ГЛАВА I.

Докторъ Лютеръ говорятъ: "Когда я увидалъ, что докторъ Годе принялся считать свои колбасы, висѣвшія въ каминѣ, я сказалъ ему, что онъ проживетъ не долго!"

Жалѣю я, что крупными буквами не выписалъ этихъ словъ изъ сочиненія Лютера и не показалъ ихъ за завтракомъ моему отцу, утромъ того роковаго дня, когда дядя Джакъ убѣждалъ его считать его колбасы.

Но теперь я припоминаю, что дядя Джакъ повѣсилъ въ трубу колбасы, но считать ихъ -- отца не убѣждалъ.

Помимо неопредѣленнаго предположенія о томъ, что половина развѣшенныхъ tomacula доставитъ завтракъ для дядя Джака и что юношескій аппетитъ Пизистрата распорядится остальною, мой отецъ не остановился ни ни минуту на питательномъ свойствѣ колбасъ,-- другими словами, на двухъ тысячахъ фунтовъ стерлинговъ, висѣвшихъ въ трубѣ. Во всемъ, что касалось его большаго сочиненія, отецъ думалъ только о его изданіи, не о барышахъ. Не скажу, чтобъ онъ не жаждалъ похвалы, но вполнѣ увѣрентъ что онъ не ставилъ ни во что колбасы. Тѣмъ не менѣе появленіе какихъ бы то ни было колбасъ становилось зловѣщимъ и мрачнымъ предзнаменованіемъ для Остина Какстонъ, въ особенности потому, что онѣ были изготовлены гладкими руками дяди Джака! Ни одна изъ тѣхъ колбасъ, которыя онъ, бѣдняга, развѣшивалъ всю свою жизнь, въ своей ли трубѣ, или въ чужой, не обратилась въ дѣйствительную колбасу, но всѣ онѣ были только, фантомы и тѣни колбасъ. Не думаю, чтобъ дядя Джакъ много зналъ о Демокритѣ Абдерскомъ. Но онъ, безспорно, подвергся вліянію философа мечтателя. Онъ населялъ воздухъ образами гигантскаго размѣра, которые управляли его снами и предсказаніями, и отъ чьихъ вліяній зависѣли и ощущенія его, и помыслы. Все его существованіе, и во снѣ, и на яву, было только отраженіемъ большихъ фантастическихъ колбасъ!

Едва М. Тиббетсъ взялъ два тома "Исторіи Человѣческихъ Заблужденій", онъ естественно получилъ надъ монмъ отцомъ власть, которая до тѣхъ поръ скользила у него изъ рукъ. Онъ обрѣлъ то, по чемъ такъ давно вздыхалъ, ту точку опоры, на которой могъ основать Архимедовъ винтъ. Крѣпко уперъ онъ его въ "Исторію Человѣческихъ Заблужденій" и сталъ ворочать міръ семейства Какстоновъ.

День или два спустя послѣ бесѣды, приведенной мною въ послѣдней главѣ, дядя Джакъ вышелъ изъ дверей отцова банкира; съ того времени оказалось, что не было уже причинъ мистеру Тиббетсъ не посѣщать своихъ родственниковъ по буднямъ, также какъ по воскреснымъ днямъ. Въ самомъ дѣлѣ, не проходило дня безъ длиннаго совѣщанія между нимъ и отцомъ. Много говорилъ онъ о своихъ свиданіяхъ съ издателями. Въ этихъ совѣщаніяхъ онъ невольно возвращался къ великой мысли о "литературномъ Times'ѣ", такъ сильно ослѣпившей воображеніе моего отца; а раскаливъ уже желѣзо, дядя Джакъ, какъ человѣкъ весьма опытный, не забывалъ ковать его, пока оно было горячо.

