Надежда Львовна встретила Богавута, когда он шел из своего флигеля в дом обедать, и, лукаво полузакрывшись алым зонтиком от Илюши, который сердито наблюдал за нею с крыльца, поспешно шепнула Богавуту:
-- Остановись, повернись лицом к амбарам и слушай, что я тебе буду говорить!
Богавут остановился и повернулся.
-- Илюшка, -- зашептала Надежда Львовна, -- сам ты видишь, -- бродит за мной по пятам всюду! Чистое наказание! И не дает возможности повидаться с тобой наедине. А, между тем, я хочу, хочу и видеть тебя, и говорить с тобой... Ты слышишь меня?
-- Слышу, -- прошептал Богавут, -- еще бы! Я слышу и чувствую тебя, когда тебя даже нет со мной!
Надежда Львовна жарко зашептала:
-- Верю! Милый! Любимый! Крепкий и сильный мой! Верю и за это люблю! Но ты не сердишься на меня?
Жаркий шепот закружил голову, напомнил о неисчерпаемых радостях, разбудил неугасимую жажду.
-- За что мне сердиться на тебя? Как можно сердиться на радости? -- прошептал Богавут со вспыхнувшими глазами.
-- Верю! Милый! Бурный! Люблю твои глаза! Но все-таки ты не сердишься на меня за то, что я сказала противному Илюшке, что ты целовал меня почти без моего согласия, -- шептала Надежда Львовна, -- ну, не совсем ясно истолковав, будто бы, мое кокетство с тобой? Понимаешь, голубчик, -- ну, как я могла вынести на базар нашу любовь? Ну, как могла? Милый!
-- Конечно, не могла, -- согласился Богавут. -- Ты -- права!
-- Ты понимаешь мою ложь?
-- Вполне. Ты -- права. Ты -- всегда права!
-- И ты не осуждаешь меня?
-- Ничуть. Но по какому праву он расспрашивал тебя о наших отношениях? Как смел?
В сердце поднялась сердитая буря. Надежда Львовна шепотом затараторила, красиво отпячивая нижнюю губку, широко, как всегда, раскрывая глаза:
-- Во-первых, на правах глупого. Это раз. Во-вторых, на правах приятеля моего мужа. Это два. Затем, -- он же мой родственник! Ах, этот глупый Илюшка! Сколько он крови испортил мне! Понимаешь, я же, конечно, ужасно защищала тебя и всячески выгораживала...
-- Верю...
-- Ах, -- вздохнула, покачав головой, она, -- этот противный Илюшка! Как он мне надоел! О-о! Главное, -- мешает нам видеться! Ежеминутно подсматривает! "Змея его в сердце ужалила", -- дурак! Вот и сейчас погляди: старается подслушивать, о чем мы говорим! Со злости даже противный веснушчатый нос стал, -- полюбуйся, -- зеленым, как недозрелый крыжовник! Ф-фу, глядеть тошно! У-у, ненавижу его!
Выбрасываемые, как бисер, слова казались самой истиной. Было и радостно, и сладко слушать их. И рос гнев на соглядатая. По какому праву мешает он их встречам? Как смеет загораживать от него такие розовые, такие душистые, такие сверкающие радости? Зачем назойливо становится поперек дороги?
Дыхание захватило, когда он спросил:
-- А все-таки... как бы нам увидеться... надолго?
-- Ума не приложу! Думаю об этом ежеминутно. У-y! И по твоим глазам вижу все! Соболезную! Сострадаю! Ищу свидания! Брежу им! Ну, взгляни в мои глаза! Прочти в них!
Он прочел, и губы пересохли от жажды.
-- Придумай что-нибудь, чтоб увидеться!
Илюше надоело стоять. Присел на ступеньку, положил руку на эфес шашки. Лицо растерянное, страдающее. В маленьких глубоко сидящих глазках -- тоска, обида, досада.
-- Надежда Львовна! -- наконец, не выдержал он пытки. И голос задрожал, как расколотый.
-- Надежда Львовна!
-- Что еще такое? Ну, что вам?
Показалось: даже самое ее платье, розовое, как утренняя заря, с досадой и гневом зашелестело вокруг милого, радостного тела.
-- Ну, что вам?
-- Обедать ждут! Вот! А вы все... не наговорились...
Уходя, она успела шепнуть в сторону Богавута:
-- Буря моя жаркая... ты!
Богавут с гневом и пристально взглянул в самое лицо Илюши, не поклонился, пожал плечами, сделал так, что опередил его, хлопнул перед самым его лицом дверью и вошел в дом следом за благословенным розовым облаком, ощущая на себе его радостные ткани. За дверью шепот услышал плачущий и проклинающий:
-- Кавалергард тоже... Посмотрим!
Илюша был юноша совсем не злой. Скорее, даже добрый и робкий. Застенчивый. Свои эти свойства, и застенчивость, и доброту, и робость, он часто, по крайней мере, с полной ясностью ощущал в своем сердце. Но всегда как-то выходило так, что он на эти свои врожденные свойства ужасно как сердился. Должно быть, ему хотелось быть злым и наглым. И сейчас он весь как-то раскалывался надвое. В душе, наедине сам с собою, обсуждая свое нелепое столкновение с Богавутом, он всецело обвинял себя.
