Наступила хмурая осень с дождливыми днями и тёмными ночами.
В угловой комнате уже давно были вставлены вторые рамы с позеленевшими стёклами, и свет осенних дней скупо проникал за эти стёкла.
Деревья сада окончательно оголились и теперь выглядели хмурыми и жалкими с остатками поблёкшей листвы.
Особенно печально выглядел сад в ненастные дни, когда с утра до вечера моросил неперемежавшийся дождь.
Осенняя пора видоизменяла и всю, вообще, жизнь города. Непролазная грязь улиц и площадей побуждала обывателя сидеть дома, и только самая острая необходимость заставляла людей появляться на улицах.
Все в городе знали, что за этими осенними днями наступят холода, река скуётся толстым льдом, пароходы перестанут оглашать свистками берега реки, и целый город с двадцатью тысячами населения будет отрезан от остального мира до весны.
Почта из ближайшей столицы будет приходить только на четвёртые сутки, перестанут приезжать в город странствующие труппы артистов, не заглянет до весны даже и цирковая труппа, и жизнь замрёт на четыре или пять месяцев.
С осени же начинались и вечерние занятия в палате. Чиновники за два месяца усиленной работы окончательно переутомлялись, желтели или бледнели и становились жёлчными.
Но начальство не замечало этих изменений в физиономиях подчинённых, да оно в сущности и знать не хотело, что каким-то там чиновникам скверно живётся.
С наступлением осени чиновники угловой комнаты принуждены были испытывать и ещё одно, выпавшее только на их долю, неудовольствие.
В силу каких-то технических ошибок громадная печь, выходившая в эту комнату, страшно дымила. У самого потолка в печи был вставлен большой вентилятор, и как бы плотно ни закрывали железные дверцы, всё же дым проходил и насыщал режущей глаза синевою обширную комнату.
Сослуживцы посмеивались над чиновниками угловой комнаты и шутя прозвали их "копчушками", но высшее начальство вначале отнеслось к "дымному обстоятельству" серьёзно и отпустило из специальных средств сверхсметное ассигнование на ремонт печи, но так из этой попытки ничего и не вышло, а "копчушки" даже уверяли, что после ремонта дым валил из вентилятора ещё гуще.
После этого было решено навсегда покончить с вентилятором: дьявольское изобретение было извлечено из печи, а образовавшаяся дыра была заделана кирпичами и замазана. Но после первых топок печи алебастр растрескивался, и в образовавшиеся щели снова просачивался дым и отравлял атмосферу угловой комнаты.
-- Ну, уж это пустяки самые... это ничего... Ничего с этой проклятой печью не поделаешь! -- говорил экзекутор палаты.
И с этого времени решено было, что с капризной печью ничего не поделаешь, а Флюгин дрожащим голосом говорил:
-- Верно, уж Бог на нас разгневался, вот и послал нам испытание...
Скоро к "дымному обстоятельству" угловой комнаты все привыкли, приспособились к атмосфере угловой комнаты и чиновники.
Как-то раз, придя на вечерние занятия, Черномордик во всё горло закричал:
-- Господа, печка дымит!.. Это чёрт знает, что такое!..
-- Господин Черномордик, в присутственном месте в присутствии вот висящих на стене портретов так выражаться не полагается, -- как автомат сухо заметил Брызгин.
-- Но, ведь, печка дымит! Здесь нельзя заниматься! -- продолжал Черномордик. -- Что же начальство смотрит!..
-- Э-эх, голубчик мой, Николай Николаевич, мы уже привыкли к этому, -- стараясь смягчить характер объяснения подчинённого с начальником, прошепелявил беззубым ртом Флюгин.
-- Вы, может быть, и привыкли, недаром же вас все в палате "копчушками" зовут, а я к этому не привык, привыкать не желаю, рыбообразным тоже быть желанья не имею! -- заносчивым тоном продолжал Черномордик, проклиная вечерние занятия. -- Вы, вон, привыкли за то же жалованье сидеть по вечерам, а я нахожу это несправедливой эксплуатацией!..
-- Со стороны кого же, вы полагаете, это эксплуатация? -- каким-то особенным тоном проговорил Брызгин, и в глазах его сверкнула злорадная улыбка.
За последнее время он имел немало поводов быть недовольным Черномордиком. Неудовольствие своё по адресу молодого человека высказал как-то и сам его превосходительство.
Черномордик, в свою очередь, сверкнул белками глаз и резко проговорил:
-- Странный вопрос! А вы не знаете, кто вас эксплуатирует?.. Да начальство! Начальство нас эксплуатирует!..
При этих словах чиновники ниже опустили головы и усиленно заскрипели перьями.
-- Как вы, господин Черномордик, изволили выразиться? -- поднимаясь со стула, с раскрасневшимся лицом переспросил Брызгин. -- Повторите-ка ещё раз, что вы сказали.
Он приблизился к столу, за которым сидел Черномордик.
-- Я сказал, что начальство эксплуатирует служащих, заставляя их за то же жалованье сидеть ещё и по вечерам, -- спокойно повторил Черномордик.
-- Нет-с, позвольте! Вы выразились иначе, -- наступал Брызгин.
-- Да, что вам от меня надо? Что вы пристаёте?
-- Во-первых, -- не извольте со мною так говорить, я -- ваш начальник, а, во-вторых, -- повторите, что вы сказали. Вы непочтительно отозвались о правительстве.
-- Ну, да! Я сказал, что начальство, т. е. правительство, эксплуатирует чиновников.
-- Правительство? Правительство эксплуатирует?.. Вы так и изволите выражаться?..
-- Ну, да...
-- Ага! Хорошо!.. Так это и запишем...
С таинственным видом Брызгин занял своё место.
-- Ничего непонятного в этих словах и нет, и я удивляюсь вашим придиркам, -- не унимался Черномордик. -- "Дым отечества вам сладок и приятен", а я не могу сидеть в дымной комнате.
-- Как-с? Что вы сказали?..
-- Я сказал, что, если вам дым отечества приятен и сладок, то я не могу сидеть в дымной комнате.
-- Ах, вот как-с?.. Вы изволите сравнивать отечество, так сказать, правительство с дымом?! Вот как-с? Так это и запишем...
-- Ну, уж отечество-то уж ни в каком случае не "так сказать, правительство". Правительство -- это часть отечества. Отечество -- весь народ, а правительство -- только часть его. Поняли?.. Впрочем, я не удивляюсь, что вы плохо разбираетесь в этих терминах и отождествляете их...
-- Конечно, где же мне знать, -- притворно-унизительно проговорил Брызгин, -- я в седьмом классе гимназии не был.
-- Уж не знаю, где вы были, но только не уясняете себе различия в двух несходных терминах...
-- Ну, хорошо, хорошо-с! Извольте заниматься...
В этот вечер писцы угловой комнаты разошлись настроенными на особый лад. Каждый из них в душе радовался смелости Черномордика.
-- Вот это так я понимаю -- смелый человек этот Черномордик, -- говорил Ватрушкин.
Блузин и Флюгин молчали, размышляя о том, когда же они будут такими как Черномордик.