Когда я вспоминаю простоту, обнаруженную моимъ отцомъ въ столь важномъ случаѣ его жизни, я долженъ признаться, что не столько сожалѣлъ о великодушномъ ученомъ, сколько дивился ему. Мы видѣли, что двадцатилѣтняя ученая лѣнь преобразилась въ самолюбіе, этотъ инстинктъ геніальнаго человѣка, а приготовленіе сочиненія на судъ свѣта незамѣтно возобновило права шумнаго свѣта на отшельника. Вслѣдъ за этимъ явилось благородное раскаяніе въ томъ, что такъ мало сдѣлалъ онъ до сихъ поръ для себѣ подобныхъ. Достаточно ли было писать in-quarto о прошедшей исторіи человѣческихъ заблужденій? Не было ли его обязанностію, при первомъ удобномъ случаѣ, вступить въ настоящій, ежедневный и ежечасный бой съ заблужденіями -- это истое рыцарство знанія? Св. Георгій разсѣкалъ не мертвыхъ драконовъ, онъ дрался съ живыми. И Лондонъ, съ той магнетической атмосферой большихъ столицъ, которая-какъ бы наполняетъ грудь возбуждающими атомами, содѣйствовалъ еще ускоренію спокойнаго пульса ученаго. Въ деревнѣ онъ читалъ своихъ любимыхъ писателей, и жилъ съ ними въ прошедшемъ. Въ городѣ же, мой отецъ, въ промежутки занятій своимъ сочиненіемъ, и тѣмъ болѣе теперь, когда оно пріостановилось, обозрѣвалъ литтературу настоящаго времени. Онъ не принадлежалъ къ тому извѣстному разряду ученыхъ и читателей, которые въ суевѣрномъ уваженіи къ смерти всегда рады принести ей въ жертву живыхъ. Онъ отдавалъ полную справедливость диковинному обилію ума, отличающему произведенія нынѣшняго времени. Подъ настоящимъ временемъ я понимаю все время отъ начала вѣка.-- Нынѣшняя литтература,-- сказалъ однажды отецъ въ спорѣ съ Тривеніономъ, всего болѣе отличается человѣчностью. Не видишь, чтобы ученый обращался къ ученымъ, видишь людей, обращающихся къ людямъ, и не оттого, чтобы рѣже стали ученые, а оттого, что увеличился кругъ читающей публики. Писатели всѣхъ временъ обращали вниманіе на то, что занимаетъ читателей,; не могутъ занимать цѣлое общество тѣ вещи, надъ которыми сидитъ десятокъ монаховъ или книжниковъ. Общее освѣщеніе цѣлой атмосферы мѣшаетъ вамъ съ точностію различать величину каждой отдѣльной звѣзды. Развѣ не видите вы, что съ просвѣщеніемъ проснулась литтература чувствъ и ощущеній? Каждое чувство находитъ своего историка, каждое ощущеніе -- свой оракулъ. Какъ нѣкогда Энименидъ, я спалъ въ пещерѣ; всталъ и вижу, что тѣ, кого я оставилъ дѣтьми, сдѣлались мужи,-- города встали тамъ, гдѣ были прежде безмолвныя пустыни!--

Изъ этого читатель увидитъ причины перемѣны въ моемъ отцѣ. Подобно тому, что говоритъ Робертъ Голль про доктора Кипниса, "онъ вбилъ себѣ въ голову столько книгъ, что мозгъ не могъ продолжать своихъ отправленій". Но теперь электричество проникло въ сердце и оживленная сила этого благороднаго органа возбудила дѣятельность въ головѣ. Оставляю, покуда, отца подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ впечатлѣній и въ нескончаемой бесѣдѣ съ дядей Джакомъ, и берусь опять за клубокъ моей жизненной нити.

