знаю, что это -- благороднѣйшая и прелестнѣйшая дѣвушка. Я вышелъ изъ дома старика Толбойза съ твердою рѣшимостью оставить всякую мысль о дальнѣйшихъ стараніяхъ раскрыть тайну смерти Джорджа. Но, вотъ, я вижусь съ молодой дѣвушкой, и она побуждаетъ меня идти впередъ тою же дорогой. Какъ могъ я сказать сестрѣ моего умершаго друга: "Я увѣренъ, что братъ вашъ убитъ! Я увѣренъ даже, что знаю кто его убилъ, но я не сдѣлаю ни шагу для подтвержденія моихъ подозрѣній". Я не могъ этого сказать. Она теперь уже знаетъ половину моей тайны, вскорѣ узнаетъ и остальное и тогда... тогда..."
Пока Робертъ Одлей мечталъ, экипажъ остановился и ему пришлось заплатить извощику, пришлось подчиниться всей скучной механикѣ жизни, которая все одна, счастливы мы или нѣтъ, женимся ли мы или ожидаемъ быть повѣшенными. Мы часто сердимся на эту скучную сторону жизни, на эту неумолимую акуратность въ низшемъ механизмѣ человѣческой машины, незнающемъ остановки, хотя бы главная пружина была навѣки испорчена. Кто не чувствовалъ въ первомъ порывѣ горя безсмысленную злобу противъ безсловесныхъ стульевъ и столовъ, спокойно смотрящихъ на васъ; кто не чувствовалъ злобы противъ упорной неизмѣняемости внѣшнихъ формъ жизни! Мы жаждемъ вырвать руками гигантскія деревья первобытныхъ лѣсовъ, и все, что мы можемъ сдѣлать для удовлетворенія нашей злобы, это -- сломать какое нибудь кресло или разбить посуды на нѣсколько рублей. Сумасшедшихъ домовъ много, но невольно подумаешь, не мало ли ихъ, когда вспомнишь, сколько несчастныхъ должны бороться своимъ разумомъ противъ этой постоянной, холодной неизмѣняемости внѣшняго міра, тогда такъ у нихъ въ умѣ и сердцѣ бушуетъ самая страшная буря, когда мы вспомнимъ, сколько умовъ находятся на границѣ между здравыми понятіями и безуміемъ, сколько людей сегодня сумасшедшіе, завтра -- совершенно разумные, вчера разумные, сегодня -- сумасшедшіе.
Робертъ остановился на углу Чансери-Лэнъ и безсознательно вошелъ по блестящей лѣстницѣ въ столовую великолѣпнаго трактира "Лондонъ". Онъ усѣлся за одинъ изъ столиковъ, но скорѣе съ чувствомъ скуки, чѣмъ голода. Онъ пошелъ въ этотъ блестящій трактиръ потому, что нужно было ѣсть, а гораздо легче получить отличный обѣдъ у мистера Сойера, чѣмъ дурной у мистриссъ Малоне. Трактирный лакей напрасно старался разшевелить бѣднаго Роберта перечисленіемъ великолѣпныхъ блюдъ: онъ пробормоталъ только, чтобъ ему принесли поѣсть чего хотятъ. Лакей хорошо зналъ Роберта, часто посѣщавшаго этотъ трактиръ, и съ соболѣзнованіемъ сообщилъ своему хозяину, что мистеръ Одлей изъ Фиг-Три-Корта, очевидно не въ духѣ. Робертъ съѣлъ свой обѣдъ и запилъ его мозельвейномъ, почти безсознательно и не разбирая, что ѣлъ и пилъ. Умъ его былъ занятъ тѣми же думами, и юный философъ разрѣшалъ любимый современный вопросъ о тщетѣ всего существующаго и о безуміи стараться идти но дорогѣ, которая никуда не приводитъ.
"Я подчиняю себя этой блѣдной дѣвушкѣ, съ правильными чертами и спокойными карими глазами" думалъ Робертъ: "я признаю силу высшаго ума, и преклоняюсь передъ нимъ. Въ послѣдніе пять мѣсяцевъ я дѣйствовалъ и думалъ самъ собою и ужасно усталъ отъ этой неестественной работы. Я измѣнилъ главному принципу моей жизни и за это дорого поплатился. На прошлой недѣлѣ я выдернулъ два сѣдые волоса изъ головы, и подъ моимъ правымъ глазомъ появилась морщинка. Да, я постарѣлъ, и зачѣмъ это, зачѣмъ?"
