Из сада приятно тянуло запахом распускающихся листьев. В глубоких долинках между буграми, где росли старые развесистые ветлы, громко кричали грачи. Они точно пытались убедить кого-то, что наступают дни самого светлого и безмятежного счастья, и проясневшие поля радостно внимали им.
С удовольствием прислушивался к их крикам и Богавут. Черные сны точно занавесились и позабылись. Радостно ощущались толчки освежившейся крови в сердце и сладкое нарастание какой-то щекочущей истомы. Склонившись и сильно напирая рукою на коловорот, Богавут чинил плуг. Приятно было крепкой рукой налегать на сталь и вдыхать запах сосны, тонко струившийся из просверливаемого дерева.
"Хорошо", -- думал всем телом и мыслью Богавут.
А Лев Семенович, с жирным, словно опухшим, лицом, выпятив круглое брюшко, мелкими шажками похаживал мимо управляющего и говорил:
-- Видите, как мы славно сжились в один месяц. Полюбуйтесь на наши отношения! Я глубоко уважаю вас, а вы... вы скоро будете почти боготворить меня. А почему? Потому что мы сразу же крепко договорились не касаться политических тем. Я -- дальновиден! Я о-очень зорок! И я сразу же признал в вас почти эс-дека! Но что же из того! Я безбоязненно предложил вам место. Подумал: "Ничего! Выветрится! Обширкается! Подсохнет!"
-- Я не эс-дек! -- выговорил Богавут спокойно и весело.
Вокруг было так хорошо, и груди так отрадно дышалось, что и наивная болтовня не вызывала досады.
Лев Семенович еще больше выпятил брюшко и растопырил руки.
-- Сохрани Бог! -- почти воскликнул он. -- Я вас и не обвиняю в излишнем увлечении социализмом. Мне да вас обвинять! Кто я сам? А? Кто я сам? Как вы думаете?
Он мелкими шажками подбежал к управляющему, как-то раздул щеки и, понижая голос почти до шепота, выговорил:
-- В мечте и теории я сам одним плечом примыкаю к великому Бебелю! Как же-с! Читал его брошюрки и восхищался. И чистосердечно примыкаю к нему одним плечом! Смею вас уверить! Примыкаю!
Он забежал сбоку и, подняв к верху указательный палец, почти выкрикнул:
-- Но только одним плечом! И в теории, и в мечте!.. В мечте! -- выкликивал он, высоко потрясая указательным пальцем. -- А на деле и другим плечом я более склонен примкнуть к Пуришкевичу! To есть: стою за твердую власть. Вы меня понимаете?
Красивое, но суровое лицо Богавута чуть дрогнуло.
-- Почти, -- выговорил он безразлично, -- почти понимаю.
-- Одним словом, я хочу сказать вот что, -- заговорил Лев Семенович. -- Каждый благородный человек должен примыкать одною стороною сердца к Бебелю и мечтать вместе с ним о золотом веке и благосостоянии всех. Но! Но, -- выкрикнул он почти грозно и раздувая щеки, -- но вместе с тем нужно добросовестно исполнять и каждое предписание господина уездного исправника и тому подобных властей. Почему? -- спросил он Богавута деловито и строго. -- Почему? А потому, что предосудительное поведение даже благородного человека достойно всяческого порицания, а пренебрежительное отношение к властям всегда строго наказуется в каждой благоустроенной стране. Теперь вы меня поняли?
-- Совершенно, -- ответил Богавут и вдруг весело и звонко расхохотался.
Горничная с крыльца крикнула:
-- Кушать подано! Пожалте к столу!
Богавуту пришло в голову:
"Сейчас я увижу Надежду Львовну. Это хорошо".
Грачи, черным шаром взмывавшие высоко над ветлами, крикнули ему:
-- Хорошо! Хорошо!
И бодро бившаяся кровь точно радостно поддакнула:
-- Хорошо!
-- Ну, идемте обедать, -- сказал ему Лев Семенович. -- Ух, вкусно сейчас дернуть одну рюмашку водки и закусить маринованным грибком!
-- А вторую парниковой редиской? -- весело спросил Богавут.
Светлая, как морская волна, мысль торкалась в виски, сладко оглаживала сердце, приветливо замирая, нашептывала в каждой жилке:
-- Надежда Львовна сама прелесть. И маринованные грибки совсем не ерунда. И редиска не ерунда. Не ерунда и этот золотистый воздух, и все, что ты видишь вокруг. Это -- жизнь!
Вероятно, что-то вроде этого пришло на мысль и Льву Семеновичу, ибо у самого крыльца он вдруг сказал:
-- И ухажерище же я был в молодости. У-ух! Ухажер, питух и картежник. Семьдесят тысяч я в четыре года профуфыкал! В драгунском Вознесенском. Да! Знай наших, чёрт меня побери!
Подойдя к столу; и со вкусом налив две рюмки водки, он сказал:
-- Итак, за здоровье драгунского Вознесенского и за Бебеля? Да? Или сперва за Бебеля?
Богавут засмеялся.
-- Нет, сперва за здоровье здесь присутствующих дам, потом за драгунский Вознесенский, а затем за Бебеля, -- сказал он.
