(отставной генерал-лейтенант)
Он имел при презрелых уже летах весьма некрасивую наружность. И когда должен был он показываться в мундире, то нельзя было без смеха на него смотреть, потому что, получа при отставке своей в царствование Императора Павла I всемилостивейшее позволение носить драгунский мундир своего полка, Муромцев наблюдал свято предписанную военную форму. Можно представить себе, как при нововведенной Императором Александром Павловичем щегольской одежде армии Муромцев был миловиден в мундире своем бирюзового цвета с розовым воротником и обшлагами, имея вместо сапогов огромные ботфорты выше колен, перчатки с раструбами, доходившими до локтей. В довершение туалета надобно прибавить, что голова пленительного генерала была набело припудрена, и над всяким ухом красовались две огромные букли, в руке его превосходительства была палка, которая для всякого офицера признавалась столь же нужною, как и шпага или сабля.
Я имел несколько раз удовольствие видеть Муромцева в этом живописном наряде, который в то время мог именовать маскарадным {Когда было провезено в Москву тело покойного Императора Александра Павловича, Муромцев участвовал в парадной церемонии, сопровождавшей гроб Царский от заставы до Успенского собора. Муромцев нес подушку с одним из иностранных орденов Государя. Все, стоявшие на улицах, спрашивали, указывая на Муромцева: "А это кто?".}, и, сознаюсь, что трудно было на него смотреть и не рассмеяться.
"Отчего Вы не поволочитесь за А. П. К.? -- спросил его раз Граф Ростопчин".
"Да она, конечно, премиленькая бабенка, -- отвечал Муромцев, -- и, как говорят французы, une femme galante, но все не то, все пустяки!".
"Как пустяки? -- возразил Граф, -- когда я знаю наверное, что она в ладах с молодым Г.".
"Не верьте, Граф, всем этим враньям... Мало ли что рассказывает Москва? Я более года за К. ухаживал, да из этого ничего не вышло, она всех только за нос водит и мажет по губам".
Графа Ростопчина очень веселил этот эпизод Муромцевских любовных похождений, и он любил рассказывать оный при всяком удобном случае.
ДЕНИС ВАСИЛЬЕВИЧ ДАВЫДОВ22
Лишним почитаю делать какую-нибудь об нем отметку. Он в свежей еще у всех памяти. Кто не слыхал о всех проказах и славных подвигах храброго партизана, столь прославившегося в 1812 году. Всем известен острый его ум, разливавшийся в его речах и стихотворениях. Давыдов всегда готов был и со своими покутить и с французами подраться.
ДМИТРИЙ МАРКОВИЧ ПОЛТОРАЦКИЙ23
Он был человек чрезвычайно живой, вспыльчивый, большой спорщик -- качество, которое он передал (как кажется) сыну своему, хорошему нашему приятелю Сергею Дмитриевичу24. Дмитрий Маркович, равно как и Граф Ростопчин, были страстные охотники до лошадей. Оба имели прекрасные конные заводы, оба много занимались сельским хозяйством, что давало повод к соревнованию и большим спорам между ними. Полторацкий бодро отгрызался от шуток Ростопчина, а часто и помогал ему в оных.
ПАВЕЛ НИКИТИЧ КАВЕРИН25
Не из последних был он говорунов. О чем речь бы ни была, он, как Князь Цицианов, имел всегда в готовности какой-нибудь анекдот. Он был московским обер-полицмейстером в царствование Императора Павла Петровича, столь обильное происшествиями необыкновенными. После того Каверин был калужским губернатором и, наконец, сенатором. В такое время, когда общее внимание было обращено единственно на тяжкое положение России, одно было у всех помышление: спасение Отечества и гибель Наполеона. Всякий понимал это по-своему.
Довольно, покажется любопытным читателям моим знать, как понимал это Каверин. Пришед один раз, по обыкновению моему, к Графу Федору Васильевичу поутру, я стал извиняться, что позволил себе, может быть, нескромность.
"Какую, например?!", -- спросил меня Граф с изумлением.
"Я встретил давеча Каверина, который спросил меня, будете ли Вы сегодня дома?".
"Вы ответили, что буду дома, так ли? И хорошо сделали. Каверин два раза ко мне заезжал и все меня не заставал дома. Видно, имеет какую-нибудь до меня нужду или важный секрет к сообщению". Слова Графа были причиною, что я в тот вечер к нему не явился, чтобы не быть лишним в просимом Кавериным свидании. Я пришел, но гораздо позднее, так что на лестнице встретил уезжавшего уже Каверина.
