Монашек проворно жевал хлеб, криво двигая изъеденными язвой челюстями, беспокойно поглядывал на Богавута заслезившимися глазами и порою как-то жалобно хмыкал своими изорванными ноздрями. И эти его беспокойные взоры громко говорили о тяжкой беспрерывной работе его мысли. Казалось, он чувствовал приближение опасности, мутившей его ум, и изобретал способ, чтобы избежать ее.
"Это он -- Свержнев, -- холодно думал Богавут, вытянув ноги, -- это он!"
И он догадывался, что ежедневные в течение целых двух месяцев ожидания смерти довели Свержнева до психоза, истребили в нем все, кроме животного желания -- хоть как-нибудь да жить. Жить, жить! Казалось, это все, что осталось от пламенного мечтателя Свержнева. И еще одна страшная догадка томила Богавута. И он хорошо понимал, что эта догадка родилась в нем только потому, что и он сам в мыслях не раз переживал те же ощущения, тешился теми же мечтами, которые подтолкнули руку Свержнева на дело. Плотно сжав губы, Богавут думал:
"И это он сам, своею рукою изуродовал себя. Чтоб его никто, нигде, никогда не узнал! Он сам! Чтоб обеспечить себе жизнь! Боль охватывала сердце и пробуждала буйную, душную злобу на слабость человеческую, на властные запросы тела, исторгала ненависть к тем беспредельным ужасам, растаптывающим святое святых человека. И в гневе хотелось вместе с тем вызвать все эти ужасы на единоборство, чтоб гордо заявить:
-- А меня не растопчете. Видите, -- я все тот же!"
Богавут поднялся с пенька, сделал несколько шагов и вновь остановился перед жующим все еще монашком.
-- Я все тот же, -- выговорил он, -- и я не понимаю, почему ты меня боишься? Ведь моя участь ни на волос не лучше твоей и, вступая с тобой в разговор, я рискую не менее тебя. Удивляюсь, какие соображения толкают тебя на лукавство. Прямо-таки удивляюсь. Ума не приложу, для чего вся эта игра с твоей стороны?
Богавут развел руками.
Монашек глядел на него одним глазом. Клочки русых волос чуть шевелились на его подбородке.
-- Не понимаю, о чем вы говорите! -- пискливо выкрикнул он, наконец, и его глаз гневно засветился. -- Святые угодники, сколько он наговорил слов, и ничего нельзя понять! Так-таки ничего!
-- Не притворяйся! -- вырвалось у Богавута гневно. -- Ведь мы один на один с тобою, с глазу на глаз! И ни одна душа не слышит нас. Брось же лукавство и будь откровенным так же, как хочу быть откровенен с тобою и я. Подумай! Для нас обоих полезно о многом подробно переговорить. Ведь это для нас обоих чрезвычайно выгодно! Ну, пойми меня!
Он вплоть приблизился к монашку и положил на его плечо руку.
-- Ну, пойми же, -- упрашивал он его дружелюбно, -- пойми, дикий ты человек!
Глаз монашка выразил на одну минуту недоумение, растерянность; казалось, он соображал, как для него безопаснее поступить. Но через мгновение все его обезображенное лицо перекосилось в дикой гримасе беспредельного ужаса. Глаз заслезился. Он визгливо выкрикнул:
-- Отче Серафиме преподобный! Ну, чего ко мне пристает этот человек в степи? Какую выгоду он нашел в моем старом подряснике? Варвара великомученица, какими сердитыми глазами он на меня глядит! Отроки праведные Борис и Глеб! -- выкликал он в гневе, брызжа слюною с изъеденных язвою губ. -- Отроче младо, предвечный Бог! Кто поймет этого человека из степи! У-y, до чего страшно выкатывает он на меня свои буркулы! Честной животворящий крест, до чего страшно!
Монашек стал брезгливо отплевываться, между тем как его безбровый глаз будто насквозь сверлил Богавута враждой и ненавистью.
-- Тьфу, тьфу, -- брезгливо отплевывался он, -- дщерь Вавилона окаянная, до чего много ненависти в этих глазах! У-ух, до чего много злобы!
Он еще что-то хотел сказать, но замолк на полуслове. Богавут еще ниже склонился над ним и, схватив его за локти, поставил на ноги.
-- Петр Свержнев, -- выговорил он злобно, весь охваченный буйством, -- Петр Свержнев! Или ты уже давно продал всех нас, если рискуешь так нагло играть комедию с глазу на глаз со мною! Петр Свержнев! Ну, отвечай мне сию же минуту!
Он бурно потрясал монашка за локти, притискивая его туловище к плетеной стене шалаша. И все шепотливо выкрикивал:
-- Петр Свержнев, ну, отвечай мне!
Но, наконец, устав от негодования и бурного взрыва, оставил его тело в покое, сделал шаг назад
Руки монашка бессильно повисли вдоль туловища. Он тоже как будто смертельно устал. На шрамы его лица легла как бы тень. В карих глазах мелькнуло что-то, похожее на грусть.
-- Вокруг никого нет? -- вдруг спросил он приятным грудным баритоном.
-- Ни души, -- холодно ответил Богавут, -- на четыре версты вокруг ни единого жилья. А пастухи отсюда версты за две.
-- Ты говоришь правду? -- тревожно спросил монашек уже слегка измененным голосом.
