-- Братъ, пойдемъ погулять къ Римскому стану,-- сказалъ мои отецъ.
Капитанъ понялъ, что это предложеніе было лучшимъ залогомъ примиренія, какой только могъ выдумать отецъ: во-первыхъ, прогулки была длинная, а отецъ ненавидѣлъ длинныя прогулки; во-вторыхъ онъ жертвовалъ цѣлымъ днемъ труда надъ своимъ большимъ сочиненіемъ. Но съ той нѣжной, чувствительностью, которая есть принадлежность великодушныхъ сердецъ, дядя Роландъ, сейчасъ же, принялъ предложеніе. Если бъ онъ отказался, горькое чувство цѣлый бы мѣсяцъ тревожило душу моего отца. Могло ли бы итти успѣшно сочиненіе, если бъ сочинителя возмущало раскаяніе?
Полчаса послѣ завтрака, братья, взявшись объ руку, пошли. Я слѣдовалъ за ними въ нѣкоторомъ отдаленіи и дивился твердой поступи стараго солдата, съ его пробочной ногой. Весело было слушать бесѣду двухъ эксцентрическихъ созданій матери-природы, у которой нѣтъ стереотиповъ; я думаю, даже, что невозможно найти двухъ блохъ, совершенно между собою сходныхъ.
Мой отецъ не былъ особеннымъ наблюдателемъ красотъ сельской природы. У него такъ мало былъ развитъ органъ памяти мѣстъ, что, кажется, онъ могъ бы заблудиться въ своемъ собственномъ саду, но капитанъ живо воспринималъ внѣшнія впечатлѣнія: ни одна черта ландшафта не ускользала отъ него. Онъ останавливался передъ каждымъ пнемъ, прихотливо-изуродованнымъ; слѣдилъ взоромъ за жаворонкомъ, вспорхнувшимъ изъ-подъ его ногъ; съ наслажденіемъ вдыхалъ, расширяя ноздри, каждую струйку вѣтерка, прилетавшаго съ горы. Отецъ мой, не смотря на всю свою ученость, на всѣ сокровищницы языковъ, открытыхъ передъ нимъ наукою, рѣдко бывалъ краснорѣчивъ. Капитанъ говорилъ съ такимъ жаромъ, съ такой страстью, движенія его были такъ оживлены, голосъ такъ звученъ, что всякая рѣчь его дѣлалась на половину поэтическою. Гордость дышала въ каждой фразѣ дяди Роланда, въ каждомъ звукѣ его голоса и игрѣ лица. Въ моемъ отцѣ вы не нашли бы гордости и на столько, сколько ея въ гомеопатической крупинкѣ: онъ не гордился даже и тѣмъ, что не имѣлъ гордости. Напрасно трудился бы тотъ, кто захотѣлъ бы раздразнить и расшевелить въ немъ желчь: раздуйте всѣ его перья,-- и все-таки вы нашли бы только голубя. Отецъ всегда былъ кротокъ и тихъ, дядя -- горячъ и вспыльчивъ; отецъ рѣдко ошибался въ сужденіяхъ; дядя рѣдко былъ совершенно правъ; отецъ говорилъ о немъ: "Роландъ такъ исходитъ всѣ кусты, что всегда выгонитъ птицу, которую мы искали; ошибается самъ для того, чтобы показать намъ что справедливо". Въ дядѣ все было рѣзко, строго, угловато; въ отцѣ моемъ -- гладко, нѣжно и округлено природной граціей. Характеръ дяди, подобно готическому зданію подъ сѣвернымъ небомъ, бросалъ тысячу многообразныхъ тѣней; отецъ стоялъ свѣтелъ на полуденномъ солнцѣ, подобно Греческому храму подъ южнымъ небомъ. Лица ихъ соотвѣтствовали внутреннимъ свойствамъ. Орлиный носъ дяди Роланда, смуглый цвѣтъ лица, огненный взоръ, дрожащая верхняя губа, составляли яркую противоположность съ нѣжнымъ профилемъ отца, его тихимъ, спокойнымъ взоромъ, добродушной кротостью его задумчивой улыбки. Лобъ Роланда былъ очень высокъ, возвышаясь къ вершинѣ, гдѣ френологи полагаютъ органъ благоговѣнія, но узокъ и прорѣзанъ глубокими морщинами. Лобъ Огюстена былъ тоже высокъ, но мягкія, шелковистыя кудри, віясь небрежно, скрывали высоту, а не широту чела, на коемъ не было видно ни одной морщины. Между тѣмъ въ обоихъ братьяхъ семейное сходство было разительно. Покоряясь какому-нибудь нѣжному чувству, Роландъ глядѣлъ взглядомъ Огюстена; когда возвышенное чувство одушевляло моего отца, можно было принятъ его за Роланда. Послѣ, наученный жизнью и людьми, я часто думалъ, что если бъ въ молодости они обмѣнялись судьбами, если бъ Роландъ предался литературѣ, а отецъ принужденъ былъ дѣйствовать въ свѣтѣ, то каждый изъ нихъ пріобрѣлъ бы большіе успѣхи. Энергія и страстный характеръ Роланда дали бы занятіямъ сильный и немедленный всходъ: изъ него вышелъ бы поэтъ или историкъ. Не наука создаетъ писателя, а настойчивая сосредоточенность его прилежанія. Въ разумѣ, какъ въ каминѣ, который теперь горитъ передо мною, нужно съузить струю воздуха, чтобъ огонь горѣлъ ярко и горячо. Съ другой стороны, если бы отецъ пустился въ міръ практическій, спокойная глубина его пониманія, свѣтлый умъ, опредѣленная точность однажды пріобрѣтенныхъ и обдуманныхъ познаній, вмѣстѣ съ невозмутимымъ никакими невзгодами и неудачами характеромъ и совершеннымъ отсутствіемъ самолюбія, суетности, страстей и предразсудковъ,-- могли бы сдѣлать изъ него умнаго совѣтника въ важныхъ дѣлахъ жизни, адвоката, государственнаго человѣка, дипломата, и даже полководца -- если бы чрезвычайное человѣколюбіе не стояло для него за пути военной математики.
Но, при настоящемъ ходѣ вещей, душа моего отца, не подстрекаемая ни дѣятельностью, ни ученымъ честолюбіемъ, безпрепятственно расширяла свой кругъ, покуда не слилась съ безбрежнымъ океаномъ созерцанія.
Страстная энергія дяди Роланда, постоянно раздражаемаго препятствіями, въ борьбѣ съ людьми, и сокращаемая, по мѣрѣ того какъ она должна была входить въ узкую колею долга и дисциплины, не исполнила высокаго своего призванія, и вмѣсто поэта вышелъ просто юмористъ!
И однако же, тотъ, кто когда-нибудь зналъ васъ, могъ ли желать видѣть иными васъ, невинныя, любящія, честныя, простыя создавія!-- Да, простыя оба, не взирая на ученость одного, предубѣжденія, сумасбродства и всѣ странности другаго! Вотъ, вы сидите оба на вершинѣ древняго Римскаго стана, съ волюмомъ стратагемъ Поліэна (или Фронтина), разогнутымъ на колѣнахъ у моего отца: овцы пасутся въ разсѣлинахъ окружающихъ валъ; волъ останавливается передъ вами посреди широкаго поля, гдѣ сбирались Римскія когорты, словно любопытствуя взглянуть на васъ.... Вотъ стоитъ за вами, сложа руки, юноша-біографъ, и слушаетъ, попеременно, то чтеніе ученаго, то поясненія воина, который костылемъ своимъ указываетъ важныя мѣста войны и населяетъ сельскій ландшафтъ орлами Агриппы и колесницами Боадицеи, съ воинами, вооруженными косами....