"Как жаль, -- сказал мне Граф, -- что Вы не пришли раньше, Вы бы услышали прекуриознейший проэкт, предложенный Кавериным. Пойдите к Графине, я покуда оденусь, поедемте вместе (если Вы свободны) к Графине Бобринской26 на вечер, я Вам дорогою все расскажу". Как сказано, так и сделано. Только что сели мы в фавёрный графский vis-a-vis27, он начал рассказ свой следующими словами:
"Как бы Вы думали, какое придумал Каверин средство к сокрушению Наполеона? Он начал тем, что никому своей мысли не сообщал, но долгом считает не таить ее от меня. Вы знаете, как он любит говорить, и едва ли стало моих двух ушей, чтобы его слушать. Долго он толковал о теперешнем положении дел вообще, что никому не известно, что может последовать и не подвергнется ли Москва участи Смоленска, что благоразумие требует ко всему приуготовляться, что дело армии -- спасать Отечество, а ежели ("чему я, однако ж, не верю", говорил Каверин), этот счастливый и дерзкий Наполеон ворвется в Москву, надобно подумать, какие взять тогда меры.
"Какие же, Павел Никитич?", -- спросил я его.
"Вы знаете, Граф, -- продолжал Каверин, -- что Наполеон, покоряя столицы побежденных им Государей, занимает всегда их дворцы, угощает и принимает в их залах и гостиных, работает в их кабинетах, а ночью отдыхает в их спальнях".
"Так что же?", -- спросил я его.
"А вот что, -- отвечал Каверин, -- конечно, этому не бывать, но, ежели должно уже последовать такое несчастье, и Москва будет покорена Наполеоном, он займет непременно Кремлевский дворец... Надобно бы заранее приготовить потаенный ход, который вел бы к самой кровати, на которой он будет спать, потом спрятать под полом доброго, решительного человека; его дело будет -- явиться вдруг ночью из-под паркета и ударом одним топора разрубить Наполеону череп". Каверин, продолжал Граф, так сериозно и обстоятельно объяснял мне способы и возможность выполнения своего плана что я не мог принимать это за шутку, тем более, что он заключил сими словами: "Право, Граф, не худо бы Вам подумать хорошенько, как провести это в исполнение".
"Не знаю, как я удержался от смеха, -- говорил Граф, -- но у меня родилась другая мысль, и я с удовольствовался отвечать, что подумаю об этом, и назначил ему сообщение завтра в девять часов утра, и я прошу вас, Александр Яковлевич, быть непременно на этом совещании, чтобы слышать, какую я дал Каверину резолюцию на предлагаемый им проэкт". Можно понять, что я с величайшей исправностию явился к назначенному часу. Я начинал было разговор о Каверине, но Граф избегал всякого объяснения и, улыбаясь, сказал мне только: "Prenez-patience: vous ne sesez pas faché d'avoir attendu, laissez arriver la sauveur de la cara patria (Возьмите терпение, и будете вознаграждены за подождание, дайте только приехать Спасителю любезного Отечества)".
Скоро после того отворяется дверь Графского кабинета, и к нам входит Каверин. "Милости просим садиться, Павел Никитич, -- сказал ему Граф. Поговорите-ка о нашем важном деле, покуда мы одни, и никто нам не мешает. Я не имею секретов от Александра Яковлевича, -- прибавил Граф, -- посматривая на меня, понюхивая табак и переходя очень медленно из одной ноздри на другую, как всегда с ним случалось, когда он задумывал какую-нибудь шутку или готовился сказать что-нибудь острое.
"Я проэкт Ваш, -- продолжал Ростопчин, -- довел до сведения Государя и сообщил Его Императорскому Величеству, что по преданности Вашей к Нему и любви к Отечеству, Вы сами охотно вызываетесь скрыться под полом Наполеоновой спальни, чтобы выполнить Геройский подвиг, Вами же вымышленный, и избавить Вселенную от несносного ига Наполеона".
Слова сии имели действие громового удара: испуганный Каверин вскочил со своего места: "Помилуйте, Граф! -- сказал он жалким голосом, -- что Вы наделали. Я сообщил Вам один мой только проэкт, но у меня не было никогда и в помышлении привести его самому в исполнение... Зачем было Вам даже писать об этом Государю? Такие меры не предписываются и не одобряются... А выполни, так все скажут спасибо... Я мысли свои сообщил Вам только одному и то конфиденциально, по неограниченной моей к Вам доверенности... Ах! Граф, что Вы наделали!.. И себе и мне хлопоты... Вы меня поставили в самое затруднительное положение! Могу ли я быть убийцею? А с другой стороны, могу ли я изобличать Вас в неправде в глазах Государя? Помилуйте, Граф, что Вы наделали. Это сделается la fable de la ville {городской сплетней (фр. пер. публ)}. В Петербурге не будет другого разговора... Вы меня заживо в землю зарыли!".
Каверин был в ужаснейшем волнении. Граф Ростопчин долго крепился, но не мог более выдерживать положения своего и предался громкому смеху, объявив, что это была токмо одна выдуманная им шутка. Каверин от чрезмерного испуга перешел также к смеху, упрекая себя, однако же, что тотчас не догадался, что Граф хотел только подшутить над ним. "Я оплошал, -- говорил мне после Граф Ф. В., -- не выдержал характера -- рассмеялся, но Каверин показался мне таким жалким, что я не решился продолжать шутку свою. Я мог бы помучить его порядочно еще несколько дней".