Въ каждомъ персонажѣ Л. Н. Толстого есть частица души писателя. Тутъ руководитъ имъ не тщеславная жажда выставлять себя на показъ или заслонять своею личностью всѣхъ другихъ. Писатель изучаетъ себя съ цѣлью опредѣлить свое человѣческое назначеніе. Конечно, себя знаетъ онъ лучше, нежели всякаго другаго, себя онъ можетъ наблюдать ближе, анализировать искреннѣе. И, открывая въ своей индивидуальности типическія черти времени, онъ показываетъ читателю, какъ складывались эти черты, насколько въ нихъ выражается пониманіе смысла жизни. Уже въ "Дѣтствѣ" и въ "Отрочествѣ" Толстой заявляетъ себя психологомъ и скептикомъ.
Въ этихъ автобіографическихъ разсказахъ, рядомъ съ изображеніемъ жизненныхъ явленій, параллельно раскрывается художественно поэтически, во всей своей глубинѣ, со всѣхъ сторонъ, душевное развитіе героя разсказовъ (Иртеньева). Исторія дѣтства со всѣми его мелкими случайностями, вліявшими на складъ душевнаго настроенія Иртеньева, изложена незатѣйливо и просто. То, что кажется совсѣмъ неуловимымъ въ глазахъ нехудожника, случайные внѣшніе признаки -- возведено здѣсь на степень правдивыхъ психическихъ свидѣтельствъ.
Первое сильное впечатлѣніе въ дѣтствѣ Иртеньева было грустное. Глубокій слѣдъ въ душѣ героя оставила смерть матери. "Мысль, что то лицо, которое за нѣсколько дней было исполнено красоты и нѣжности, лицо той, которую я любилъ больше всего на свѣтѣ, могло возбуждать ужасъ, какъ-будто въ первый разъ открыла мнѣ горькую истину и наполнила душу отчаяньемъ".
Это было первое пробужденіе еще не ясной мысли о цѣли жизни и непонятной тайнѣ смерти. Няня Наталья Савшина явилась утѣшительницею въ горѣ ребенка, доставивъ ему облегченіе своими тихими слезами и спокойными нѣжными рѣчами.
Вторымъ горемъ была смерть этого простодушнаго и любящаго существа, имѣвшаго такое сильное и благое вліяніе на направленіе и развитіе чувствительности въ Иртеньевѣ.
Воспоминанія о матери и о нянѣ невольно пробуждали мысль: "неужели Провидѣніе для того только соединило меня съ этими двумя существами, чтобы вѣчно заставить сожалѣть о нихъ?" Но и эта мысль, и приливъ отчаянія постепенно разсѣялись или, точнѣе, приняли иное, болѣе ясное очертаніе.
На дорогѣ въ Москву, Иртеньеву въ первый разъ пришла въ голову ясная мысль о томъ, что "не мы одни, т. е. не наше семейство, живемъ на свѣтѣ, что не всѣ интересы вертятся около насъ, и что существуетъ другая жизнь людей, ничего не имѣющихъ общаго съ нами, не заботящихся о насъ и даже не имѣющихъ понятія о нашемъ существованіи). И новый періодъ, начавшійся для него съ переселенія въ Москву, періодъ переходнаго возраста, "Отрочества", лишь минутами озарялся истиннымъ теплымъ чувствомъ, которымъ согрѣвалось начало жизни героя. Отрочество было настоящей пустыней. Оно проходило въ мечтахъ о цѣляхъ жизни и въ проявленіяхъ смутной потребности дѣятельности. Изъ чувства этой потребности Коля Иртеньевъ бранитъ, допекаетъ своихъ воспитателей и товарищей, временами обнаруживаетъ даже преступныя склонности, по крайней мѣрѣ, "въ такія минуты, когда мысль не обсуживаетъ впередъ каждаго опредѣленія воли, а единственными пружинами жизни остаются плотскіе инстинкты".
Когда приходится поразмыслить о такихъ поступкахъ, совершенныхъ безъ малѣйшаго колебанія и страха, даже съ улыбкой любопытства, подъ гнетомъ непреодолимаго внутренняго влеченія, юнаго преступника беретъ отчаяніе. Маленькій Иртеньевъ мучается нравственнымъ самоизслѣдонавіемъ, начинаетъ вѣрить въ свой злосчастный ровъ, доходитъ до мысли о самоубійствѣ въ часы понесеннаго наказанія за продерзости относительно воспитателя, къ которому онъ питаетъ ненависть, такую ненависть, "которая внушаетъ вамъ непреодолимое отвращеніе въ человѣку, заслуживающему, однако, ваше уваженіе, дѣлаетъ для васъ противными его волоса, шею, походку, звукъ голоса, всѣ его члены, всѣ его движенія, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какою-то непонятною силою притягиваетъ васъ къ нему и съ безпокойнымъ вниманіемъ заставляетъ слѣдить за малѣйшими его поступками". Преслѣдованія и наказанія героя за проявленія такихъ чувствъ дѣлали его все болѣе и болѣе одинокимъ, и главными его удовольствіями стали уединенныя размышленія, а театромъ наблюденій -- дѣвичья.
Влюбившись въ горничную Машу, Коля Иртеньевъ, въ тайнѣ съ самимъ собою, способенъ былъ страдать и радоваться отъ вопроса "зачѣмъ жить?" "Едва-ли мнѣ повѣрятъ, признается онъ, какіе были любимѣйшіе и постояннѣйшіе предметы моихъ размышленій во время моего отрочества -- такъ они были несообразны съ моимъ возрастомъ и положеніемъ. Но, по моему мнѣнію, несообразность между положеніемъ человѣка и его моральною дѣятельностью, есть вѣрнѣйшій признавъ истины." Мысль о смерти Иртеньевъ гналъ отъ себя увѣреніями, что нечего думать о будущемъ, что надо жить настоящимъ, если хочешь быть счастливымъ, ибо счастье возможно лишь въ настоящемъ. Тогда онъ бросалъ уроки, занимался только тѣмъ, что, лежа на постелѣ, наслаждался чтеніемъ какого-нибудь романа и ѣдою пряниковъ съ вроновскимъ медомъ. Разъ ему пришла мысль, что "счастье не зависитъ отъ внѣшнихъ причинъ, а отъ нашего отношенія къ нимъ, что человѣкъ, привыкшій переносить страданіе, не можетъ быть несчастливъ, и, чтобы пріучить себя къ труду, я, несмотря на страшную боль, держалъ по пяти минутъ въ вытянутыхъ рукахъ лексиконы Татищева, или уходилъ въ чуланъ и веревкой стегалъ себя по голой спинѣ такъ больно, что слезы невольно выступали на глазахъ."
Эта, кстати сказать, Гамлетовская мысль о существованіи добра и зла лишь въ нашихъ мысляхъ ("but thinking makes it so") повторяется не разъ и въ послѣдующихъ произведеніяхъ Толстого. Такъ, между прочимъ, одинъ раненый въ "Севастополѣ" объявляетъ: "оно, первое дѣло, ваше благородіе, не думать ничего: какъ не думаешь, оно тебѣ и ничего. Все больно отъ того, что думаетъ человѣкъ".
Думы Иртеньева, дѣйствительно, причиняли ему сильную моральную боль. "Склонность моя къ отвлеченнымъ размышленіямъ до такой степени неестественно развила во мнѣ сознаніе, что часто, начиная думать о самой простой вещи, я впадалъ въ безвыходный кругъ анализа своихъ мыслей; я не думалъ уже о вопросѣ, занимавшемъ меня, я думалъ о томъ, о чемъ я думалъ. Спрашивая себя: о чемъ я думаю? А отвѣчалъ: я думаю, что я думаю, о чемъ я думаю, и такъ далѣе. Умъ за разумъ заходилъ". И "умъ человѣка" оказывался "жалкой, ничтожной пружиной моральной дѣятельности". "Слабый умъ мой, признается Иртеньевъ, не могъ проникнуть непроницаемаго, а въ непосильномъ трудѣ терялъ одно за другимъ убѣжденія, которыя, для счастья (моей жизни, я никогда бы не долженъ былъ затрогивать. Изъ всего этого тяжелаго моральнаго труда я не вынесъ ничего, кромѣ изворотливости ума, ослабившей во мнѣ силу воли, и привычки къ постоянному моральному анализу, уничтожавшей свѣжесть чувства и ясность разсудка".