-- Нелепо поступаю, как приготовишка!
И как будто, в силу именно этого, хотелось быть еще более наглым и злым. Стоя на крыльце, он твердо решил:
-- Кончено! Вызову его на дуэль! Пусть посмотрит зазнаешка! Только бы Лев Семенович уехал поскорее в город! Посмотрим тогда!
Обед прошел для него сумрачно. Всю столовую точно обволокло тучами. Надежда Львовна не взглянула на него ни одним глазком. Богавут, как нарочно, молчал, так что и к нему придраться было невозможно, а этого так хотелось. Разговаривал один Лев Семенович. И то не разговаривал, а пил наливку и провозглашал тосты. Говорил с стаканом наливки в руке:
-- Пью за ваше здоровье, пылающие головы! Пусть осуществится золотая мечта! Пролетарии всех стран, объединитесь и поцелуйтесь, -- я против этого ничего не имею! Даже больше того! Я дружно примыкаю к вам одним плечом! Но, но! В то же время сочувственно говорю вам: до наступления золотого века ведите себя смирно и благоразумно! Ибо, что делать! В противном случае, к вам придется применить, с болью в сердце, все строгости закона!
Провозглашал, раздувая щеки и серьезно спрашивал Богавута:
-- Вы удивляетесь, глядя на меня?.. А? До чего я в курсе дела? И как мог проникнуться в моем пустынном отшельничестве такими возвышенными теоремами? Так? Антон Григорьевич?
А Илюша после обеда решил еще непреклоннее:
"Будем драться! Он оскорбил меня действием: взял за локти! Или пусть извинится! Пусть письменно попросит прощения!"
Кофточкин ужасно как обрадовался, когда узнал от товарища о его решении драться с Богавутом. Обрадовался, и, вместе с тем, и испугался, однако. Ему страшно хотелось быть у Илюши секундантом, но он боялся ответственности: кажется, штатских секундантов привлекают к суду? И зачем только существует такой несправедливый закон? Чего смотрит Государственная Дума? Кофточкин заколебался было. Но желание быть секундантом одолело боязнь ответственности. Взяло верх. Обсуждая вместе с Илюшей в долине, между буграми, как удобнее устроить кровавую встречу, Кофточкин говорил:
-- Во-первых, это уж мое дело озаботиться, -- я непременно достану фотографический аппарат.
-- Зачем? -- спросил Илюша, не без удивления. -- К чему?
-- Надо будет непременно снять нас, всех участников, на месте встречи. Я сброшу с одного плеча шинель вот так. Ты видишь? Коротким жестом придержу ее в широких складках вот здесь. Видал? Левой рукой, конечно. А в правой у меня красиво замрет опущенный дулом вниз револьвер. Понял?
-- Это для чего тебе-то револьвер? -- спросил Илюша. -- Секундантам не полагается никакого оружия.
-- Как это не полагается? Ведь я же должен буду следить за порядном? Как же безоружный может следить за порядком? Чудак ты! -- заволновался Кофточкин.
-- Нельзя. Ты должен быть без оружия. Так полагается.
-- Глупо полагается! Я хочу!
-- Нельзя, ты можешь ответить...
-- Ах, в таком случае в правой моей руке красиво замрет носовой платок. Будто бы сейчас сделаю им роковой знак. Сигнал!
-- И аппарат фотографический неудобен.
-- Ну, уж это извини!
-- Право же, неудобен.
-- Нет, я его принесу хоть секретно. Какая же это дуэль, если...
-- Кофточкин! -- вдруг совсем жалобно позвал Илюша приятеля. -- Клянусь честью, я не хочу его убивать. Я только поцарапаю ему ногу, слегка, ниже колена, чтоб этот кавалергард знал...
Он отвернулся в сторону и вдруг расплакался.
-- Конечно! -- закипятился Кофточкин. -- Зачем его убивать! Какая это дуэль, если... И секунданты могут за это ответить. Просто ты чуть-чуть поцарапаешь ему ногу! Ты ведь стреляешь как Вильгельм Телль. Даже лучше Вильгельма Телля!
Вскоре Лев Семенович уехал на несколько дней в город, на ярмарку: нужно было запродать шерсть. И в этот же день Богавут получил от Илюши формальный вызов на поединок.
Богавут долго отнекивался, всячески отговаривался, был, видимо, смущен. Но затем внезапно и неожиданно принял вызов. Вдруг испугался показаться трусом в глазах так жарко заласкавшей его женщины. Сердился на себя, но принял вызов.
Кофточкин сообщил Илюше:
-- Ура! Наша взяла! Кавалергард согласился. Сурово вот так процедил: "Передайте вашему приятелю, что он волен поступить, как угодно, но я свой выстрел брошу вверх. У меня нет никакого желания его убивать!" Ну, и гордяк же! И, правда, это отлично! Ведь ты тоже только чуть-чуть поцарапаешь его? Да? В ногу, ниже колена?
-- Клянусь! -- с жаром ответил Илюша. -- Клянусь чем хочешь!
-- Я только такие дуэли и понимаю. Какие же это дуэли, которые... Только вот такие дуэли и интересны. Ведь да?