Сердечная тайна.
Обрадовавъ мать своимъ освобожденіемъ изъ подъ ареста, Квартальный Надзиратель пошелъ во французскій театръ, чтобъ быть при разъѣздѣ. Еремѣевъ взялся проводить его, и вмшедъ за ворота, сказалъ: -- "Вѣдь сегодня не твоя очередь, братецъ, быть въ театрѣ. Піесу смотрѣть поздно; такъ, по моему, лучше было бы, если бъ ты остался при матушкѣ. При ней я не хотѣлъ говоришь тебѣ объ этомъ, но, по долгу дружбы, долженъ замѣтить, что матушка твоя чрезвычайно безпокоится, примѣчая, что ты съ каждымъ днемъ становишься грустнѣе, задумчивѣе, и какъ будто избѣгаешь ея присутствія. Бѣдная думаетъ, что она тебѣ въ тягость...
-- "Можетъ ли она думать это!" воскликнулъ жалобно Надзиратель. "Тысячу разъ готовъ я жертвовать жизнью для ея спокойствія.... Но, правда," примолвилъ онъ, понизивъ голосъ: "она имѣетъ причину на меня жаловаться.... Чувствую, что я самъ не свой.... -- Другъ мой! я долженъ открыться передъ тобою..... Я влюбленъ, и влюбленъ безъ надежды!" --
Еремѣевъ не отвѣчалъ ни слова, но такъ наморщился, что вѣрно удержалъ бы откровенность своего друга, еслибъ онъ могъ это замѣтить. По счастью было довольно темно на улицѣ.
-- "Пойдемъ, я тебѣ разскажу дорогою исторію моей несчастной любви."
Они взялись подъ руки, и Надзиратель началъ свой разсказъ.-- "Прошлой зимой я былъ командированъ къ подъѣзду дома, въ которомъ былъ балъ. Душа моя томилась въ атмосферѣ передней, какъ птичка подъ колоколомъ, въ безвоздушномъ пространствѣ. Горестныя мысли сжимали, кололи мой мозгъ. Благородная гордость и чувство собственнаго достоинства уязвляли мое сердце. Я видѣлъ большую часть гостей, какъ они выходили изъ экипажей и проходили чрезъ переднюю. Многихъ зналъ я лично, большую часть по наслышкѣ. Я чувствовалъ свое превосходство предъ многими изъ этихъ истощенныхъ пороками или раздутыхъ развратомъ молодыхъ людей, этихъ бездушныхъ тѣлъ, мумій, драгоцѣнныхъ въ свѣтѣ только своею древностью и папирусомъ, въ который они обернуты. Я чувствовалъ-и страдалъ! Страдалъ жестоко, потому, что долженъ былъ молчать. Наконецъ и тѣло мое изнемогло, какъ душа. Я едва держался на ногахъ. Дворецкій, проходя чрезъ переднюю, замѣтилъ мою блѣдность и изнеможеніе. Онъ предложилъ мнѣ подкрѣпиться чѣмъ нибудь, и провелъ въ буфетъ. Выпивъ стаканъ вина, я освѣжился нѣсколько и подошелъ къ стеклянымъ дверямъ, ведущимъ въ залу. Блистательная картина бала постепенно развивалась передо мною, и услаждала во мнѣ чувство изящнаго. Убранство комнатъ, наряды женщинъ, блескъ и пестрота, легкое, размѣренное (cadencee) движеніе группъ, производили во мнѣ самое пріятное впечатлѣніе. Я искалъ, выбиралъ себѣ глазами мѣсто въ этомъ очаровательномъ кругу, разсматривалъ всѣхъ женщинъ и не находилъ той, которой бы я подалъ руку Вдругъ мелькнула передо мной пара и остановилась близъ стекляныхъ дверей. Танцовали попурри. Кавалеръ подалъ дамѣ стулъ. Она сѣла и оборотилась лицемъ къ дверямъ. Мнѣ показалось, что передо мною разверзлись небеса!.... Я смотрѣлъ, смотрѣлъ, не могъ насмотрѣться, и когда кавалеръ увлекъ даму въ быстрый вальсъ, душа моя полетѣла за нею, и уже не возвращалась ко мнѣ....-- Она осталась тамъ, во взорахъ красавицы, на устахъ ея, она стала увиваться возлѣ сердца ея и я былъ мертвъ безъ мыслей и безъ чувствованій, потому, что всѣ мои помыслы, всѣ ощущенія прикованы были къ ней одной...."
Надзиратель замолчалъ, и, пройдя шаговъ пятьдесятъ въ безмолвіи, продолжалъ разсказъ.
-- "Я узналъ, гдѣ она живетъ, кто она. Судьба не дала ей въ удѣлъ богатства. Она сирота, но воспитана въ знатномъ домѣ, окружена блескомъ, и я не могу надѣяться, чтобъ когда нибудь могъ приблизиться къ ней, обратишь на себя взоръ ея, услышать ея слово.-- Одна отрада -- видѣть ее! Я могу видѣть ее только въ окно, у подъѣзда, на прогулкахъ и въ театрѣ. Подъ видомъ надзора за чистотою тротуаровъ и выметаніемъ улицы, я могу нѣсколько часовъ быть передъ ея окнами, и почти ежедневно ее вижу. Мнѣ извѣстны всѣ домы, всѣ магазины, которые она посѣщаетъ, часы, въ которые она прогуливается; и я не пропускаю ни одного случая видѣть ее... Вотъ чистосердечное признаніе моего нерадѣнія къ службѣ и частыхъ отлучекъ изъ дому! Но могу ли я сказать объ этомъ моей матушкѣ, не подвергаясь справедливымъ упрекамъ въ безразсудности? Я чувствую вполнѣ всю вину мою, все заблужденіе мое, всю несообразность моего поведенія..., и не могу преодолѣть себя.... Любовь сильнѣе меня!"
Надзиратель замолчалъ, и Еремѣевъ собирался съ духомъ, чтобъ сказать что-то, какъ вдругъ изъ-за перекрестка показались пожарныя трубы, скачущія во весь опоръ. Надзиратель взглянулъ на сосѣднюю каланчу. Сигналы были выставлены. "Пожаръ въ нашей части!" воскликнулъ онъ, и побѣжалъ стремглавъ назадъ. Еремѣевъ остался одинъ на улицѣ.