И вотъ героя "Юности" беретъ раскаяніе, онъ отрицаетъ все свое прошлое, пытается найти средства, чтобы сблизить міръ мечты съ міромъ вседневной жизни. Однимъ изъ такихъ средствъ представляется дружба съ Нехлюдовымъ, о которомъ еще Писаревъ вѣрно замѣтилъ, что онъ старается постоянно держать въ порядкѣ свою душевную бухгалтерію и подводить различные итоги въ приходо-расходной книгѣ грѣховъ и добродѣтелей. Эта "дружба", выражавшаяся въ бесѣдахъ о будущемъ, о возможности счастья, да еще въ доставленіи случаевъ къ самобичеванію, въ писанію "Правилъ жизни", не заглушила въ юношѣ пытливомъ и обладавшемъ отъ природы глубокимъ чувствомъ, того смысла жизни, какой дается только полезною дѣятельностью и вѣрностью своимъ идеямъ и убѣжденіямъ.
Съ первыхъ же произведеній ярко обнаружились двѣ оригинальныя особенности въ талантѣ Толстого. Первая особенность состоитъ въ мастерскомъ умѣньѣ передавать внѣшнія впечатлѣнія съ необыкновенною точностью и силою, какія бы ни были эти впечатлѣнія -- воспоминанія изъ пережитаго либо личныя ощущенія. Вторая особенность выразилась въ-провѣркѣ себя, своей совѣсти, въ безпрестанномъ заглядываніи въ тайники собственной души съ страстной потребностью отыскать опредѣленную нравственно-идеальную цѣль своимъ дѣйствіямъ. Въ юности онъ предается совершенствованію своей личности. Онъ хочетъ быть лучше другихъ, онъ пробуетъ закалить свою волю, составляетъ правила жизни, безъ всякой пощады анализируетъ свои чувства и не находитъ правды внутри себя и въ окружающей средѣ. Но всего лучше опредѣляется это настроеніе собственнымъ признаніемъ писателя.
"Единственная истинная вѣра моя въ то время была вѣра въ совершенствованіе. Но въ чемъ было совершенствованіе и какая была цѣль его, я бы не могъ сказать. Я старался совершенствовать себя умственно, и учился всему, чему могъ и на что наталкивала меня жизнь. Я старался совершенствовать свою волю, составлялъ себѣ правила, которымъ старался слѣдовать, совершенствовалъ себя физически, всякими упражненіями изощряя силу и ловкость, и всякими лишеніями пріучая себя къ выносливости и терпѣнію. И все это я считалъ совершенствованіемъ. Началомъ всего было, разумѣется, нравственное совершенствованіе. Но скоро оно перемѣнилось совершенствованіемъ вообще, т. е. желаніемъ быть лучше не передъ самимъ собою или передъ Богомъ, а желаніемъ быть лучше передъ другими людьми. И очень скоро это стремленіе быть лучше передъ людьми подмѣнилось желаніемъ быть сильнѣе другихъ людей, т. е. славнѣе, вѣрнѣе, богаче другихъ". Тогда Льву Николаевичу было 18 лѣтъ. "Я -- говоритъ онъ, спустя сорокъ лѣтъ слишкомъ -- былъ молодъ, у меня были страсти, а я былъ одинъ, совершенно одинъ, когда искалъ хорошаго. Всякій разъ, когда я пытался высказать то, что составляло самыя задушевныя мои желанія, то, что я хочу быть нравственно хорошимъ, я встрѣчалъ презрѣніе и насмѣшки, а какъ только я предавался гадкимъ страстямъ, меня хвалили и поощряли".
Кругомъ самодовольное ничтожество и пресыщенное страстями себялюбіе, лицемѣріе, фраза, заслонявшая всякое пониманіе смысла жизни, а молодаго скептика мучаетъ жажда вѣры въ людей, жажда найти цѣль осмысленной жизни. Съ поѣздкой на Кавказъ для него начинается время новой жизни. Тутъ же была и первая проба его силъ для полезной дѣятельности.
Кавказъ, по тогдашнимъ понятіямъ, былъ обѣтованной землей для всякаго рода разочарованныхъ и несчастныхъ людей. Герой Толстого отправляется туда, совсѣмъ не помышляя объ отличіяхъ или о подвигахъ ратныхъ. Его увлекаетъ не картинность военнаго быта, не праздныя наблюденія, а величіе кавказской природы и еще больше нравственный смыслъ солдатской жизни, во всей ея наготѣ, со всѣми ея тревогами, ужасами. Онъ цѣлыя ночи проводитъ съ солдатами у костра, подъ открытымъ небомъ, наблюдаетъ ихъ во всѣхъ случаяхъ военной жизни, подъ ядрами, въ объятіяхъ смерти, наблюдаетъ зрѣлища войны не въ правильномъ, красивомъ и блестящемъ свѣтѣ, съ музыкой и барабаннымъ боемъ, съ развѣвающимися знаменами и гарцующими генералами, а въ настоящемъ ея выраженіи -- въ крови, страданіяхъ, смерти. Къ этому періоду жизни нашего писателя относятся разсказы: "Набѣгъ", "Рубка лѣса", "Встрѣча въ отрядѣ съ московскимъ знакомымъ" и "Казаки".
Нисколько не идеализируя русскаго солдата, умѣя тонко различать настоящую моральную Силу отъ поддѣльной, герой Толстого лицомъ въ лицу становится и съ простодушіемъ солдатъ, своей величественностью совершенно убивающимъ напускное хладнокровіе культурнаго человѣка, маскирующаго свою трусость разными хитрыми фразами, и съ стыдливостью простаго человѣка передъ собственнымъ достоинствомъ, и со стойкостью солдата, не падающаго духомъ.
Живя честно и просто, этотъ солдатъ спокойно и ясно смотритъ въ глаза смерти. Какими ничтожными кажутся рядомъ съ такой простотой всѣ эти тяготящіеся службой Волковы, по преданіямъ ѣдущіе на Кавказъ лишь за полученіемъ Анны и маіорскаго чина, эти развращенные Гуськовы, въ конецъ изолгавшіеся трусы, эти Калугины, съ своей напускной "bravoure de gentilhomme", эти разочарованные Розенкранцы, сгарающіе отъ тщеславія, отъ желанія блеснуть прелестью риска.
И рядомъ съ этими маленькими Наполеонами, готовыми затѣвать сраженія, убивать людей для того только, чтобы получить лишнюю звѣздочку или часть жалованья, писателю пришлось наблюдать въ кругу солдатъ лица, поражающія своимъ нравственнымъ величіемъ. Въ этомъ отношеніи замѣчательны въ особенности Севастопольскіе разсказы. Вотъ одно изъ такихъ зрѣлищъ:
-- Куда ты идешь и зачѣмъ? закричалъ онъ на него (князь Гальцинъ на солдата) строго.-- Него...
"Но въ это время, совсѣмъ вплоть подойдя въ солдату, онъ замѣтилъ, что правая рука его была за обшлагомъ и въ крови выше локтя;
-- Раненъ, ваше благородіе!
-- Чѣмъ раненъ?
-- Сюда-то, должно, пулей, сказалъ солдатъ, указывая на руку:-- а ужь здѣсь не могу знать, чѣмъ голову-то пришибло, и, нагнувъ ее, показалъ окровавленные и слипшіеся волоса на затылкѣ.
-- А ружье другое чье?
-- Стуцеръ французскій, ваше благородіе! Отнялъ. Да я бы не пошелъ, кабы не евтого солдатика проводить; а то упадетъ неравно, прибавилъ онъ, указывая на солдата, который шелъ впереди, опираясь на ружье и съ трудомъ таща и передвигая лѣвую ногу".
Симпатіи автора, конечно, на сторонѣ такого неподдѣльнаго простодушнаго геройства, на сторонѣ именно такой чистоты сердца.
Напрасно было бы думать, что лишь при осадѣ Севастополя могли быть наблюдаемы эти черты истиннаго героизма. Кавказскіе разсказы Толстого, обрисовывающіе болѣе скромную физіономію военныхъ дѣйствій, полны фактами, по которымъ не трудно составить характеристику русскаго солдата. Недаромъ одинъ изъ наиболѣе характерныхъ разсказовъ ("Рубка лѣса") написанъ въ промежутокъ между "Севастополемъ въ маѣ" и "Севастополемъ въ августѣ".
Прочтите разсказъ о послѣднихъ минутахъ Веленчука ("Рубка лѣса"), безпокоющагося только о томъ, чтобы неостаться въ долгу передъ людьми. Посмотрите, какое величественное спокойствіе сохраняетъ такой невоинственный съ виду, но истинно храбрый кавказскій служака, капитанъ Хлоповъ въ рѣшительныя минуты ("Набѣгъ").
