Две жизни как два встречных ветра увлекали Черномордика, но он знал, во власть которой из них отдаст свою судьбу.
Вставая утром, он вспоминал о палате, куда надо было спешить, и говорил сам себе:
-- Ну, "копчушка", полезай в короб, коль назвался рыбой!
Раздеваясь в вестибюле губернских присутственных мест, он задавался вопросом: "Чем бы мне сегодня досадить этому Брызгину? Разве притвориться человеком глупее его и разыграть пошлейшую сцену?.."
И он чем-нибудь сердил столоначальника.
По вечерам начиналась иная жизнь. Возвращаясь домой, Черномордик весело выкрикивал:
-- Скоро я каждый вечер буду ставить свечу за упокой души милейшей тётушки! В такую помойную яму она меня всадила...
-- Коля, перестань! -- просила его мать. -- Ну, а вдруг тётя Настя услышит твои шутки? Ей очень это не понравится!..
В домашней обстановке Черномордик не всегда отдыхал душевно. Собственно, ни с матерью, ни с братьями-юнкерами он не имел ничего общего, а подчас даже и тяготился их средой.
В городе, вот уже года три существовал кружок молодёжи, к которому примыкал Черномордик, ещё будучи гимназистом, и с которым не порывал связи и в период своего "копчения", как выражался он в палате.
К кружку молодёжи примыкали гимназисты, гимназистки и даже епархиалки. Заметными членами кружка являлись бывшие студенты, волею судеб вынужденные прозябать за пределами университетского города.
Появлялись в кружке ещё и люди приезжие из группы "Безымянной Руси".
К этим людям кружок молодых людей относился как к учителям жизни, и с каждым их появлением союз молодых людей увеличивался численностью, креп и заводил связи на стороне.
Осенью памятного для России года, когда проснулось всё общество, кружок молодёжи явился в городе самым чувствительным аппаратом для восприятия новой жизни.
Освободительные лозунги из центров доносились на окраины и здесь попадали на благоприятную почву.
В период петиций и банкетов, в глухом городке так же писались петиции и так же как в других местах устраивались банкеты.
Телеграфные проволоки принесли весть о телеграфной забастовке, и первыми в городе забастовали почтово-телеграфные служащие, за ними потянулись приказчики и закрыли магазины.
Забастовали земские служащие, началось брожение среди учителей... Но их опередили забастовавшие гимназисты и гимназистки.
И Черномордик в числе других принимал самое горячее участие в общем движении.
Свою работу перенёс он и в палату, но на первых же шагах он разочаровался.
Из всего численного состава губернских присутственных мест навстречу предложению Черномордика пошли только три чиновника из университетских, один ветеринарный врач и несколько наборщиков из губернской типографии, а из угловой комнаты подходящим человеком Черномордик считал только одного Ватрушкина.
-- Николай Николаевич, я давно видел несовершенство жизни, -- говорил Ватрушкин Черномордику, -- но только, что же я мог поделать?
-- А надо бы вам было работать над самообразованием. Недурно бы было и примкнуть к какой-нибудь организации.
-- В сельские учителя я хотел, да экзамен не выдержал, -- печально говорил Ватрушкин.
-- Давайте заниматься, я вас и в учителя подготовлю, -- уверенным тоном говорил Черномордик, и Ватрушкин не сомневался в словах юного писца из бывших гимназистов.
Когда Черномордик рассказал Ватрушкину о пользе союза чиновников, последний патетически восклицал:
-- Вот, вот!.. И я тоже давно думал об эксплуатации чиновников начальством, да только боялся говорить об этом... А вы вон как смело говорили... Брызгин, этот дьявол порядочный. Доносчик он, обо всём доносит начальству.
Собственно, Ватрушкину хотелось рассказать Черномордику о том, что он знал, а он знал, что в течение двух последних недель Брызгин несколько раз побывал в кабинете его превосходительства, и последнему уже всё известно о Черномордике.