В усадьбе перед домом все казалось пронизанным радостным золотисто-розовым блеском. Радовались птицы, с звонким щебетом носясь по крышам построек. Радовался тучный темно-зеленый подорожник между амбарами. Радовались веселые кудрявые ветлы. Слегка кланяясь под легким ветром, они точно благодарили кого-то за радушные дни. В долинах, между буграми, гортанно кричали грачи:
-- Радуйтесь!
Богавут стоял около своего флигеля и поспешно говорил слесарю, что именно надо исправить в сеноворошилке и как. Лев Семенович стоял у каретного сарая, где кучер подмазывал громоздкие и поместительные дроги, на которых обыкновенно ездили только на ярмарки или в лес на пикник. Тут же стоял племянник Льва Семеновича Илюша, юный подпрапорщик, приехавший неделю тому назад в отпуск поправляться после воспаления в легких, и его приятель Кофточкин, ученик технического училища, завистливо оглядывавший Илюшину новенькую шашку, на желтой портупее, и его яркие погоны, обшитые галуном.
"Кончу училище и надену то же самое", -- думал он, морща свое сплюснутое, очень коротенькое и очень широкое лицо.
А Лев Семенович, с серьезным и глубокомысленным видом, все расхваливал молодым людям своего управляющего и раздувал щеки.
-- У-ух, голова у него чистого червонного золота, -- говорил он хриплым баском. -- Деловит, энергичен и распорядителен, как чёрт! Ему бы в Вознесенском эскадроном командовать, а не здесь прозябать. А умище? Не видал никогда такого. Полковник в Вознесенском глупее был. Ей-Богу! Паровая машина, а не ум. Даю честное слово! Бебеля наизусть режет. Кооперации, ассоциации, восьмичасовой отдых, все! Маркса, как "Богородицу", -- наизусть! Да! А красавец-то какой? Полюбуйтесь! А? Чем не кавалергард?
Илюша, сразу же невзлюбивший Богавута, и именно за его красивую внешность, фыркнул коротеньким, веснушчатым носом, скосил в сторону управляющего маленькие, слишком глубоко сидящие глаза и с досадой сказал:
-- Ну, положим, не так уж он красив! Нос у него чересчур длинен!
Кофточкин поддержал товарища.
-- Первое условие красоты -- симметрия. Я некрасив, -- проговорил он обидчиво, -- я, может быть, очень некрасив, но все-таки симметричен. Вот хоть смеряйте мое лицо ниточкой! Вот смотрите, как у меня: нос -- ровно вершок, лоб -- вершок и от носа до конца подбородка, глядите, -- тоже ровно вершок. А у него где симметрия?
-- А умище-то у него! -- снова восторженно воскликнул Лев Семенович, даже багровея от удовольствия.
-- Вот, взгляните, -- везде у меня ровно вершок, -- повторял Кофточкин тоже не без удовольствия.
Раздраженно раздув щеки, Лев Семенович крикнул ему:
-- А от уха до уха у тебя сколько? Две четверти?
-- Положим, что не две четверти, а всего четверть пять восьмых вершка, -- сконфуженно промямлил Кофточкин.
-- Кофта! -- крикнула ему с верхнего балкона Надежда Львовна. -- Зачем такая щепетильная точность? Вы нравитесь мне и таким, какой есть!
-- Конечно, если женщины смотрят только на наружность, то Сократ для них ноль, -- обидчиво сказал Кофточкин.
Надежда Львовна крикнула:
-- Ей-Богу же, женщины смотрят на все! Поверьте мне, Кофта! Ведь я же женщина!
А Лев Семенович бурчал:
-- То-то Сократы и сидят в каждом классе по два года!
-- А если учителя придираются! -- сердито закричал на него и Кофточкин.
Когда солнце склонилось уже к закату, все поехали на пикник, в лес, на берег Сутолки, версты на четыре выше пастушьего хутора. На одной стороне поместительных дрог сели: Лидия Ивановна, Лев Семенович и черноусый молодой человек, назвавший себя Богавуту так:
-- Брат здешнего станового пристава, готовлюсь на нотариуса!
А на другой стороне, с хохотом, разместились: Надежда Львовна, Богавут, Кофточкин и Илюша. Илюша, впрочем, все недовольно хмурился, так как Надежда Львовна явно умышленно уклонилась сесть рядом с ним и очень уж благосклонно поглядывала на Богавута. С полчаса, пока ехали, он все молчал, угрюмо пощипывая свои рыжие усики, потом также угрюмо запел:
В полдневный жар, в долине Дагестана,
С свинцом в груди лежал недвижим я...
Кофточкин, из чувства дружбы, подтянул было ему, но не в тон, чем и испортил Илюше все настроение. А ему было так сладко и приятно воображать себя умирающим в цвете лет из-за каприза молодой и легкомысленной женщины. Смерть казалась ему такой красивой, -- красивее жизни. Но фальшивая нота спугнула прекрасный сон, и он замолчал, еще больше насупясь. Испугавшись фальшивой ноты, замолчал и Кофточкин и вплоть до самого леса с обидой и печалью думал:
"Отчего все считают меня таким некрасивым, если мое лицо так симметрично? Почему?"