Наблюдая такіе контрасты въ военномъ быту,-- тщеславіе, хвастливое ухорство культурнаго человѣка и простодушное отношеніе къ своимъ обязанностямъ, беззавѣтную храбрость солдата,-- авторъ или его герой по нимъ отмѣчаетъ отличительныя черты русскаго солдата. "Для него не нужны эффекты, рѣчи, воинственные криви, пѣсни и барабаны,-- для него нужны, напротивъ, спокойствіе, порядокъ, отсутствіе всего натянутаго. Въ русскомъ, настоящемъ русскомъ солдатѣ никогда не замѣтите хвастовства, ухорства, желанія отличиться, разгорячиться во время опасности: напротивъ, скромность, простота и способность видѣть въ опасности совсѣмъ другое, чѣмъ опасность, составляютъ отличительныя черты его характера".
Вотъ одна изъ многихъ картинокъ съ натуры, подтверждающихъ такой отзывъ: "Послать комендора и прислугу къ пушкѣ" (приказываетъ морской офицеръ), и человѣкъ четырнадцать матросовъ живо, весело, кто засовывая въ карманъ трубку, кто дожевывая сухарь, постукивая подкованными сапогами по платформѣ, подойдутъ къ пушкѣ и зарядятъ ее. Вглядитесь въ лица, въ осанки и въ движенія этихъ людей: въ каждой морщинѣ этого загорѣлаго, скуластаго лица, въ каждой мышцѣ, въ ширинѣ этихъ плечъ, въ толщинѣ этихъ ногъ, обутыхъ въ громадные сапоги, въ каждомъ движеніи, спокойномъ, твердомъ, неторопливомъ, видны эти главныя черты, составляющія силу русскаго,-- простоты и упрямства; но здѣсь на каждомъ лицѣ кажется вамъ, что опасность, злоба и страданіе войны, кромѣ этихъ главныхъ признаковъ, проложили еще слѣды сознанія своего достоинства и высокой мысли, чувства".
Такихъ людей Толстой видѣлъ не мало при защитѣ Севастополя и вынесъ отрадное убѣжденіе въ невозможности поколебать гдѣ бы то ни было силу русскаго народа. "Вы понимаете -- говоритъ авторъ,-- что чувство, которое заставляетъ работать ихъ, не есть то чувство мелочности, тщеславія, забывчивости, которое испытали вы сами, но какое-нибудь другое чувство, болѣе властное, которое сдѣлало изъ нихъ людей, такъ же спокойно живущихъ подъ ядрами, при ста случайностяхъ смерти, вмѣсто одной, которой подвержены всѣ люди, и живущихъ въ этихъ условіяхъ среди безпрерывнаго труда, бдѣнія и грязи. Изъ-за креста, изъ-за названія, изъ-за угрозы не могутъ люди принять эти ужасныя условія: должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, рѣдко проявляющееся, стыдливое въ русскомъ, но лежащее въ глубинѣ души каждаго,-- любовь въ родинѣ. "Видя этихъ героевъ, авторъ невольно задавалъ себѣ вопросъ: "что значитъ смерть и страданіе такого ничтожнаго червяка, какъ я, въ сравненіи съ столькими смертями и столькими страданіями?"
Въ Кавказскихъ и Севастопольскихъ разсказахъ Толстого впервые русская литература узнала нравы и бытъ военнаго сословія, изображенные со всей правдой и съ знаньемъ дѣла, узнала интересы русскаго воина, его подвиги, достоинства и слабости. До появленія этихъ разсказовъ наши писатели знакомились съ военной жизнью на парадахъ или по книжкамъ. И никто изъ нихъ не зналъ "натуры" военнаго человѣка. Передъ правдивымъ изображеніемъ этой "натуры" у Толстого, совершенно разрушились всѣ фантастическія понятія о военной жизни. Въ лицѣ автора русская литература имѣла уже дѣло съ истинно храбрымъ воиномъ, сердечнымъ человѣкомъ, пережившимъ душою все видѣнное, и поэтомъ, безъ напускнаго паѳоса, наглядно и натурально, изображавшимъ людей въ ихъ отношеніяхъ къ природѣ.
Эти взаимныя отношенія человѣка къ природѣ не упущены изъ виду ни въ одной изъ кавказскихъ повѣстей и разсказовъ Л. Н. Толстого. Уже въ "Набѣгѣ" кавказская природа дышетъ "примирительной красотой и силой", вызывая въ писателѣ мысль о разладѣ между этой красотой и реальнымъ зломъ жизни. Картина выступленія войскъ, приготовленій къ бою, ночлега подъ открытымъ небомъ, ощущенія подъ первыми пулями, картина смерти -- все это заставляетъ спросить: "неужели тѣсно жить людямъ на этомъ прекрасномъ свѣтѣ, подъ этимъ звѣзднымъ небомъ? Неужели можетъ, среди этой обаятельной природы, удержаться въ душѣ человѣка чувство злобы, мщенія или страсти истребленія себѣ подобныхъ? Все недоброе въ сердцѣ человѣка должно бы, кажется, исчезнуть въ прикосновеніи съ природой -- этимъ непосредственнѣйшимъ выраженіемъ красоты и добра." Здѣсь, съ первыхъ, же страницъ обозначились рѣзко, какія стороны боевой жизни всего болѣе задѣваютъ за живое сердце писателя. Первый стонъ раненаго, услышанный молодымъ волонтеромъ, такъ страшно поражаетъ его, что воинственная картина сразу теряетъ для него всю свою прелесть.
Но отсутствующія у Толстого помпезность зрѣлища, парадность боя, излюбленныя писателями -- баталистами, не возмѣщаются вовсе трагическими, страшными сценами, для возбужденія интереса въ читателѣ. Авторъ и не желаетъ разсказывать подробностей разныхъ ужасовъ. "Я самъ дорого бы далъ, чтобы забыть ее!" замѣчаетъ Толстой объ одной изъ сценъ убійства солдата ядромъ.
Вы сразу видите, послѣ такого признанія, что писатель чуждъ претенціозной холодности художниковъ, разсчитывающихъ единственно на эффектъ описываемыхъ сценъ. Онъ самъ переживаетъ внутренно чужое горе, чужую бѣду и повѣряетъ читателямъ свои чувства, какъ человѣкъ людямъ, въ которыхъ предполагаетъ отзывчивость на пережитыя имъ движенія души. Въ виду картинъ смерти, и простодушнаго отношенія къ ней.
Это субъективное настроеніе автора, порожденное первымъ столкновеніемъ съ прозой дѣйствительной жизни, не имѣетъ ничего общаго съ тѣмъ міровоззрѣніемъ, которое было навѣяно романтическимъ байронизмомъ, и вычитанное у Пушкина и Лермонтова усвоивалось у насъ искусственно. И усвоивалось не только для того, чтобъ притворяться разочарованнымъ, наподобіе поручика Ровенкранца, нѣсколькими штрихами рельефно охарактеризованнаго въ "Набѣгѣ", но и для того, чтобъ стараться искренно быть похожимъ сентиментальностью на "Вертера" Гете, по идеямъ на героя Руссо, по тщеславію на "Рене" Шатобріана. Такіе рыцари міровой скорби признавали высшимъ закономъ свои необузданныя склонности, драпировались въ гордость, въ загадочность натуръ, величались наружной красотой или атлетической силой, хвалились открыто своими пороками, являлись "интересными" злодѣями, неумолимыми сокрушителями всякой добродѣтели. Это фантастическое всемогущество эгоистической личности, созданное романтизмомъ, находило себѣ единственно достойное занятіе лишь въ какомъ-то болѣзненномъ самосозерцаніи. Нашъ писатель, несмотря ни свою молодость, уже знаетъ цѣну дѣятельной жизни и съ горькимъ чувствомъ относится въ ея отрицательнымъ явленіямъ лишь во имя искренней и положительной вѣры въ добро и правду.
