Дядя Роландъ уѣхалъ. Передъ отъѣздомъ онъ больше часу сидѣлъ, запершись въ кабинетѣ съ отцемъ, который, потомъ проводилъ его до воротъ, а мы всѣ окружили его, когда онъ садился въ коляску. Когда капитанъ уѣхалъ, я попытался узнать отъ отца причину неожиданнаго отъѣзда. Но отецъ былъ непроницаемъ во всемъ, что касалось до тайнъ его брата. Повѣрилъ ли ему дядя или нѣтъ причины гнѣва на сына -- этотъ вопросъ не давалъ мнѣ покоя -- отецъ все-таки былъ нѣмъ на этотъ счетъ и съ матушкой, и со мною. Дня два или три, мистеръ Какстонъ былъ явно подъ вліяніемъ какой-то тревоги. Онъ ни разу не дотронулся до большой книги, прогуливался одинъ безъ книги, и развѣ съ своей уткой. Но мало по малу трудолюбивыя привычки взяли верхъ, матушка очинила перья, и работа опять закипѣла
Что касается до меня, то проводя дни я, въ особенности, утра одинъ, я началъ думать о будущемъ. Неблагодарный!-- Домашнее мое счастіе перестало удовлетворять меня. Мнѣ слышался издали шумъ большаго свѣта, и въ нетерпѣніи бродилъ я по берегу.
Наконецъ, однимъ вечеромъ, отецъ съ нѣсколькими скромными "гы, гм!" и непритворнымъ румянцемъ на прекрасномъ челѣ, прочелъ нѣсколько отрывковъ изъ своего большаго сочиненія. Не могу пересказать того, что я почувствовалъ, слушая это чтеніе.... Почтительный восторгъ волновалъ мнѣ душу. Объемъ этого сочиненія былъ такъ великъ, выполненіе требовало такихъ разнообразнымъ свѣдѣній, что мнѣ казалось, будто какой-нибудь духъ открылъ мнѣ новый міръ, міръ, бывшій всегда у меня подъ носомъ, но доселѣ скрытый отъ меня человѣческой слѣпотою. Невѣроятное терпѣніе, съ которымъ были собраны всѣ эти матеріалы, годъ за годомъ, легкость, съ какою здѣсь они, величественною силою генія, казалось, какъ бы сами пришли въ порядокъ и систему, безсознательная скромность, съ которою ученый предлагалъ сокровища трудолюбивой жизни:-- все это вмѣстѣ было страшнымъ укоромъ моему нетерпѣнію и самолюбію, но возбудило такое уваженіе къ отцу, которое спасло мою гордость отъ мученій. Это была одна изъ тѣхъ книгъ, которыя поглощаютъ цѣлую жизць, подобно словарю Бэля или исторіи Гибона, или Fasti Helenici, Клинтона. Тысячи другихъ книгъ нужны были только для того, чтобы рѣзче выказать собственную оригинальность: золотые сосуды многихъ вѣковъ расплавились въ этомъ горнилѣ, и произвели новую монету въ единственномъ отпечаткѣ, ксчастію, предметъ дозволялъ сочинителю предаваться вполнѣ своему простодушному и ироническому характеру, спокойному, глубокому своему юмору! Сочиненіе моего отца было: Исторія человѣческихъ заблужденій, т. е. нравственная исторія человѣчества, разсказанная съ тою серіозною истиною, которая не исключаетъ своего рода улыбки. Правда, иногда эта улыбка вызывала слезы. Но во всякомъ истинномъ юморѣ лежитъ его зародышъ: паѳосъ. Да, -- ссылаюсь на богиню Морію,-- отецъ въ этомъ дѣлѣ былъ какъ у себя дома! Сперва разсматривалъ онъ человѣка въ дикомъ состояніи, соображаясь больше съ положительными разсказами путешественниковъ, нежели съ миѳами древности и мечтами спекулаторовъ на наше первобытное состояніе. Австралія и Абиссинія описаны были въ своей безъискусственной простотѣ, такими вѣрными красками, что можно было подумать, что отецъ всю жизнь провелъ съ Бушменами и съ дикими. Потомъ, перешедъ Атлантику, онъ представилъ Американскаго Индійца, съ его благородной природой, освѣщеннаго зарей цивилизаціи, въ то время, когда квакеръ Пенъ похитилъ у него прирожденныя права, а Англо-Саксы опять втолкнули его въ прежній мракъ. Онъ показывалъ аналогію и противоположности образцовъ рода человѣческаго и другихъ племенъ, равно отдаленныхъ и отъ просвѣщенія и отъ дикости: Арабовъ -- къ ихъ палаткахъ, Тевтоновъ въ лѣсахъ, Гренландцевъ на лодкахъ, Финновъ въ саняхъ на оленяхъ. Возникали грубыя божества сѣвера, возстановлялся друидизмъ, переходя изъ вѣры безъ храмовъ въ состояніе болѣе испорченное: идолопоклонство. Рядомъ съ этими вѣрованіями являлся Сатурнъ Финикіянъ, мистическій Будда Индійцевъ, стихійные боги Пеласговъ, Найтъ и Сераписъ Египтянъ, Оримуздъ Персіянъ, Ваалъ Вавилоніи и крылатые геніи прекрасной Этруріи. Онъ объяснялъ, какимъ образомъ природа и жизнь дали мысль религіи?.... Какимъ образомъ религія образовала нравы? Какъ и вслѣдствіе какихъ вліяній, нѣкоторыя племена созданы были для усовершенствованія, между тѣмъ какъ другія обречены были на бездѣйственность или поглощеніе другими войною и рабствомъ? Всѣ эти важные вопросы