Но старый лес развеселил и оживил всех. На низком берегу узенькой Сутолки зажгли костер. Прыгали через него и смеялись и удаче, и неудаче. Кровь возбуждалась и зажигала щеки. Бросала в глаза цветные огни и обещала наслаждения, от которых мутилось сознание, сладко замирали сердца. Мужчинам приходило на мысль, что вокруг слишком мало женщин. Их надо было больше, как можно больше. Пусть было бы так же много, как звезд в небе. И пусть это заставило бы их соперничать в кокетстве и доступности. О, как бы это было хорошо и заманчиво!
После чая пили вишневую наливку, еще больше накалившую сердца. И желания стали еще необузданнее и жарче. Сделалось еще веселее. Всех потянуло петь. Пели хором. Пели поодиночке. Пели дуэтом: Кофточкин и Илюша -- "Горные вершины", и на этот раз очень недурно. "Брат здешнего станового пристава", как он себя называл, промелодекламировал под гитару "Орел и змея" -- Полонского, плоховато, но страшно. В фразе "вдруг змея его в сердце ужалила" слово "змея" он выкрикнул так громко и страшно, что Лидия Ивановна вскочила с ковра, раздавила чайное блюдце и истерично завизжала:
-- Где змея? Ай, батюшки!
А Надежда Львовна полезла было на дерево.
Кофточкин успокоил обеих женщин:
-- В стихотворении змея. Не бойтесь!
В перерывах между пением, красный от наливки Лев Семенович, любовно взяв под локоть Богавута, сообщал ему по секрету, шепотом:
-- Ей-Богу же, я храню, как святыню, портрет Бебеля. Ей-Богу же!
-- Где? -- смущался Богавут.
-- В кабинете. Под тюфяком. Ей-Богу же! Кстати, социал-демократы как называют друг друга? Коллегами?
-- Товарищами!
-- Ей-Богу же, товарищ! Но только никому ни гу-гу! А то дойдет до Петербурга... И что скажет тогда Вознесенский драгунский? Какое он взрастил чадо?
Лев Семенович расхохотался, весь заколыхавшись, закашлялся, поперхнулся и, подняв вверх указательный палец, горделиво воскликнул:
-- Но только одним плечом! Одним! Другим -- твердая власть и ничего больше! Эскадрон! -- еще громче выкрикнул он вдруг голосом команды. -- Спр-р-рава повзводно к твер-р-р-дой власти ша-а-гом м-а-а-арш!
И, молодцевато повернувшись, пошел к Лидии Ивановне.
Затем играли в горелки. Горели все поочередно, но мужчины ловили только одну Надежду Львовну. Богавуту, впрочем, она заметно поддалась сама, уклонившись от Кофточкина. Богавут, охватив ее на бегу за талию, успел жарко шепнуть:
-- Ты любишь меня? Да?
И зноем обдал ее ответный, возбужденный шепот:
-- А этого ты не видишь в моих глазах? И ты еще спрашиваешь?
И зноем обдали мерцающие влажные глаза. Смыслом жизни показалось обладание этой женщиной, священной идеей мира. Сущностью всего, что есть под солнцем.
От Илюши Надежда Львовна тоже заметно уклонялась, точно чего-то пугаясь, но тот ее все же настиг. Крепко обняв, спросил на ухо:
-- А прошлый год... или ты забыла, Надя? Уже? Ах, Надя!
Она ничего не ответила. Но через минуту, как бы в ответ ему, пропела:
Ах, к чему воспоминанья!..
Что прошло -- не возвратить...
Побледнев, Илюша громко прочел строку из только что прочитанного стихотворения:
-- Вдруг змея его в сердце ужалила!
Слово "его" он произнес бесконечно жалобно.
Возвратились в усадьбу только в двенадцатом часу. И едва Богавут переступил порог своего флигелька, как к нему постучали. Тотчас же вошел Илюша. Лицо его было встревожено. Казался бледным даже его коротенький веснушчатый нос. Глубоко сидевшие глазки сконфуженно замигали.
-- Я к вам объясниться, -- сказал он вздрагивавшим голосом. И, не снимая фуражки, положил обе руки на эфес шашки!
-- Что такое? -- спросил Богавут, встревожившись.
-- Я видел своими глазами! -- как-то испуганно выкрикнул Илюша отдельными выкриками. -- Видел, как вы целовали в лесу Надежду Львовну! В лесу!
-- Ну-с? -- процедил Богавут, потупив глаза и побледнев.
-- Я имел с ней! С ней! -- виновато, испуганно и сердито выкрикивал Илюша. -- С ней по этому поводу... объяснение! И она сказала мне, что вы целовали ее против ее воли, то есть без ее согласия!
-- Ну-с? -- опять процедил Богавут, поднимая глаза.
Илюша выкрикнул:
-- И так поступают... нахалы! И наглецы!
-- Ну-с, -- сказал Богавут, задохнувшись, -- а теперь уходите!
-- Примите к сведению, -- закричал Илюша, -- что я стреляю из пистолета с четырнадцати лет! И режу в туза на пятнадцать шагов!
Богавут подошел к двери и широко распахнул ее.
-- Уходите!
-- Режу в туза! -- совсем уже виновато выкрикнул Илюша и как-то даже расшаркался.
-- Убирайтесь от меня к чёрту! -- завопил Богавут дико.
И, взяв Илюшу за локти, легко и тихо повернул его лицом к двери.
Илюша вышел. Проходя, крикнул в окно:
-- Мы еще посмотрим! Вот увидите! Толкается еще! Точно и правда кавалергард!