Благодаря мистеру Тривеніонъ, привычки мои не благопріятствовали дружбѣ съ людьми праздными, но я пріобрелъ нѣсколько знакомствъ между молодыми людьми, немного меня старшими, частію уже занимавшими мѣста въ гражданской службѣ, частію готовившимися въ адвокаты. Не было въ этихъ людяхъ недостатка въ способностяхъ, но всѣ они мало еще были знакомы съ суровою прозой жизни. Часы занятій только болѣе располагали ихъ къ наслажденію часами отдыха. И когда мы сходились, какъ весело и добродушно было ваше общество! Мы не имѣли ни довольно денегъ на то, чтобы бросать ихъ, ни довольно досуга, чтобы не дорожить имъ; но тѣмъ не менѣе проводили время чрезвычайно пріятно. Новые мои пріятели обладали удивительными познаніями въ дѣлѣ всего, что касалось до театровъ. Отъ оперы до балета, отъ Гамлета до послѣдняго фарса, взятаго съ Французскаго, они знали по пальцамъ всю литературу подмостковъ. Они имѣли прекрасное и обширное знакомство между актерами и актрисами и были до тонкости посвящены въ подробности скандалезныхъ хроникъ. Отдавая имъ справедливость, нельзя не упомянуть, однакожъ, что они были не равнодушны и къ болѣе достойному знанію, необходимому въ семъ грѣшномъ міръ. Они съ одинаковою непринужденностію говорили и о настоящихъ актерахъ дѣйствительной жизни. Они до точности умѣли опредѣлять притязанія государственныхъ людей, соперничествовавшихъ между собою. Они не выдавали себя за посвященныхъ въ тайны чужихъ кабинетовъ (за исключеніемъ одного молодаго человѣка, служившаго при Министерствѣ иностранныхъ дѣлъ, хвалившагося тѣмъ, что будто бы знаетъ на вѣрное что думаютъ Русскіе), но должно повиниться, что большинство ихъ проникло сокровеннѣйшіе замыслы нашего кабинета. Правда, что слѣдуя системѣ раздѣленія труда, каждый изъ нихъ бралъ для своихъ личныхъ наблюденій одинъ изъ составныхъ членовъ управленія, подобно тѣмъ искуснымъ хирургамъ, которые хотя и глубоко исчерпали общую структуру нашего тѣла, но основываютъ славу анатомовъ на свѣтѣ, брошенномъ имя на одну изъ его отдѣльныхъ частей, и потому занимаются: одинъ -- мозгомъ, другой двѣнадцатиполой кишкой, третій спиннымъ хребтомъ, между тѣмъ какъ четвертый, быть можетъ, владѣетъ всѣми признаками, на которые указываетъ нерѣшительный еще палецъ. Такимъ образомъ одинъ изъ моихъ пріятелей занимался внутренними дѣлами, другой -- колоніями; третій же, на котораго всѣ мы смотрѣли, какъ на будущаго Талейрана (или, по крайней мѣрѣ, де Реца) посвятиль себя спеціальному изученію Роберта Пиля, и узнавалъ, по тому, какъ этотъ глубокомысленный и непроницаемый мужъ разстегивалъ фракъ, какія намѣренія волновали его грудь! Адвокаты и юристы, они всѣ имѣли высокое мнѣніе о себѣ, и обширныя познанія о томъ, чѣмъ со временемъ быть имъ, но не о томъ, что дѣлать. По словамъ царя всѣхъ юныхъ джентельменовъ о себѣ самомъ, въ перифразѣ Волтера, "у нихъ были въ карманахъ письма, адресованныя къ потомству, но могли же они и позабыть отдать ихъ." Было въ нихъ, конечно, и что-то мелочно-самолюбивое, за то въ сущности они были гораздо занимательнѣе людей, преданныхъ исключительно удовольствіямъ. Всѣ они, какъ бы схожія дѣти одного семейства, были одарены избыткомъ жизненной дѣятельности, веселымъ и обильнымъ честолюбіемъ, искреннимъ прилежаніемъ во время труда, школьною непринужденностію въ часы отдохновенія.

Рѣзкую противоположность этихъ молодыхъ людей составлялъ сэръ Сэдлей Бьюдезертъ, которой былъ особенно расположенъ ко мнѣ; домъ этого холостяка былъ всегда отворенъ для меня послѣ полудня: до этого времени сэръ Сэдлей былъ невидимъ, развѣ для своего слуги. И что за чудный домъ былъ у холостяка! Окна выходили на Паркъ: въ углубленіяхъ оконъ были разставлены диваны, на которыхъ могли вы нѣжиться вдоволь, подобно философу у Лукреція,

"Despicere unde queas alios, passimque videre,

Errare".

и слѣдить за веселыми толпами, ходившими взадъ и впередъ по Rotten Row (Роттенъ Poo), не подвергаясь усталости, въ особенности, когда вѣтеръ дулъ съ запада.