Въ чемъ же заключается правда жизни, по мнѣнію Толстого? Отвѣтъ на это надо искать въ другихъ его повѣстяхъ. Герой Толстого въ "Утрѣ помѣщика" ищетъ нравственнаго удовлетворенія въ сближеніи съ меньшимъ братомъ, въ просвѣщеніи его, въ улучшеніи его быта; но скоро долженъ убѣдиться воочію, что и сближеніе невозможно при существованіи крѣпостныхъ отношеній, и просвѣтительныя поползновенія и нововведенія барина выходятъ совершенно непрактичными затѣями, ни къ чему не ведущими. На всѣ свои великодушные и благородные планы улучшенія быта своихъ мужиковъ, онъ встрѣчалъ только упорное и тупое неодобреніе, насмѣшки, притворную покорность, ложную рутину, порокъ, недовѣріе и безпомощность. Баринъ, мечтавшій дѣлать добро, избавить народъ отъ бѣдности, развить ихъ нравственность, волновался, гнѣвался, скорбѣлъ, увѣщевалъ и все надѣялся наставить на путь истинный своихъ крѣпостныхъ, но хлопоты и старанія оказывались напрасными. Всюду Нехлюдовъ попадалъ на "странный cercle vicieux" безисходной бѣдности, испытывая неопредѣленную грусть, моральную усталость, чувство стыда, безсилія, раскаянія и убѣждаясь, что даромъ тратилъ лучшіе годы. "Сосѣди, какъ онъ слышалъ отъ няни, называли его недорослемъ, денегъ у него въ конторѣ ничего уже не оставалось; выдуманная имъ новая молотильная машина, въ общему смѣху мужиковъ, только свистѣла, а ничего не молотила, когда ее въ первый разъ, при многочисленной публикѣ, пустили въ ходъ въ молотильномъ сараѣ; со дня на день надо было ожидать пріѣзда земскаго суда для описи имѣнія, которое онъ просрочилъ, увлекшись различными новыми хозяйственными предпріятіями." И остается одно такому разочарованному человѣку,-- погружаться въ свои мечты и завидовать простодушію людей трудящихся, живущихъ міромъ реальной дѣйствительности и не знающихъ рефлексій, какими страдаетъ культурный человѣкъ.
Рядомъ съ этимъ умѣстно поставитъ разсказъ "Изъ записокъ маркера". Здѣсь также гибнетъ культурный человѣкъ. Молодой князь Нехлюдовъ, которому дано было и богатство, и умъ, и имя, и благородныя стремленія растрачивалъ свое чувство вмѣстѣ съ богатствомъ, и въ концѣ концевъ палъ такъ глубоко, что оставалось одно, чтобъ отдѣлаться отъ тревожившаго его раскаянія,-- кончить самоубійствомъ. Но и это желаніе добровольно покончить разсчеты съ позорной жизнью не могло возвысить нравственной личности молодаго князя. Въ немъ уже умерли чувства, умъ и молодость. "Черезъ четверть часа меня не будетъ,-- пишетъ Нехлюдовъ,-- а взглядъ мой нисколько не измѣнился. Я также вижу, также слышу, также думаю, таже странная непослѣдовательность, шаткость и легкость въ мысляхъ..."
Помимо этихъ мучительныхъ недостатковъ, заставляющихъ подумать о рано начинающейся жизни молодаго поколѣнія, Л. Н. Толстой въ повѣсти "Два гусара" съ небывалой до него силой и правдой охарактеризовалъ въ молодомъ Турбинѣ сухость сердца, какъ великую явку молодежи конца сороковыхъ годовъ. Куда шла азартная энергія отцовъ того поколѣнія, мы видимъ на монументальныхъ приключеніяхъ стараго Турбина. И при всей своей безшабашной безпутности онъ все-таки симпатиченъ своею сердечностью, своею человѣчностью въ другимъ. За то, при всей своей акуратности и благовоспитанности, при всей своей причесанности и благородной чопорности, молодой Турбинъ просто франтивъ, готовый безбожно обыграть расположенныхъ къ нему людей, завести подлую интрижку, вообще придавить ближняго изъ личнаго разсчета и удовольствія.
Все это -- отрицательные типы, долженствующіе свидѣтельствовать объ уродливостяхъ жизни, лишенной смысла и правды, жизни, отъ которой слѣдовало отречься человѣку, искавшему совершенствованія и разумной цѣли. Попытку освободиться отъ этой фальши и отъ этой извращенности видимъ въ героѣ повѣсти "Казаки". Чудныя картины кавказской природы, описанія занятій и пирушекъ гребенскихъ казаковъ, сцены охоты и стычекъ съ абреками -- вотъ собственно содержаніе этой повѣсти. Въ такую обстановку попадаетъ Оленинъ, молодой человѣкъ изъ Москвы, которому все вокругъ него надоѣло, которому прискучили попойки съ пріятелями и праздная жизнь. Онъ такъ свободенъ, какъ только бывали свободны русскіе богатые молодые люди 40-хъ годовъ, съ юныхъ лѣтъ оставшіеся безъ родителей. Молодость кипѣла въ немъ, а куда, на что положить ея силы, онъ не зналъ. Это -- не сила ума, сердца, образованія, а "тотъ не повторяющійся порывъ, та на одинъ разъ данная человѣку власть сдѣлать изъ себя все, что онъ хочетъ и какъ ему кажется, и изъ всего міра все, что ему хочется". Оленинъ, уѣзжая изъ Москвы, сознавалъ въ себѣ присутствіе этого всемогущаго бога молодости и хотѣлъ непремѣнно открыть новый путь къ жизни, въ которой не было бы прежнихъ ошибокъ раскаянія, а было бы навѣрное одно счастіе.
Подъ дѣйствіемъ такого желанія непремѣнно отрѣшиться отъ всего прошедшаго, дальняя дорога представлялась ему въ видѣ продолжительной прогулки. Съ предстоявшей жизнью на Кавказѣ его воображеніе соединяло образы Амалатъ-бековъ, очаровательныхъ черкешенокъ, обрывовъ, страшныхъ потоковъ и опасностей. Но на самомъ дѣлѣ все это оказалось вздорнымъ мечтаніемъ. Оленина поразила кавказская природа своимъ величіемъ. Новизна впечатлѣній освѣжила его сразу, укрѣпила нервы, а различныя случайности и опасности дали работу мыслямъ. Онъ скоро почувствовалъ, какая бездна отдѣляетъ эту здоровую жизнь среди дикой природы и съ нею за одно отъ цивилизованной исковерканности, продуктомъ которой является Оленинъ, онъ почувствовалъ, какая противуположность была между его культурной надорванностью и этой первобытной простотой жизни горцевъ
Л. Н. Толстой, въ то время находясь еще подъ обаяніемъ своей идеи совершенствованія силы, рельефно выставляетъ свое предпочтеніе неподдѣльной натуры, въ какой бы дикости ни выражалась она. Казакъ Лукашка, дядя Ерошка, красавица Марьянка притягиваютъ всѣ симпатіи Оленина или самого автора. Лукашка своей отвагой и силой возбуждаютъ зависть въ молодомъ человѣкѣ изъ. Москвы, шутникъ, балагуръ, пьяница Ерошка становится настоящимъ наставникомъ его по части безискуственнаго взгляда на міръ Божій, беззаботно примиряющагося со всѣми невзгодами и довольствующагося всякимъ жребіемъ. Марьянкѣ же принадлежитъ главное мѣсто въ мысляхъ, перерождающихъ Оленина. Она, какъ природа спокойна, ровна и "сама въ себѣ". Для Оленина она была чистою, неприступною, величавою. Сперва онъ любовался ею,* какъ красотою горъ и неба, потомъ почувствовалъ, что созерцаніе этой красоты сдѣлалось необходимостью въ его жизни. "Это было чувство не похожее на тоску одиночества и желаніе супружества, ни на платоническую, но еще менѣе на плотскую любовь, которую я испытывалъ. Мнѣ нужно было видѣть, слышать ее, знать, что она близко, и я бывалъ не то, что счастливъ, а спокоенъ". Но она не могла понимать задушевныхъ интересовъ жизни Оленина. "Вотъ ежелибы я могъ сдѣлаться казакомъ, Лукашкой, красть табуны, напиваться чихирю, заливаться пѣснями, убивать людей и пьянымъ влѣзать въ ней въ окно, безъ мысли о томъ, кто я? и зачѣмъ я?-- тогда бы другое дѣло, тогда бы мы могли понять другъ друга, тогда бы я могъ быть счастливъ". Оленинъ пробовалъ отдаваться этой жизни, и еще сильнѣе чувствовалъ свою слабость, свою изломанность.
При этихъ опытахъ, Оленина тревожила мысль, какъ надо жить, чтобы быть счастливымъ, и отчего онъ не былъ счастливъ прежде, какъ теперь, видя эти вѣчныя, неприступныя горы и величавую женщину въ той первобытной красотѣ, въ которой должна была выйти первая женщина изъ рукъ своего Творца, живя съ природой, любуясь ею и говоря съ нею? "Какъ я былъ требователенъ для себя, какъ придумывалъ и ничего не сдѣлалъ себѣ, кронѣ стыда и горя! А вотъ какъ мнѣ ничего не нужно для счастья!" И въ одну изъ такихъ минутъ ему какъ-будто открылся новый свѣтъ. "Счастье вотъ что, сказалъ онъ самъ себѣ, счастье въ томъ, чтобы жить для-другихъ. И это ясно. Въ человѣка вложена потребность счастья; стало быть она законна. Удовлетворяя ее эгоистически, то есть отыскивая для себя богатства, славы, удобствъ жизни, любви, можетъ случиться, что обстоятельства такъ сложатся, что невозможно будетъ удовлетворить этимъ желаніямъ. Слѣдовательно, эти желанія незаконны, а не потребность счастья незаконна. Какія же желанія всегда могутъ быть удовлетворены, несмотря на внѣшнія условія? Какія? Любовь, самоотверженіе!" И вдругъ какъ солнце просіяло въ его душѣ.