Онъ оттолкнулъ отъ себя тарелку, повелъ бровями и устремилъ глаза на скатерть.
-- На кой чортъ занрягся я въ эту каторгу? продолжалъ онъ, разсуждая самъ съ собою.-- Но разъ, что я запрягся и не могу высвободиться, то лучше подчинюсь во всемъ блѣдной молодой дѣвушкѣ, и стану дѣлать только то, что она велитъ. Что за удивительная разгадка тайны жизни заключается въ бабьемъ правленіи! Мужчины вѣчно бы грѣлись на солнышкѣ и ѣли бы лотусы, еслибъ только жоны имъ позволили. Но онѣ этого не позволятъ. Да благословитъ Богъ ихъ дѣятельный умъ и неутомимую энергію. Кто слыхалъ когда нибудь, чтобы женщина принимала жизнь въ ея настоящемъ значеніи? Вмѣсто того, чтобы переносить жизнь, какъ неизбѣжное зло, выкупаемое только ея скоротечностью, женщина принимаетъ жизнь за торжественное шествіе. Она наряжается для этой церемоніи, толкаетъ своихъ сосѣдей, и старается достать себѣ лучшее мѣсто въ мрачномъ шествіи; она пихается, наступаетъ на ногу, и изъ чего -- чтобы извлечь все, что можно, изъ скучной, несчастной жизни. Она встаетъ рано, ложится поздно, кричитъ, шумитъ, суетится и безмилосердно толкаетъ мужа, заставляя его поступать въ адвокатуру или въ парламентъ. Она хлопочетъ, суетится и наконецъ находитъ кого-нибудь, который, чтобы отъ нея отдѣлаться, даетъ желаемое мѣсто ея мужу. Вотъ почему иногда неспособные люди занимаютъ важныя мѣста и становятся между дѣломъ, которое надо сдѣлать, и тѣми, кто могутъ его сдѣлать, производя только всеобщее замѣшательство. Восточный монархъ, сказавшій, что въ основаніи всякаго зла -- женщины, долженъ былъ бы пойти дальше и отыскать причину этого явленія. А причина та, что женщина никогда не знаетъ, что такое лѣнь. Онѣ не умѣютъ покойно оставаться на одномъ мѣстѣ. Онѣ дѣлаются Семирамидою, Клеопатрою, Іоанною Даркъ, королевою Елисаветою, Екатериною Великой и находятъ упоеніе въ шумѣ, бояхъ, преступленіяхъ. Если онѣ не могутъ вертѣть свѣтомъ по своему желанію и играть полушаріями какъ мячикомъ, то онѣ дѣлаютъ бурю въ стаканѣ воды, и производятъ всякаго рода домашнія непріятности. Запретите имъ ратовать за свободу народовъ и притѣсненія человѣчества -- и онѣ станутъ ссориться съ сосѣдкою, изъ-за какой нибудь тряпки. Называть ихъ слабымъ поломъ, это -- глупая насмѣшка. Онѣ, напротивъ, гораздо сильнѣе, шумнѣе и упрямѣе мужчинъ. Чего онѣ требуютъ? Свободы мнѣній и свободы труда? Дадимъ имъ это. Пускай женщины будутъ адвокатами, докторами, священниками, учителями, солдатами, законодателями, всѣмъ, чѣмъ желаютъ -- но только, чтобы онѣ вели себя потише, т. е. если это имъ возможно.
"Я ненавижу женщинъ" продолжалъ размышлять Робертъ: "Онѣ -- смѣлыя, дерзкія, отвратительныя созданія, рожденныя на горе и несчастіе мужчинамъ. Посмотрите на жизнь Джорджа! Во всемъ виновата женщина. Онъ женится на женщинѣ и отецъ прогоняетъ его изъ дома, оставляя безъ копейки. Онъ узнаетъ о смерти женщины -- и его доброе, честное, мужественное сердце надрывается горемъ. А его сердце стоитъ мильона измѣнчивыхъ женскихъ сердецъ, которымъ извѣстны только чувства собственнаго интереса и мелкаго разсчета. Онъ отправляется въ домъ женщины -- и исчезаетъ навсегда. Вотъ и мной теперь вертитъ женщина, о существованіи которой я и не вѣдалъ до сегодня. А... А... Алиса; она также только доставляетъ мнѣ безпокойство. Она бы желала выйти за меня замужъ, я это хорошо вижу, и, безъ сомнѣнія, кончитъ тѣмъ, что поставитъ на своемъ. А я бы лучше не женился, хоть она и славная, живая, благородная дѣвушка".