-- Правду. Отсюда и револьверного выстрела никто не услышит, -- глушь... -- ответил Богавут.
В мыслях досадливо метнулось: "А зачем я сказал ему о револьверном выстреле? К чему?"
-- Поклянись! -- точно приказал монашек сурово.
Богавут пожал плечами:
-- Клянусь.
-- Ну, вот что. Ты все-таки зови меня Григорием Иванычем.
-- Хорошо.
-- И называй меня "на вы".
-- Прекрасно.
-- Это во-первых...
-- А во-вторых? -- спросил Богавут.
-- Во-вторых, отведи меня куда-нибудь подальше и от этого жилья. Вон хотя бы в кусты, на берег той речонки, -- кивнул монах изуродованным лицом.
-- Все еще боишься? Хорошо, -- почти дружелюбно согласился Богавут.
Но в мыслях прошло что-то черное, дохнувшее кошмаром, холодом тронувшее сердце.
"Не может быть! -- в мыслях решил Богавут. -- А если это так, то и жить не стоит! Пусть!"
-- Нет стоит, -- точно шепнуло приветливое, ласковое небо.
-- Стоит, -- благоухала степь.
-- Ну, идем, -- сказал Богавут резко и двинулся к речке.
Монах с трудом отлип от стены и пошел следом за ним, мягко ступая липовыми лаптями.
"И все-таки я напрасно сказал ему о револьверном выстреле! И почему именно сказал о револьверном выстреле?" -- мутно и смятенно стояло в мыслях Богавута.
-- Неужели? -- проговорил он вслух.
-- Что неужели? -- переспросил его монах.
Он все отставал от Богавута, как-то с мучением припадая на левую ногу, опираясь на толстый суковатый посох. Богавут, чуть обернувшись, сказал:
-- Неужели низость человеческая не знает пределов?
-- А где ты поставишь пределы вершинам его духа? -- вопросом же ответил монах. -- Вопрос: где верх, где низ? Вот я перевернул мой посох, и верх стал низом, а низ верхом.
Он сделал два шага и добавил:
-- Небесам, взирающим на землю, земля, люди и их законы должны казаться вершинами мировых истин. Вон ястреб, парящий надо мною, взирает на меня сверху вниз, и я кажусь ему мышью, меньше мыши, насекомым, праздно обременяющим землю! Так?
В глазах Богавута точно все заволоклось дымом. Страшной, беспредельной тоской пронизало сознание.
"Разве пропустить его вперед?" -- подумал он о монахе.
"Не к чему! Не надо!" -- решил он, преодолевая себя напряжением воли.
И остановился на берегу; Сутолки, на поляне, живописно окаймленной зелеными зарослями веселого лозняка.
-- Ты ничего не имеешь против этого милого местечка? -- спросил он, пробуя придать голосу шутливый тон.
-- Во-первых, "на вы". Забыл обещание? -- сердито поправил его монах.
Он остановился, припав на свой посох, и с мучительной гримасой на лице, засунув ладонь за пазуху своего засаленного подрясника, словно бы растирал грудь.
-- Слушаю-с, -- опять попробовал пошутить Богавут, чтоб расторгнуть тоску.
-- А там, за кустиками, разве там не жилье? -- беспокойно спросил монах, все еще держа руку за пазухой.
-- Где? -- переспросил Богавут.
В его сознании мутно прошло:
"Как это есть пословица о пазухе и о камне?"
-- Там, -- кивнул монах подбородком с торчащими жидкими клочьями волос, -- вон там будто вьется дымок.
Богавут оглянулся туда, куда указывал монах. И в это же мгновение хлопнул выстрел, и что-то противно свистнуло мимо правого виска Богавута. Стальным движением он прыгнул влево, дважды как-то дико извернулся и ударом кулака выбил дымившийся револьвер из вытянутой руки монаха.
-- Так ты вот как? -- задыхаясь, воскликнул он. -- Да? Верх стал низом?.. Да? И ястреб принял меня за воробья?.. Да?.. И ты перевернул свой посох?
Монах попятился от него, в карих глазах метнулся уже не испуг, а темное отчаяние и безграничная грусть. Он как-то пал наземь, вытянул руки. Изодранные губы вывернулись вверх. Лохмотья носа засопели.
-- Вася! Убей меня сейчас же! Милый! Окажи услугу! Родной мой, пожалей меня и убей! -- выкликал он, как в истерике, разбитым голосом. -- Разве ты не видишь, что Петра Свержнева больше нет? Боль съела Петра Свержнева всего, без остатка! Разве ты не видишь, что перед тобой гнусный червяк и мерзавец!
Богавут поспешно сделал несколько шагов, согнулся, как под тяжестью, словно вдруг превращаясь в дряхлого старика. Потом медленно отвернулся. Выпрямился. Стал глядеть на фиолетовые облака. И из его глаз сразу хлынули медленные, едкие слезы. Протяжно, веско и тепло он выговорил:
-- Не двинусь с места, клянусь! Цель вторично, но только в упор! Или воскресни! Воскресни!
За его спиной слышалось клокотанье, которое с трудом можно было признать за человеческие рыдания.
-- Низкий червяк, не пощадивший собственного лица своего, стоит ли он жизни? -- слышалось среди клокотанья.
Богавут, высоко подняв голову, безмолвно плакал, точно оплакивая дорогого покойника. И черной тучей обволакивалось сердце.