Дороже этихъ убѣжденій, казалось, ничего въ Оленинѣ не было. Но вотъ пришла любовь въ Марьянкѣ, и ихъ не стало. Пришла красота и въ арахъ разсѣяла всю египетскую жизненную внутреннюю работу. "Самоотверженіе -- все это вздоръ, дичь. Это все гордость, убѣжище отъ заслуженнаго несчастія, спасеніе отъ зависти въ чужому счастію. Жить для другихъ, дѣлать добро! Зачѣмъ? когда въ душѣ моей одна любовь въ себѣ и одно желаніе -- любить ее и жить съ нею, ея жизнію". Очевидно, недостаточно было отрѣшиться отъ привычекъ для того, чтобы переродиться. Только измѣнивъ свою натуру, Оленинъ могъ бы освободиться отъ эгоизма и слиться съ первобытной природой. И герой повѣсти покидаетъ станицу съ разбитымъ сердцемъ, оставивъ Марьянку для Лукашки.
Уже въ повѣсти "Казаки" Толстой выразилъ ясно ту мысль, что рѣшеніе вопроса жизни и счастье надо искать въ сферѣ, окружающей простой трудящійся людъ, въ сліяніи съ этой сферой, близкой къ природѣ и чуждой искусственныхъ вліяній цивилизаціи. Правда, при описаніи душевныхъ терзаній Оленина замѣтенъ нѣкоторый ироническій оттѣнокъ. Но этому есть объясненіе.
Въ признаніяхъ автора читаемъ: "для того, чтобъ имѣть славу и деньги, для которыхъ я писалъ, надо было скрывать хорошее и выказывать дурное. Я такъ и дѣлалъ. Сколько разъ я ухитрялся скрывать въ писаніяхъ своихъ, подъ видомъ равнодушія и легкой насмѣшливости, тѣ мои стремленія въ добру, которыя составляетъ смыслъ моей жизни. И я достигалъ этого: меня хвалили".
Это стремленіе къ славѣ вмѣстѣ съ сословными писательскими взглядами на жизнь держалось въ Толстомъ до тѣхъ поръ, пока онъ не присмотрѣлся воочію ближе въ оборотной сторонѣ медали, пока онъ не уразумѣлъ всей ихъ фальши. Самодовольство и тщеславіе передовыхъ людей сороковыхъ годовъ, считавшихъ Толстого своимъ, находили имъ оправданіе въ особой теоріи, разоблаченной въ признаніяхъ съ неумолимой безпощадностью. По возвращеніи въ Петербургъ, послѣ Крымской войны, 26 лѣтній писатель имѣлъ полную возможность узнать эту теорію. "Взглядъ на жизнь этихъ людей, моихъ сотоварищей по писанію, пишетъ онъ, состоялъ въ томъ, что жизнь вообще идетъ развиваясь и что въ этомъ развитіи главное участіе принимаемъ мы, люди мысли, а изъ людей мысли главное вліяніе имѣемъ мы -- художники, поэты. Наше призваніе учить людей. Для того же, чтобы не представился естественный вопросъ самому себѣ: "что я знаю и чему мнѣ учить", въ теоріи этой было выяснено, что этого и не нужно знать, а что художникъ и поэтъ безсознательно учитъ. Я считался чудеснымъ художникомъ и поэтомъ, и потому мнѣ очень естественно было усвоить эту теорію. Я -- художникъ, поэтъ, писалъ, училъ, санъ не зная чему. Мнѣ за это платили деньги, у меня было прекрасное кушанье, помѣщеніе, женщины, общество, у меня была слава. Стало-быть, то, чему я училъ, было очень хорошо".
На второй и въ особенности на третій годъ такой жизни Толстой сталъ сомнѣваться въ непогрѣшимости этой вѣры и сталъ ее изслѣдывать. "Первымъ поводомъ въ сомнѣнію было то, что я сталъ замѣчать, что жрецы этой вѣры не всѣ были согласны между собою. Одни говорили: мы -- самые хорошіе и полезные учители, мы учимъ тому, что нужно, а другіе учатъ неправильно. А другіе говорили: нѣтъ, мы -- настоящіе, а вы учите неправильно. И они спорили, ссорились, бранились, обманывали, плутовали другъ противъ друга. Кромѣ того, было много между ними людей и не заботящихся о томъ, къ правъ, кто не правъ, а просто достигающихъ своихъ корыстныхъ цѣлей съ помощью этой нашей дѣятельности. Все заставляло меня усомниться въ истинности нашей вѣры".
Жестокость такого приговора относительно самолюбіе и самообольщенія сотоварищей Толстого умѣряется значительно строгостью въ себѣ самому. Онъ обвиняетъ себя въ "лжи, воровствѣ, любодѣяніяхъ всѣхъ родовъ, пьянствѣ, насиліяхъ, убійствѣ... Не было преступленія, котораго бы я не совершилъ, и за все это меня хвалили, считали и считаютъ мои сверстники сравнительно нравственнымъ человѣкомъ." Но какова же должна быть та среда, въ которой ея "лучшіе люди" являлись такими неисправимыми эгоистами и тщеславными корыстолюбцами? Толстой не милуетъ и эту среду: "честолюбіе, властолюбіе, корыстолюбіе, любострастіе, гордость, гнѣвъ, месть -- все это уважалось." Значитъ, здѣсь, въ сѣтяхъ этой жизненной лжи и фальши, и не могло быть мѣста вѣрѣ въ добро и правду, въ нравственные идеалы человѣческаго счастья.
Слиться съ такой жизнью значило бы подчиниться всякому случайному воздѣйствію страстей окружающей среды, сдѣлаться ея рабомъ и льстецомъ или пасть жертвой ея замораживающаго вліянія. Для русской литературы то и другое -- не новость. Въ ней есть не мало примѣровъ литературныхъ карьеръ, гдѣ лестью пришпоривался талантъ. Но не менѣе есть и примѣровъ того, какъ горячіе энтузіасты падали духомъ, какъ высокія мечты, благороднѣйшія стремленія встрѣчали неодолимыя препятствія, какъ твердыя убѣжденія разшатывались разными помѣхами. Исторія русской поэзіи оглашается не одной похоронной пѣснью о разбитыхъ надеждахъ и напрасно потраченныхъ силахъ, полной унынія и безнадежной горечи. Достаточно вспомнить Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Бѣлинскаго. Да и помельче ихъ кому изъ болѣе или менѣе видныхъ русскихъ писателей не приходилось повторять словъ поэта:
И тьмой, и холодомъ объята
Душа усталая моя.
Стало быть, "священный огонь" плохо уживался съ окружавшей стужей. Онъ или слабѣлъ, или угасалъ раньше времени. Толстой обходитъ такія обстоятельства въ положеніи русскихъ писателей, всегда вліявшія на ихъ развитіе. Онъ, какъ Оленинъ въ "Казакахъ", носитъ въ себѣ одно только сознаніе необходимости жить хорошенько и сознаетъ въ себѣ "способность захотѣть и сдѣлать", не справляясь ни съ какими помѣхами или, вѣрнѣе, полагаясь на свою энергію и на свою способность устранить все, что помѣшало бы ему на пути въ цѣли. Для него, по его самобытной и сильной натурѣ, и вопроса быть не могло о какой-либо борьбѣ или о какомъ-либо примиреніи съ средой, которая сама на себѣ лишена была прочной нравственной основы. Не найдя тутъ правды, онъ попытался поискать ее тамъ, откуда русское просвѣщеніе запасалось всякими косметиками цивилизаціи
Толстой поѣхалъ за-границу. "Жизнь въ Европѣ и сближеніе мое съ передовыми и учеными европейскими людьми -- пишетъ онъ -- утвердило меня еще больше въ той вѣрѣ совершенствованія вообще, въ которой я хилъ, потому что ту хе самую вѣру я нашелъ и у нихъ Вѣра эта приняла во мнѣ ту обычную форму, которую она имѣетъ у большинства образованныхъ людей нашего времени. Вѣра эта выражалась словомъ "прогрессъ". Тогда мнѣ казалось, что этимъ словомъ выражается что-то. Я не понималъ еще того, что мучимый, какъ всякій живой человѣкъ, вопросами, какъ мнѣ лучше жить, я, отвѣчая: "жить сообразно съ прогрессомъ", отвѣчаю совершенно то же, что отвѣтитъ человѣкъ, несомый въ лодкѣ по волнамъ и по вѣтру, на главный и единственный для него вопросъ: "куда держаться?" -- если онъ, не отвѣчая на вопросъ, скажетъ: "насъ несетъ куда-то". Тогда я не замѣчалъ этого. Только изрѣдка -- не разумъ, а чувство возмущалось противъ этого общаго въ наше время суевѣрія, которымъ люди заслоняютъ отъ себя свое непониманіе жизни..."