Въ комнатахъ не было притязаній на пышность, ни того, что драпировщики называютъ изысканностію, но во всемъ безусловно преобладалъ комфортъ. Здѣсь было мѣсто всякому патентованному креслу, послужившему къ утонченію искусства нѣги; и возлѣ каждаго кресла стоялъ столикъ, на который вы могли положить вашу книгу или поставить чашку кофе, давъ себѣ только трудъ слегка протянуть руку. Для зимы не было ничего теплѣе его стеганыхъ занавѣсокъ и Эксминстерскихъ ковровъ; для лѣта -- воздушнѣе и свѣжѣе кисейныхъ занавѣсокъ и Индѣйскихъ рогожекъ. И не вѣрю я, чтобы тотъ, кто не обѣдалъ у сэра Садлея Бьюдезертъ, имѣлъ понятіе о томъ, до какого совершенства можетъ быть доведенъ обѣдъ. Еслибъ этотъ замѣчательный человѣкъ былъ эгоистомъ, онъ былъ бы счастливѣйшимъ человѣкомъ на-свѣтѣ. Но, къ его личному несчастію, онъ былъ до крайности любезенъ и добродушенъ. Онъ былъ преисполненъ искренняго состраданія къ людямъ, живущимъ безъ патентованныхъ креселъ и принадлежащихъ къ нимъ столиковъ, къ людямъ, въ чьихъ квартирахъ окна не выходили на Паркъ и были безъ покойныхъ, мягкихъ дивановъ. Генрихъ IV желалъ, чтобъ у каждаго человѣка былъ свой pot-au-feu,-- сэръ Сэдлей Бьюдезертъ, будь это въ его власти, озаботился бы непремѣнно о томъ, чтобъ каждому человѣку подавали зеленый огурчикъ къ рыбѣ и графинъ воды со льдомъ къ хлѣбу и сыру. Наивная простота, которую оказывалъ онъ въ дѣлахъ политики, составляла удивительную противоположность съ его проницательностію въ дѣлѣ вкуса. Я помню его замѣчаніе во время разговора по поводу билля о пивѣ: "не надо бы бѣднымъ людямъ позволять пить пиво: оно неимовѣрно располагаетъ къ ревматизмамъ лучшій напитокъ при тяжелой работѣ -- шампанское, отнюдь не тогда, когда оно шипитъ! Я испыталъ это, охотясь въ болотахъ."

Лѣнивая изнѣженность сэра Сэдлея невѣроятно содѣйствовала брешамъ въ его богатствѣ.

Во первыхъ, какъ землевладѣлецъ, онъ безконечно былъ осаждаемъ несчастными фермерами, нищими стариками, благотворительными обществами и охотниками, которыхъ лишилъ онъ промысла, отдавъ право пользованія лѣсами наемщикамъ своихъ дачъ.

Потомъ, имѣлъ законныя притязанія на него весь прекрасный полъ, какъ на человѣка извѣстнаго своею преданностію удовольствіямъ. Начиная отъ покинутой герцогини, чье изображеніе было скрыто за потайной пружиной его табакерки, и до отцвѣтшей уже прачки, которой когда либо случилось ему изъявить свое благоволеніе за превосходно выглаженное жабо, стоило быть дочерью Еввы, чтобы найти по Адаму основательныя права на наслѣдство отъ сэра Сэдлея.

Наконецъ, къ сострадательной улыбкѣ сэра Сэдлея Бьюдезертъ, любителя искусства и покорнаго слуги всякой музы, обращались всѣ тѣ, кому публика перестала покровительствовать: живописецъ, актеръ, поэтъ, музыкантъ,-- подобно тому, какъ умирающій подсолнечникъ обращается къ солццу. Прибавьте къ этому всю разнообразную толпу, наслышанную о неимовѣрной щедрости сэра Сэдлея, и вы поймете чего стоила ему его слава. И хотя на дѣлѣ сэръ Сэдлей не издерживалъ на свою персону и пятой доли своего, весьма значительнаго, дохода, нѣтъ сомнѣнія, что къ концу года ему трудно было сводить концы съ концами. Если же онъ и сводилъ ихъ, то былъ этимъ обязанъ двумъ правиламъ, издавна усвоеннымъ его философіей: онъ никогда не дѣлалъ долговъ и никогда не игралъ. И я думаю, что за эти отступленія отъ общей рутины всѣхъ свѣтскихъ джентельменовъ, онъ долженъ былъ благодарить особенную нѣжность своего характера. Онъ особенно жалѣлъ о тѣхъ, кого преслѣдовали заимодавцы:

-- Бѣдняга!-- говорилъ онъ -- ужасно должно быть всю жизнь свою говорить: нѣтъ!-- Вотъ до чего не зналъ онъ этихъ вѣчныхъ обѣщателей: какъ будто бы человѣкъ, преслѣдуемый за долги, сказалъ когда нибудь: "нѣтъ!" Подобно Бруммелю, отвѣчавшему на вопросъ: любитъ ли онъ овощи? что онъ съѣлъ разъ горошинку, сэръ Сэдлей Бьюдезертъ признавался, что онъ однажды игралъ въ большую игру въ пикетъ,-- я имѣлъ несчастіе выиграть,-- заключалъ онъ, разсказывая свой проступокъ; -- и никогда не забуду я выраженія лица моего противника, когда онъ платилъ мнѣ. Не говоря уже о томъ, что можно всегда проиграть, игра для меня была бы сущимъ наказаніемъ.