объяснены были въ книгѣ отца моего съ ясной и сильной точностію, будто голосомъ самой судьбы. Не только филологъ и антикварій, но анатомъ и философъ, отецъ пользовался всѣми учеными разборами о различіи породъ. Онъ показывалъ, какъ смѣшеніе до извѣстной степени улучшаетъ породы; какъ всѣ смѣшанныя породы были одарены особенными способностями; онъ прослѣдилъ успѣхъ и удаленіе Эллиновъ отъ ихъ мистической колыбели, Ѳессаліи, и показывалъ, какъ племена, поселившіяся на берегахъ морей и вынужденныя вступить въ торговыя сношенія съ чужеземцами, дали Греціи чудеса ея искусства и литературы, эти цвѣты древняго міра; какъ другія, напр. Спартанцы, жившіе преимущественно въ лагеряхъ, всегда на-сторожѣ отъ сосѣдей, сохранили свою Дорійскую чистоту происхожденія, но не удѣлили въ сокровищницу мысли, ни художниковъ, ни поэтовъ, ни философовъ.-- Взявъ Кельтовъ, Кимировъ Киммерійцевъ, онъ сравнивалъ Кельта, сохранившаго въ Валлисѣ, Шотландскихъ горахъ, Бретани и не понятой Ирландіи чистоту своей крови и древній характеръ, съ Кельтомъ, который, съ кровью смѣшанной на тысячу способовъ изъ Парижа предписываетъ обычаи міру. Онъ сравнилъ Нормана, въ его Скандинавской родинъ, съ нимъ же, уже чудомъ гражданственности и рыцарства, послѣ его постепеннаго, нечувствительнаго сліянія съ Готами, Франками и Англо-Саксами. Онъ сравнивалъ Сакса, не движущагося впередъ въ родинѣ Горзы, съ колонизаторомъ-просвѣтителемъ земнаго шара, которому невозможно уже отличить различные источники пылкой своей крови (Французскіе, Фламандскіе, Датскіе, Шотландскіе, Ирландскіе). И изъ всѣхъ этихъ выводовъ, которымъ я сдѣлалъ такую бѣдную и краткую оцѣнку, у него вытекала святая истина, несущая надежду и въ землю Каффра, и въ хижину Бушмена, что нѣтъ ни въ черномъ цвѣтѣ кожи, ни въ плоскомъ черепѣ ничего такого, что бы отвергало вѣчный законъ, что, въ силу того же самаго начала, которое возводитъ собаку, животное, въ дикомъ состояніи, низкое, на первое мѣсто послѣ человѣка,-- вы можете возвысить до величія и силы отверженцевъ человѣчества, заслуживающихъ теперь только сожалѣнія и презрѣнія. Когда же, оставивъ приготовительныя разсужденія, отецъ доходилъ до сущности своей задачи, онъ съ жадностію хватался за мудрость мудрецовъ; когда онъ разсматривалъ самое просвѣщеніе, его школы, портики, академіи; когда обнажалъ нелѣпости, скрывавшіяся подъ коллегіумами Египтянъ и Грековъ; когда доказывавъ что, въ любимой наукѣ своей, метафизикѣ, Греки были дѣти, а Римляне, въ практической области политики -- мечтатели и скоморохи; когда, слѣдя за ходомъ заблужденій въ средніе вѣка, упоминалъ ребячество Агриппы, цинизмъ Кардана, и съ спокойной улыбкой переходилъ въ салоны Парижскихъ умниковъ XVIII вѣка,-- о! тогда иронія его была иронія Лукіана, смягченная кроткой любезностью Эразма. Даже и здѣсь его сатира не была напитана холодностью Мефистофелевой школы. Изъ этой повѣсти лжи и заблужденій отецъ любилъ выводить свѣтлыя эры истины. Онъ показывалъ, какъ серьезные люди никогда не думаютъ по пустому, хотя ихъ выводы и могутъ быть ошибки. Онъ доказывалъ, какъ вѣкъ, смѣняясь вѣкомъ, составляютъ огромные циклы, въ которыхъ умъ человѣческій продолжаетъ свой непрерывный ходъ, подобно океану, отступающему здѣсь,-- тамъ подающемуся впередъ; какъ изъ умозрѣній Грековъ родилась истинная философія, изъ учрежденій Римскихъ -- всѣ прочныя системы управленій; изъ выходокъ удали Сѣвера -- рыцарство, утонченныя понятія вашего времени о чести и кроткое, примиряющее вліяніе женщинъ. Онъ выводилъ нашихъ Сиднеевъ и Баярдовь отъ Генгистовъ, Гензериковъ и Аттилъ. Полна любопытныхъ анекдотовъ, новыхъ поясненій и утонченнѣйшаго знанія, происходящихъ отъ вкуса, обработаннаго до послѣднихъ предѣловъ, книга моего отца забавляла, привлекала и восхищала. Ученость теряла свой педантизмъ, то въ простотѣ Монтэня, то въ проницательности Лабрюйера. Авторъ словно жилъ въ томъ времени, о которомъ говорилъ, а время воскресло въ немъ. Ахъ! какимъ бы сдѣлался онъ романистомъ, еслибъ что?.... если бъ онъ въ той же степени обладалъ горькой опытности въ дѣлѣ страстей, какъ пониманіемъ склонностей человѣческихъ. Но тотъ, кто хочетъ видѣть картину берега, долженъ искать его отраженіе въ рѣкѣ, а не въ океанѣ. Рѣка отражаетъ и кривое дерево, и остановившееся стадо, и сельскую колокольню, и весь романъ ландшафта, а море отражаетъ только безконечный очеркъ прибрежья и измѣненія свѣта въ небесной тверди.