Это чувство ясно выражено въ описаніи заграничныхъ скитаній Нехлюдова. Его поражаетъ эгоизмъ, написанный на знамени цивилизаціи.
Странствующій нищій пѣвецъ, услаждавшій въ "Люцернѣ" публику, просилъ дать ему что-нибудь, и никто не далъ ему ничего, а многіе смѣялись надъ нимъ. Нехлюдовъ вознегодовалъ на лордовъ, отвѣтившихъ на просьбу пѣвца холодностью, вознегодовалъ на лакеевъ, издѣвавшихся надъ. бѣднякомъ, по-неволѣ попавшимъ въ барскую гостиницу, но всего больше, въ концѣ концовъ, долженъ былъ вознегодовать на безсиліе собственнаго ума справиться съ своею потребностью положительныхъ рѣшеній среди вѣчнодвижущагося, безконечнаго океана добра и зла, фактовъ, соображеніе и противорѣчій. "Отчего эти люди, въ своихъ палатахъ, митингахъ и обществахъ горячо заботящіеся о состояніи безбрачныхъ китайцевъ въ Индіи, о распространеніи христіанства и образованія въ Африкѣ, о состояніи обществъ исправленія всего человѣчества, не находятъ въ душѣ своей простаго первобытнаго чувства человѣка къ человѣку? Неужели нѣтъ этого чувства, и мѣсто его заняли тщеславіе, честолюбіе и корысть, руководящія этихъ людей въ ихъ палатахъ, митингахъ и обществахъ? Неужели распространеніе разумной, себялюбивой ассоціаціи людей, которою называютъ цивилизаціей, уничтожаетъ и противорѣчитъ потребности инстинктивной и любовной ассоціаціи? И неужели это -- то равенство, за которое пролито было столько невинной крови и столько совершено преступленій? Неужели народы, какъ дѣти, могутъ быть счастливы этимъ звукомъ слова равенство?"
Эти противорѣчія, разумѣется, такъ и остались неразрѣшимыми для героя Толстого. Ему "сказалось невольно", при звукѣ гитары маленькаго человѣка и его голоса, что жалѣть о немъ и негодовать на благосостояніе лордовъ Нехлюдовъ не имѣетъ права, ибо никто не знаетъ, есть ли въ душѣ "всѣхъ этихъ людей, за этими богатыми высокими стѣнами столько беззаботной, кроткой радости, жизни и согласія съ міромъ, сколько ея живетъ въ душѣ этого маленькаго человѣка".
Какъ пѣвецъ-нищій въ "Люцернѣ", такъ и геніальный скрипачъ "Альбертъ" незамѣтенъ и неоцѣненъ. Природа обезобразила его, а жизнь развила въ немъ позорную страсть. Тѣмъ не менѣе внутренній голосъ говоривъ ему, что онъ "лучшій и счастливйшій". И чиновникъ Делесовъ, берущійся излѣчить его отъ пьянства, оказывается благодѣтелемъ не кстати. Альбертъ тяготится лишеніемъ свободы, хотя пребываніе у Делесова невидимому избавляло его и отъ разврата, и отъ униженія, въ которомъ онъ до того былъ, и отъ нищеты. "Видно ужь онъ такъ упалъ, что тяжело ему смотрѣть на честную жизнь", рѣшаетъ Делесовъ. Но у Альберта свои радости. "Развѣ кто испытывалъ мои восторги?" говорилъ ему внутренній голосъ. За этими восторгами забывались и развратъ, и униженіе, и нищета. А восторги такіе давало ему искусство, которое "дается рѣдкимъ избраннымъ и поднимаетъ избранника на такую высоту, на которой голова кружится и трудно удержаться здравымъ." Въ искусствѣ, какъ во всякой борьбѣ, есть герои, отдавшіеся всѣ своему служенію и гибнущіе, не достигнувъ цѣли. Альбертъ и есть одинъ изъ такихъ героевъ, всѣхъ одинаково любящій или презирающій, что все равно, служащій только тому, что вложено въ него свыше. Неизмѣнно слѣдовать непосредственному влеченію души и значитъ чувствовать себя "лучшимъ и счастливѣйшимъ".
Л. Н. Толстой въ другихъ разсказахъ разъяснилъ еще виднѣе, что стремленіе сознавать себя лучшимъ и, стало быть, счастливѣйшимъ, нежели какимъ считали тебя другіе, можетъ наполнить все существо человѣка, съ виду неисправимаго, потеряннаго, отпѣтаго. Этотъ мотивъ весьма ясно выраженъ и разработанъ художественно въ "Поликушкѣ". Такъ звали крѣпостнаго человѣка одной не очень дальновидной, хотя и добросердечной помѣщицы. Поликей вполнѣ "замаралъ" свою репутацію въ селѣ. Онъ пьяница, не разъ уже уличенный воръ, но вмѣстѣ съ тѣмъ человѣкъ добрый, забитый, "несчастный", по его собственному выраженію. Вся деревня противъ него, прикащикъ готовъ забрить ему лобъ, хотя Поликей женатъ и многосемейный. Послѣ одной дерзкой кражи Поливея, помѣщица призываетъ его въ себѣ, усовѣщеваетъ, доводитъ до слезъ, какъ съ честнаго человѣка беретъ слово съ него, что онъ исправится. Семь мѣсяцевъ онъ выдерживаетъ характеръ. Довольная его поведеніемъ барыня отстаиваетъ его отъ рекрутчины. Мало того,-- чтобы окончательно поднять его, она довѣряетъ ему привести изъ города значительную сумму денегъ.
Это довѣріе, дѣйствительно, просто перерождаетъ Поликушку. Онъ, осрамленный и "забиженный", одинъ, въ прикащичьей телѣжкѣ, ѣдетъ въ городъ получать сумму денегъ. Онъ выростаетъ въ собственныхъ глазахъ. Онъ гордо проходитъ мимо всѣхъ искушеній. Пріятное чувство куражитъ его: "могу вотъ хоть въ Одесту съ деньгами укатить" или "цѣлую лавку купить", да вотъ не сдѣлаю, а доставлю эти деньги такъ вѣрно, такъ вѣрно, какъ не доставилъ бы и самъ прикащикъ". Скорѣе бы домой, и онъ рано, почти въ ночь, отправляется въ обратный путь изъ города. И тутъ сладкое сознаніе, что онъ поддержитъ свою честь, мечты о наградѣ, наполняютъ все его существо. На свое несчастіе онъ засыпаетъ, предварительно нахлобучивъ покрѣпче свою шапку, въ которой вложены деньги. При этомъ движеніи гнилой плисъ шапки прорывается угломъ письма. Поликей въ дремотѣ стукается головой о грядку телѣжки. Письмо выпадаетъ. Уже совсѣмъ подъѣзжая въ дому" онъ ощупываетъ шапку и съ ужасомъ не находитъ своей драгоцѣнности.
Цѣлыя сутки пропадаетъ онъ въ лѣсу на поискахъ. Жена, барыня, конечно въ тревогѣ за его исправность. Наконецъ, на слѣдующее утро, Поликей возвращается домой, на разспросы жены отвѣчаетъ, что снесъ уже барынѣ деньги. Когда же барыня присылаетъ за нимъ, несчастный, вмѣсто барскаго дома, идетъ на чердакъ и кончаетъ съ собою. "Ильичъ удавился", кричитъ сосѣдка, первая увидавшая это. Жена Поликея, купавшая въ это время труднаго ребенка, впопыхахъ бросаетъ его въ корытѣ и тотъ захлебывается. Акулина сходитъ съ ума. Въ ту же ночь другой мужикъ находитъ оброненный Поликеемъ пакетъ съ деньгами и доставляетъ барынѣ. Но та, смущенная всѣми несчастіями изъ-за денегъ, даритъ ихъ нашедшему, на что послѣдній и покупаетъ охотника за своего племянника, назначеннаго въ рекруты на мѣсто Поликушки. Сцены сборовъ Поликея, вся его поѣздка, это пробудившееся чувство собственнаго достоинства, возрожденіе погибавшаго нравственно человѣка, его отчаяніе при потерѣ денегъ, вполнѣ овладѣваютъ вниманьемъ читателя, заставляя его переживать все съ главнымъ персонажемъ этой замѣчательно-драматической повѣсти.