Замѣтьте теперь огромную разницу въ щедротахъ сэра Сэдлея и М. Тривеніонъ. Мистеръ Тривеніонъ ненавидѣлъ частную милостыню. Онъ рѣдко опускалъ руку въ кошелекъ, но давалъ записки къ своимъ банкирамъ. Былъ ли приходъ безъ церкви, селеніе безъ школы, рѣка безъ поста, мистеръ Тривеніонъ принимался за вычисленія, находилъ искомое рѣшеніе съ помощію алгебраическихъ иксовъ и игрековъ и выдавалъ потребную сумму, какъ будто бы платилъ своему мяснику. Правда, что несчастный, котораго онъ находилъ заслуживающимъ помощи, прибѣгалъ къ нему не по пустому. Но удивительно, какъ давалъ онъ мало этимъ путемъ. Трудно было, въ самомъ дѣлѣ, убѣдить мистера Тривеніонъ, чтобы человѣкъ, достойный участія, могъ дойти до того, чтобы нуждаться въ подаяніи.

Что Тривеніонъ, при всемъ этомъ, дѣлалъ гораздо болѣе истиннаго добра, нежели сэръ Сэдлей,-- въ этомъ я убѣжденъ: но у него это была операція ума, отнюдь не слѣдствіе внушенія сердца. Грустно мнѣ сказать здѣсь, что несчастіе какъ бы сбиралось вокругъ сэра Сэдлея, и бѣжало присутствія Тривеніона. Гдѣ являлся послѣдній съ своимъ прямымъ, дѣятельнымъ и проницательнымъ умомъ, тамъ рождалась энергія, начинался успѣхъ. Куда приходилъ первый, съ своимъ теплымъ, нѣжнымъ сердцемъ,-- подъ его лучами распространялось какое-то оцѣпенѣніе: при видѣ Тривеніона народъ вскакивалъ, какъ бы отъ вліянія свѣжей, живительной зимы,-- при видѣ Сэдлея, лежалъ и нѣжился какъ бы на палящемъ солнцѣ лѣниваго Итальянскаго лѣта. Что зима благодѣтельная живительница, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія, но мы всѣ однако предпочитаемъ ей лѣто.

Лучшее доказательство любезности сэра Сэдлея то, что я его любилъ, хотя и ревновалъ его. Изъ всѣхъ спутниковъ, окружавшихъ мою прелестную Цинѳію, Фанни Тривеніонъ, я болѣе всего боялся этого свѣтила любезности. Напрасно говорилъ я себѣ, со всею самоувѣренностію молодости, что сэръ Сэдлей Бьюдезертъ однихъ лѣтъ съ отцомъ Фанни: когда ихъ видѣли вмѣстѣ, онъ могъ прослыть сыномъ Тривеніона. Никто изъ молодаго поколѣнія не былъ такъ хорошъ, какъ Сэдлей Бьюдезертъ. На первый взглядъ, конечно, не мудрено было перещеголять его обиліемъ кудрей и цвѣтомъ лица; но стоило ему заговорить, улыбнуться, чтобы затмить цѣлую когорту юныхъ дэнди. Цѣлое его выраженія было обворожительно: въ его добротѣ, въ его нѣжности было что-то особенное. И какъ хорошо зналъ онъ женщинъ! Онъ такъ незамѣтно льстилъ ихъ слабостямъ; онъ снискивалъ ихъ сочувствіе съ такимъ граціознымъ достоинствомъ. Помимо всѣхъ своихъ совершенствъ, особенной репутаціи, продолжительности холостой жизни и кроткой грусти, которою были проникнуты всѣ его выраженіе, онъ всегда старался заинтересовать женщинъ. Не было ни одной любезной женщины, которою бы не казался онъ плѣненъ! Видали ль вы, когда великолѣпная форель, въ прозрачной струѣ, задумчиво плаваетъ взадъ и впередъ вокругъ вашей удочки, какъ будто въ нерѣшимости, съ которой стороны подступить къ ней, какъ схватить ее? И что за форель! Сущая бы жалость не поймать ея, при такомъ ея прекрасномъ расположеніи! Эта форель, граціозная дѣвушка или милая вдова, продержала бы васъ отъ утра до вечера, и вы все бы волновали струю и тянули удочку. Сравнительно, я не желаю моему злѣйшему двадцатипятилѣтнему врагу такого соперника, каковъ былъ Сэдлей Бьюдезертъ, не смотря на его сорокъ семь лѣтъ.