Окончивъ свои размышленія, Робертъ расплатился за обѣдъ и щедро далъ на чай слугѣ. Онъ вообще любилъ хорошо награждать служившихъ ему, ибо свое пренебреженіе ко всему на свѣтѣ онъ простиралъ и на деньги. Онъ, быть можетъ, составлялъ въ этомъ случаѣ рѣдкое исключеніе, такъ-какъ вы часто встрѣтите, что философъ, называющій жизнь пустымъ призракомъ, очень ловко распоряжается своими денежными дѣлами и не разрѣшая темныхъ вопросовъ метафизики объ я и не я, тотчасъ вамъ скажетъ, что возвысились или понизились какія нибудь акціи.
Уютныя комнатки въ Фиг-Три-Кортѣ казались Роберту въ этотъ вечеръ какъ-то особенно мрачными. Ему не хотѣлось ничѣмъ заняться, несмотря на то, что на столѣ валялась куча новыхъ, неразрѣзанныхъ французскихъ романовъ. Онъ закурилъ трубку и съ тяжелымъ вздохомъ опустился на свое любимое кресло.
-- Здѣсь покойно, но чортъ-знаетъ, какъ-то скучно и мрачно сегодня. Вотъ, еслибъ противъ меня сидѣлъ Джорджъ... или... или хоть сестра Джорджа -- она очень на него походитъ -- тогда бы моя жизнь была бы посноснѣе. Человѣкъ, прожившій самъ съ собою лѣтъ десять, успѣетъ себѣ надоѣсть.
Вдругъ онъ громко разсмѣялся и воскликнулъ:
-- Вотъ мысль -- думать о сестрѣ Джорджа! Какой я дуракъ!
На другой день ему принесли съ почты письмо. Онъ нѣсколько времени смотрѣлъ на адресъ, написанный незнакомою ему рукою, не потому, чтобы онъ недоумѣвалъ, отъ кого оно -- ибо на конвертѣ было клеймо Грендж-Гита, и онъ зналъ, кто можетъ ему писать изъ этой отдаленной деревни -- но такъ, но лѣни, отличительной чертѣ его характера.
-- Отъ Клары Толбойзъ, медленно произнесъ онъ, разсматривая почеркъ на конвертѣ.-- Да, положительно отъ Клары Толбойзъ. Я узнаю сходство въ почеркѣ съ рукою Джорджа. Конечно, этотъ почеркъ нѣжнѣе, но все же очень-очень похожъ на его.
Онъ обернулъ письмо; печать была съ гербомъ его бѣднаго друга.
"Что-то она мнѣ пишетъ" думалъ онъ: "вѣроятно, длинное письмо. Она именно такая женщина, которая способна написать длинное письмо. И конечно, она меня побуждаетъ дѣйствовать. Ну, что жь, этого теперь избѣгнуть нельзя. Посмотримъ, какія мнѣ даютъ приказанія".
И онъ разорвалъ конвертъ; въ немъ заключались два письма отъ Джорджа къ сестрѣ. На самомъ же конвертѣ было написано: "посылаю вамъ письма; прошу не затерять ихъ и возвратить мнѣ.-- K. Т.".
Письмо Джорджа, писанное изъ Ливерпуля, ничего не говорило о его домашнихъ обстоятельствахъ, а только заключало въ себѣ извѣстіе о его твердой рѣшимости отправиться въ Австралію и нажить тамъ себѣ состояніе. Письмо же, написанное тотчасъ послѣ свадьбы, состояло изъ подробнаго описанія его жены -- описанія, какое можетъ только сдѣлать влюбленный человѣкъ, во время медоваго мѣсяца. Тутъ пересчитаны были всѣ ея черты, съ любовію отмѣчены всѣ прелести ея фигуры и выраженія лица.
Робертъ прочелъ это послѣднее письмо три раза.
-- Еслибъ Джорджъ могъ знать, для чего послужитъ это описаніе, воскликнулъ молодой адвокатъ: -- то, конечно, онъ содрогнулся бы отъ ужаса и перо выпало бы изъ его рукъ.