-- Браво, браво! Мы выпьем сегодня по три рюмки водки. Браво! -- закричал Лев Семенович.
Лидия Ивановна поморщилась:
-- Лёв, не мешало бы потише. Ведь ты не подпрапорщик.
Губы Надежды Львовны приветливо улыбнулись Богавуту, но глаза глядели как всегда: удивленно и, пожалуй, точно испуганно.
Подали зеленые щи из щавеля, поджаренные, осыпанные сухарем яйца и вкусные, приятно щекотавшие обоняние ватрушки с творогом. Делая серьезное лицо и раздувая щеки, Лев Семенович провозглашал четвертый тост, вдруг порешив выпить и четвертую рюмку водки:
-- За благосостояние всех и за золотые мечтания всех бла-а-родных людей, однако, благоразумно повинующихся законной власти! -- восклицал он, обсасывая зеленые от щавеля усы.
После обеда у Богавута всегда находилось часа полтора свободного времени, и теперь, пользуясь свободой, он пошел в сад. И, конечно, он был уверен, что встретит там Надежду Львовну. В эти часы, обыкновенно, весь дом спал, и только она одна гуляла по саду и читала какую-нибудь книгу. В боковой липовой аллее, на скамье, он увидел ее. Обрадовался, и голову слегка сладко закружило.
-- Я на вас сердита, -- сказала она ему, капризно выдвигая пухлую нижнюю губку.
Однако, подвинулась на скамье, точно желая дать ему место рядом. Но он не сел. Худощавое бледное лицо, с пышно взбитыми волосами, с большими серыми глазами, словно недоумевающими или испуганными, и приветливо улыбающимися яркими, как лепестки цветов, губами, точно дразнило его. Точно что-то обещало и сейчас же отталкивало. Бросало от тоски к радости. Сердцу порою сердито хотелось одолеть ее, стать над ней господином и причинить ей боль. Чтобы она долго помнила его, ибо только одни боли не забываются. Или пасть перед ней на колени, истребить собственную волю и провозгласить над собой светлое главенство женщины.
Она говорила:
-- Я на вас сердита за вчерашнее. Мне кажется, вы меня совсем не уважаете. Относитесь ко мне с легкомысленным презрением. Но что с вами сегодня? Вы сегодня какой-то особенный как будто?
-- Какой? -- чуть прошептал он. Он и в самом деле был сейчас особенно бледен и серьезен.
-- Какой-то такой. Непонятный. Таинственный... Кто вы? -- спросила она его вдруг тепло и даже, пожалуй, любовно.
Не хотелось шутить и лгать, но и всей правды сказать было невозможно.
Чуть пожав плечами, он ответил:
-- Я -- мост через великую реку к великому берегу. Через мою спину перевозят тысячепудовые орудия. И я должен хоть истекать кровью, но быть твердым и стоять непоколебимо: это -- я.
Она уронила на колени руки и, качая головой, проговорила:
-- Не понимаю я вас... Вы нарочно подзадориваете любопытство и бросаете страшные, загадочные слова!
Он ответил:
-- Я -- живой факел. Меня облили смолой и подожгли. Кричат: "Освещай дорогу в будущее и гори!" И вот я наполовину в огне.
Он утвердительно кивнул головой.
-- Это -- я, -- произнес он твердо и серьезно. -- Я, я!
И, повернувшись, быстро пошел прочь от нее.
-- Антон Григорьевич! -- окликнула она его тихо и точно грустно.
Он оглянулся, останавливаясь. Ее лицо снова точно дразнило его, и яркая улыбка больно надкалывала сердце.
-- Я хочу вам сказать...
-- Что? -- переспросил он.
-- Что я больше не сержусь на вас и, в знак примирения, разрешаю вам поцеловать мою руку. Поглядите: разве она совсем уж не соблазнительна для вас, моя рука?
Дразнящий, искрящийся ток будто отделялся от нее к нему навстречу, тревожа сердце.
Припомнились громкие обещания грачей:
-- Хорошо! Хорошо!
Он стоял в нерешительности.
-- А если, -- выговорил он, наконец, -- а если поцелуй женской руки переломит хребет моста, и тысячепудовые орудия полетят в тартарары? Что, если?
И, махнув рукой, он проворно ушел из сада. Он слышал, как она уныло вздохнула.
Когда она раздевалась, чтобы ложиться спать, она долго рассматривала в зеркало свою тонкую, красиво выточенную фигуру. И с досадой думала о Богавуте:
"Кто он? Дурак? Сфинкс? Или кто?"
Сердце томилось капризной досадой, а порою всепрощающей мягко-приветливой тоской.
Перед самым сном ей внезапно пришло в голову:
-- Может быть, просто он хотел мне намекнуть своим ответом, что болен какой-нибудь легкомысленной болезнью? Это с его стороны благородно!
Рядом всколыхнулась другая мысль:
"Пьяного мужа безалаберная жена, кажется, снова очень хочет прыгнуть в омут".
В мыслях она стала жестоко бранить себя, томясь среди приветливых подушек.
Но глаза уже закрывались, и теплое тело охватывала сладкая истома сна, отодвигая действительность и задергивая ее сказочными занавесями.