Что касается того внешнего выражения, какое нашла эта поэзия в стихах Тютчева, то прежде всего надо принять во внимание, что он воспитался на образцах немецкой поэзии. Гейне, Ленау, Эйхендорф, отчасти Шиллер и, в очень сильной степени, царь и бог немецкой поэзии Гете, - вот его главные учители. Тютчев ценил Гюго, Ламартина, кое-кого еще из французов, но дух их поэзии, их "манера" были ему чужды. Поэзия Тютчева, в лучших своих созданиях, жива не метафорами и антитезами, как поэзия французская, но целостностью замысла и певучестью строфы, как поэзия немецкая...
У своих русских предшественников Тютчев почти ничему не учился. В ранних его стихах есть влияние Жуковского и, отчасти, Державина; позднее Тютчев кое-что воспринял у Пушкина. Но в целом его стих крайне самостоятелен, своеобычен. У Тютчева совершенно свои приемы творчества и приемы стиха, которые в его время, в начале XIX века, стояли вполне особняком. В этом, может быть, кроется и причина того, что так долго не умели оценить поэзию Тютчева.
Самый любимый и вместе с тем совершенно самостоятельный прием творчества Тютчева состоит в проведении полной параллели между явлениями природы и состояниями души. В стихах Тютчева граница между тем и другим как бы стирается, исчезает, одно неприметно переходит в другое. Нигде не сказалось это так ясно, как в стихотворении "В душном воздухе молчанье", где предчувствие грозы, томление природы, насыщенной электричеством, так странно гармонирует с непонятным волнением девы, у которой "мутится и тоскует" влажный блеск очей. Столь же замечательны в этом отношении стихи "Слезы людские, о слезы людские" и "Дума за думой, волна за волной". Может быть, менее тонко, резче, проведено сравнение в стихотворении "Фонтан". Нередко второй член сравнения у Тютчева опущен, и перед нами только символ, только образ из мира природы, а то, что ему соответствует в мире души, предоставляется угадать. Таковы стихи "Что ты клонишь над водами".
На этом совпадении явлений внешнего мира и мира внутреннего основана особенность эпитетов Тютчева. Пушкин умел определять предметы по их существу; Тютчев стремился их определять по впечатлению, какое они производят в данный миг. Именно этот прием, который теперь назвали бы "импрессионистическим", и придает стихам Тютчева их своеобразное очарование, их магичность.
Сливая внешнее и внутреннее, Тютчев может говорить о "всемирном благовесте солнечных лучей", о "румяном, громком восклицаньи" утреннего луча, о том, как "небо протекло по жилам эфирною струею", как звезды "небесный свод приподняли своими влажными главами", как "живые благовонья бродят в сумрачной тени", как "море баюкает сны тихоструйною волною". Этим объясняется, почему у Тютчева звезды - "чуткие", луна - "магическая", мгла - "очарованная", день - "как бы хрустальный", тьма - "гремящая", стан - "оправлен в магнит", голос жаворонка - "гибкий, резвый", сон - "волшебнонемой", час - "мертвый"; почему у него деревья "поют", воздух "растворен любовью", вершины (дерев) "бредят", лазурь "льется" (на отдыхающее поле), луна "очаровывает мглу". Этим объясняются и странные определения Тютчева в наречиях: край неба "дымно гаснет", что-то порхнуло в окно "дымно-легко, мглисто-лилейно", долина "вьется росисто", дубрава "дрожит широколиственно", фонтаны "брызжут тиховейно", золотой месяц "светит сладко", птицы "реют голосисто" и т. п.
Другой любимый прием Тютчева, которым, впрочем, он пользовался реже, состоит в сопоставлении предметов, по-видимому, совершенно разнородных, и в стремлении найти между ними сокровенную связь. Характерно в этом отношении его стихотворение "Так здесь-то суждено нам было". Тютчев изображает всю роскошь южной страны, "где вечный блеск и ранний цвет", и где "поздних, бледных роз дыханьем декабрьский воздух разогрет", - и в этом краю, который он сам в другом месте назвал "раем", изображает последнее прощание двух любящих... Tот же прием находим мы в стихотворениях "Маl'aria" и "Пламя рдеет, пламя пышет". Встречаем мы его и в отдельных выражениях, где это приводит к так называемой "оксюморности". Так, Тютчев говорит, что "в волшебном сне он узнал" много "неведомых лиц", что ветер "понятным" языком твердит о "непонятной" муке и т. д.
Самая форма стиха у Тютчева, при первом взгляде, кажется небрежной. Но это впечатление ошибочное. За исключением немногих (преимущественно написанных на политические злобы дня), большинство стихотворений Тютчева облечено в очень изысканные метры. Напомним, например, стихи "Грустный вид и грустный час". При беглом чтении не замечаешь в их построении ничего особенного. Лишь потом открываешь тайну прелести их формы. В них средние два стиха первой строфы (3-й и 4-й) рифмуются со средними стихами второй строфы (9-м и 10-м). Притом, чтобы ухо уловило это созвучие, разделенное четырьмя стихами, Тютчев выбрал рифмы особенно полные, в которых согласованы не только буквы после ударяемой гласной, но и предыдущая согласная (которую французы называют consonne d'appui [ Опорная согласная -- франц. ]): "гробовой - живой", тумана - Лемана". Примерами не менее утонченного построения могут служить стихотворения: "Поэзия", "Вдали от солнца и природы", "Слезы людские, о слезы людскиe", "Двум сестрам", "Венеция", "Первый лист", "Кончен пир, умолкли хоры".
Не меньше изысканности у Тютчева и в самом строении стиха. Он с величайшей заботливостью применял в своей поэзии все те вторичные средства изобразительности, которые были хорошо знакомы поэтам античным, но которыми пренебрегают многие из выдающихся современных поэтов. Так, он охотно употреблял внутренние рифмы и ассонансы, например: "В какой-то неге онеменья ", "И ветры свис тели и пели валы", "Кто скрылся , зарылся в цветах?", "И без вою и без бою ", "Под вами немые , глухие гроба", " Неодолим , неудержим ", " Неистощимые , неисчислимые " и т. п. Понимал Тютчев и то значение, какое имеют в стихах аллитерации. Вот несколько более ярких примеров: "Как пл яшут п ы л инки в п о л дневных л учах", " В етрило в есело з в учало", "Объятый н егой н очи", " С ладкий с умрак полу с онья", " Т ихий, т омный, благовонный", " З емля з еленела"... Эта заботливость приводила Тютчева иногда к настоящим звукоподражаниям, как, например, в стихах: " К ругом, к а к к им валы , зв уч али скалы ", "Хл ещ ет, св ищ ет и ревет", "Блеск и движение, гр охот и гр ом...
Все это делает Тютчева одним из величайших мастеров русского стиха, "учителем поэзии для поэтов", как выразился А. Горнфельд. В поэзии Тютчева русский стих достиг той утонченности, той "эфирной высоты" (слова Фета), которая до него не была известна. Рядом с Пушкиным, создателем у нас истинно классической поэзии, Тютчев стоит как великий мастер и родоначальник поэзии намеков. У Тютчева не было настоящих преемников, можно назвать лишь одного Фета, который, впрочем, развился без его непосредственного влияния. Только в конце XIX века нашлись у Тютчева истинные последователи, которые восприняли его заветы и попытались приблизиться к совершенству им созданных образцов.