Фанни, дѣйствительно, приводила меня въ отчаяніе. Иногда мнѣ казалось, что она любитъ меня, но едва я успѣвалъ придти въ восторгъ отъ такого предположенія, оно рушилось отъ равнодушнаго взгляда или холодной стрѣлы насмѣшливой улыбки. Балованное дитя свѣта, она казалась до того невинна въ своемъ безмѣрномъ счастіи, что нельзя было не забыть всѣхъ ея недостатковъ въ этой атмосферѣ радости, которую разливала она вокругъ себя. И, не взирая на ея очаровательную надменность, безпрестанно проглядывало нѣжное сердце женщины! Когда она замѣчала, что огорчила васъ, то дѣлалась мила, кротка, ласкова до тѣхъ поръ, покуда залечивала рану. Но тогда, какъ бы замѣтивъ, что черезъ чуръ вамъ понравилась, маленькая фея успокоивалась только, если удавалось ей помучить васъ опять. Понятно, что, какъ наслѣдница богатаго отца или, вѣрнѣе, богатой матери (состояніе шло со стороны леди Эллиноръ) она была окружена поклонниками, не вовсе безкорыстными. И хорошо дѣлала она, что мучила ихъ, а меня-то? Бѣдный ребенокъ, почему-же я долженъ былъ казаться безкорыстнѣе другихъ; какъ могла она замѣтить все, что лежало сокрыто въ молодомъ, темномъ сердцу? Развѣ между всѣми ея искателями я не былъ послѣдній, и не долженъ ли я былъ, по этому, казаться самымъ корыстолюбивымъ -- я, который никогда не думалъ о ея состояніи, а когда эта мысль внезапно настигала меня, блѣднѣлъ и приходилъ въ ужасъ? И отъ первой ея улыбки, ужасъ исчезалъ, какъ видѣнія на зарѣ. Какъ трудно убѣдить въ житейскомъ неравенствѣ молодость, которая видитъ всегда предъ собою будущее и населяетъ его золотыми, волшебными замками! Я, въ моей прихотливой и безподобной мечтательности, смотрѣлъ въ эту необозримую даль, и видѣлъ себя ораторомъ, государственнымъ человѣкомъ, министромъ, посланникомъ, Богъ знаетъ чѣмъ еще, повергающимъ лавры, которые принималъ за банковые билеты, къ ногамъ Фанни.

То, что Фанни можетъ быть и замѣтила о состояніи моего сердца, казалось бездною, не заслуживающею изслѣдованія, и Тривеніону, и леди Эллиноръ. Первый, дѣйствительно, былъ слишкомъ занятъ своими дѣлами, чтобъ заниматься такими пустяками. А леди Эллиноръ смотрѣла на меня, какъ на ребенка, правда, какъ на своего ребенка: она такъ была нѣжна со мною. Но она и вообще мало замѣчала вещи, непосредственно ее окружавшія. Въ блестящей бесѣдѣ съ поэтами, учеными, государственными людьми, въ непрерывномъ сочувствіи къ трудамъ супруга, и самолюбивыхъ помыслахъ о его возвышеніи, леди Эллиноръ жила жизнью искусственною. Ея большіе, блестящіе глаза, выражавшіе какое-то лихорадочное безпокойство, смотрѣли далеко, какъ бы отыскивая новые міры и то, что было подъ ея ногами, ускользало отъ луча ея зрѣнія. Она любила свою дочь, гордилась ею, но, самолюбиво въ ней увѣренная, она не наблюдала за ней. Леди Эллиноръ стояла одна на горѣ, и посреди облака.