Драматичностью отличается и положеніе героя разсказа "Мятель". Тутъ нѣтъ смерти; тутъ поэтически воспроизведены тяжкія минуты человѣческаго существованія: страхъ гибели при полной безпомощности и ни для кого невѣдомой, среди снѣжной пустыни. И картина мятели, когда кругомъ все бѣло, свѣтло, снѣжно и неподвижно, когда не видно ни столба, ни жилья, ничего живаго, когда коченѣютъ постепенно всѣ члены, подкрадывается усыпляющая смерть, возбуждаетъ цѣлую вереницу ощущеній. Описаніе тревожнаго сна возвышается до изумительной поэзіи. Драматизмъ въ положеніи путника заключается въ самомъ его психическомъ состояніи, которое вызвано изнуреньемъ отъ холода, отъ нескончаемо-длинной дороги и мыслью о неизвѣстности конца.
Русскому человѣку нерѣдко приходится быть въ такомъ трагическомъ положеніи въ зимнее время, и кому, какъ ямщикамъ въ "Метели", испытывать это не въ новинку, тѣмъ привычна трагичность подобнаго положенія и въ нихъ оно не возбуждаетъ ни страха, ни фантастическихъ опасеній. Они покоряются всѣмъ непріятностямъ этого положенія и поддерживаютъ въ себѣ бодрость настроенія добродушной ироніей.
Тоже различіе между человѣкомъ культурнымъ и простымъ труженикомъ еще виднѣе выступаетъ въ разсказѣ "Три смерти". Барыня, ямщикъ и дерево умираютъ разно. Окруженная уходомъ и заботами, приготовленная съ смерти церковнымъ обрядомъ, чахоточная барыня страдаетъ больше всѣхъ. Ямщикъ съ чувствомъ истиннаго смиренія и покорности "опрастываетъ уголъ", нужный тѣмъ, кто остается въ живыхъ. А дерево умираетъ еще проще, и отсутствіе его только способствуетъ вящему проявленію вѣчной красы природы, творящей жизнь. Деревьямъ еще радостнѣе красоваться на новомъ просторѣ своими неподвижными вѣтвями.
Замѣчательно, что въ разсказѣ "Три смерти", ясно указано, гдѣ нашему писателю придется искать разгадки смысла жизни и смерти. Уже здѣсь чувствуется, что этотъ смыслъ понятъ только тѣми массами, милліардами трудящихся людей, которые "дѣлаютъ и на себѣ несутъ свою и нашу жизнь".
Въ самомъ дѣлѣ, смерть барыни сопровождается ужасомъ и отчаяніемъ. Этотъ актъ, неразгаданный въ своей тайнѣ, для умирающей и для ея окружающихъ кажется зломъ неизбѣжнымъ, въ глазахъ же чахоточнаго ямщика и его сотоварищей смерть приноситъ съ собою міръ и спокойствіе. Та же самая противоположность воззрѣній выражена Толстымъ уже съ непоколебимостью вѣрующаго въ смыслъ жизни, разгаданный трудящимся людомъ. "Въ противоположность того, что я видѣлъ въ нашемъ кругу, гдѣ вся жизнь проходитъ, въ праздности, потѣхахъ и недовольствѣ жизнью, я видѣлъ, что вся жизнь этихъ людей проходила въ тяжеломъ трудѣ и они были довольны жизнью. Въ противоположность того, что люди нашего круга противились и негодовали за судьбу, за лишенія и страданія, эти люди принимали болѣзни и горести безъ всякаго недоразумѣнія, противленія, а съ спокойной и твердою увѣренностью въ томъ, что все это должно быть и не можетъ быть иначе, что все это -- добро. Въ противоположность тому, что чѣмъ мы умнѣе, тѣмъ менѣе понимаемъ смыслъ жизни и видимъ какую-то злую насмѣшку въ томъ, что мы страдаемъ и умираемъ, эти люди живутъ, страдаютъ и приближаются къ смерти, и страдаютъ съ спокойствіемъ, чаще же всего съ радостью. Въ противоположность тому, что спокойная смерть, смерть безъ ужаса и отчаянія, есть самое рѣдкое исключеніе въ нашемъ кругу, смерть не спокойная, не покорная и не радостная есть самое рѣдкое исключеніе среди народа. И такихъ людей, лишенныхъ всего того, что для насъ съ Соломономъ есть единственное благо жизни, и испытывающихъ при этомъ величайшее счастье, многое множество".
Какъ сынъ своего круга, Толстой тогда жилъ также въ "недовольствѣ жизнью", но онъ и въ то время искренно искалъ средства избавиться отъ этого недовольства. Одно изъ дѣйствительныхъ средствъ представлялось ему и тогда уже въ семейной жизни. Въ этомъ отношеніи весьма любопытенъ первый по времени его романъ "Семейное счастіе". Тутъ дѣйствующихъ лицъ собственно два. Остальныя очерчены, какъ силуэты, въ видѣ неизбѣжныхъ аксесуаровъ. Главная задача романа -- анализировать чувство любви, въ его постепенномъ развитіи и превращеніи въ дружбу, а также показать, мыслимо-ли счастье мужа и жены при такихъ условіяхъ и въ чемъ можетъ оно заключаться.
Сергѣй Михайловичъ, въ качествѣ опекуна Маши, героини романа, сперва выказываетъ къ ней отеческое вниманіе. Послѣднее вызываетъ въ ней чувство признательности, которое обращается въ привычку видѣться съ Сергѣемъ Михайловичемъ и выражается въ желаніи еще больше понравиться. Потомъ является желаніе удержать, сохранить это расположеніе. Опекуну за 30 лѣтъ, но онъ уже вполнѣ сложившійся нравственно человѣкъ, убѣжденный въ томъ, что въ жизни есть только одно несомнѣнное счастье -- жить для другаго. Мы видимъ дальше, какъ мысли и чувства Маши все болѣе и болѣе сроднились съ его мыслями и чувствами, какъ во всякой мысли о своемъ будущемъ она непремѣнно присоединяла его. Но Маша не видала еще ни людей, ни жизни. Въ ея сердце, подъ вліяніемъ уваженія и страха передъ мужчиной, а потомъ подъ дѣйствіемъ восторговъ молодости, постепенно прошло и основное убѣжденіе Сергѣя Михайловича о счастьѣ жить для другаго. Она съ восторженной радостью согласилась быть женою Сергѣя Михайловича. Идеалъ его счастья былъ простой и въ то же время возвышенный. Тихая, семейная жизнь въ деревнѣ, съ вѣчнымъ самопожертвованіемъ, съ вѣчною любовью другъ въ другу, "съ возможностью дѣлать добро людямъ, къ которому они не привыкли, потомъ трудъ, трудъ, который кажется что приноситъ пользу, потомъ отдыхъ отъ труда, книги, музыка, любовь въ близкому человѣку (матери Сергѣя Михайловича)" -- вотъ счастье, выше котораго не мечталъ онъ. "А тутъ такой другой, какъ вы, семья можетъ быть," объяснилъ Сергѣй Михайловичъ на вопросъ Маши, за что онъ такъ полюбилъ ее.
Маша, казалось, вполнѣ раздѣляла этотъ идеалъ. Но прошло два мѣсяца послѣ свадьбы. На нее напало чувство одиночества, захотѣлось движенія, а не спокойнаго теченія жизни, захотѣлось волненій, опасностей и самопожертвованія для чувства. Въ тихой жизни избытокъ силъ въ ней не находилъ мѣста. На повѣрку оказалось коренное несогласіе между Машей и мужемъ. У него жизнь руководила чувствомъ, а у нея чувство руководило жизнью.
Чтобъ развлечь Машу, мужъ повезъ ее въ Петербургъ. Тутъ она очутилась вдругъ въ своей сферѣ. Такъ много радостей охватило ее, такіе новые интересы явились передъ ней, что она сразу, хотя и безсознательно, отреклась отъ всего своего прошедшаго и всѣхъ плановъ этого прошедшаго, е То было все такъ, шутки; еще не начиналось; а вотъ она настоящая жизнь! Да еще что будетъ?" думала Маша. Безпокойство и начало тоски, тревожившія ее въ деревнѣ, вдругъ, какъ волшебствомъ, совершенно исчезли. Но за то настоящее безпокойство наступило для мужа. Машѣ со всѣхъ сторонъ говорили вещи, кружившія ей голову. Она такъ была отуманена этою, внезапно возбужденною, какъ ей казалось, любовью къ ней во всѣхъ постороннихъ, "воздухомъ изящества, удовольствій и новизны, которымъ она дышала здѣсь въ первый разъ, такъ вдругъ исчезло здѣсь его, подавлявшее ее, моральное вліяніе, такъ просто ей было въ этомъ мірѣ не только сравняться съ нимъ, но стать выше его, и за то любить его еще больше и самостоятельнѣе, чѣмъ прежде, что она не могла понять, что непріятнаго онъ могъ видѣть для нея въ свѣтской жизни. Отсюда не далеко уже было до мысли, что была "нѣкоторая заслуга" въ ея любви къ мужу, а это дѣлало ея обращеніе съ нимъ самоувѣреннѣе и какъ-будто небрежнѣе."
Вскорѣ начались объясненія между мужемъ и женою. Онъ не скрылъ своего огорченія на ея якшанье въ кругу глупыхъ и праздныхъ людей. Она приняла это замѣчаніе за проявленіе власти мужа. "Оскорблять и унижать женщину, которая ни въ чемъ не виновата. Вотъ въ чемъ права мужа, но я не подчинюсь имъ." Отношенія между ними сдѣлались натянутыми, ложными. Они перестали быть другъ для друга совершеннѣйшими людьми въ мірѣ и втайнѣ судили одинъ другаго. Сценъ и размолвокъ больше не было, но у каждаго явились свои отдѣльные интересы, которые они уже не пытались сдѣлать общими. "Свѣтская жизнь,-- признается героиня,-- свѣтская жизнь, сначала отуманившая меня блескомъ и лестью самолюбія, скоро завладѣла вполнѣ моими наклонностями, вошла въ привычки, наложила на меня свои оковы и заняла въ душѣ все то мѣсто, которое было готово для чувства."
Ради жены Сергѣй Михайловичъ поѣхалъ за-границу. И тамъ она блистала своей красотой и веселостью. Но тамъ впервые зародилось въ ней чувство раскаянія. Одинъ изъ ловеласовъ, преслѣдовавшій ее, поцѣловалъ ее. Этотъ поцѣлуй чужаго человѣка такъ и остался на ея щекѣ, служа укоромъ и возбуждая чувство неизгладимой досады. Раскаяніе, однакожъ, не предупредило притворства въ отношеніяхъ ея съ мужемъ. Нравственно они окончательно стали жить каждый порознь. Онъ съ своими занятіями, въ которыхъ ей не нужно было и нехотѣлось теперь участвовать, она -- съ своею праздностью, которая не оскорбляла и не печалила его, какъ прежде. Она уже перестала понимать то, что прежде казалось ей такъ ясно и справедливо: "счастье жить для другаго." "Зачѣмъ для другаго, когда и для себя жить не хочется?"
Но можно-ли было во всей этой перемѣнѣ супружескихъ отношеній винить кого-нибудь изъ нихъ? Разумѣется нѣтъ. Замѣчательно, что Сергѣй Михайловичъ смиренно покорился своей участи и въ одну изъ бесѣдъ съ женой такъ объяснилъ причину фальши, возникшей въ ихъ отношеніяхъ: "всѣмъ намъ, а особенно вамъ, женщинамъ, надо прожить самимъ весь вздоръ жизни, для того, чтобы вернуться въ самой жизни, а другому вѣрить нельзя." Но Маша, досадуя на себя, внутренно во всемъ винила мужа и упрекала его въ томъ, что онъ "давалъ волю" ей. Возвратить прежнее чувство было немыслимо. Оно стало дорогимъ воспоминаніемъ, и на смѣну его развилось новое чувство любви въ дѣтямъ и въ отцу ея дѣтей, которое "положило начало другой, но уже совершенно иначе счастливой жизни", не разсказанной въ романѣ "Семейное счастье."
Итакъ, для Толстого тогда еще было вопросомъ, какая изъ двухъ жизней счастливѣе: полная молодыхъ восторговъ и упоительныхъ волненій, или та, въ которой весь "вздоръ жизни" остается позади и которая опирается на прочную дружбу и на чувство долга относительно дѣтей? Типъ семьи Пьера Безухова и Наташи Ростовой, Константина Левина и Битти въ данномъ случаѣ рѣшаетъ вопросъ въ пользу долга, исполненіе котораго является лучшимъ утѣшеніемъ въ личномъ горѣ, въ пользу любви, порожденной не игрой фантазіи, не безумной страстью, а вытекающей изъ привязанности чистой, нравственной, основанной на уваженіи, на солидарности мыслей и чувствъ.
Держась хронологическаго порядка въ настоящемъ очеркѣ жизни и дѣятельности графа Л. Н. Толстого, мы бы должны теперь коснуться его общественно педагогической дѣятельности. Но эта дѣятельность настолько исключительна по своей искренности, настолько своеобразна но идеямъ, которымъ служила она, настолько полна содержательности, что характеристикѣ ея необходимо посвятить особый этюдъ. Покуда же достаточно упомянуть, что и въ ней Толстой искалъ правды и смысла жизни. Вотъ что самъ онъ свидѣтельствуетъ объ этомъ: "Вернувшись изъ заграницы, я поселился въ деревнѣ и попалъ на занятіе крестьянскими школами. Занятіе это было мнѣ особенно по сердцу, потому что въ немъ не было той, ставшей для меня очевидною, лжи, которая мнѣ уже рѣзала глаза въ дѣятельности литературнаго учительства. Здѣсь я тоже дѣйствовалъ во имя прогресса, ноя уже относился критически къ самому прогрессу. Я говорилъ себѣ, что прогрессъ въ нѣкоторыхъ явленіяхъ своихъ совершался неправильно и что вотъ надо отнестись къ первобытнымъ людямъ., крестьянскимъ дѣтямъ, совершенно свободно, предлагая имъ избрать тотъ путь прогресса, который они захотятъ. Въ сущности же я вертѣлся все около одной и той же неразрѣшимой задачи, состоящей въ томъ, чтобъ учить, не зная чему. Въ высшихъ сферахъ литературной дѣятельности я понялъ, что нельзя учить, не зная чему учить, потому что я видѣлъ, что всѣ учатъ различному и спорами между собою скрываютъ только сами отъ себя свое незнаніе, здѣсь же, съ крестьянскими дѣтьми, я думалъ, что можно обойти эту трудность тѣмъ, чтобъ предоставить дѣтямъ учиться, чему они хотятъ. Послѣ года, проведеннаго въ занятіяхъ школой, я другой разъ поѣхалъ заграницу, чтобы тамъ узнать, какъ бы это такъ сдѣлать, чтобы, самому ничего не зная, умѣть учить другихъ. И мнѣ казалось, что а этому выучился заграницей и, вооруженный всей этою премудростью, я въ годъ освобожденія крестьянъ вернулся въ Россію и, занявъ мѣсто посредника, сталъ учить и необразованный народъ въ школахъ и образованныхъ людей въ журналѣ ("Ясная Поляна"). Въ продолженіе года я занимался посредничествомъ,.школами и журналомъ, и такъ измучился оттого особенно, что запутался, такъ мнѣ тяжела стала борьба по посредничеству, такъ смутно проявлялась дѣятельность моя въ школахъ, такъ противно мнѣ стало мое виляніе въ журналѣ, состоявшее все въ одномъ и томъ же -- въ желаніи учить всѣхъ и скрыть то, что я не знаю, чему учить, что я заболѣлъ болѣе душевно, чѣмъ физически, бросилъ все и поѣхалъ въ степь въ башкирамъ дышать воздухомъ, пить кумысъ и жить животною жизнью."
Къ этому періоду дѣятельности Л. Н. Толстого относятся педагогическія статьи, помѣщенныя въ IV томѣ Салаевскаго изданія его сочиненій, неодобренная комитетомъ министерства народнаго просвѣщенія "Азбука", гдѣ читатель найдетъ въ замѣчаніяхъ для учителя сгруппированными взгляды писателя на веденіе педагогическаго дѣда, затѣмъ книги для народнаго чтенія, равныхъ которымъ, по художественности разсказа и доступности простолюдину, не найдется во всей русской литературѣ.
Въ то же время Левъ Николаевичъ начатъ и свой романъ "Декабристы". Три главы изъ него напечатаны въ "Сборникѣ" литературнаго фонда (1884 г.). Планъ этого романа былъ оставленъ, и, вмѣсто "Декабристовъ", создалась геніальная эпопея отечественной войны.