На другой день пріѣхала леди Эллиноръ, но, къ моему немалому отчаянію, безъ Фанни.
Удовольствіе ли по поводу происшествія прошлой ночи помолодило дядю -- не знаю, но когда вошла леди Эллиноръ, онъ показался мнѣ десятью годами моложе. Какъ тщательно былъ вычищенъ до верху застегнутый фракъ его! Какъ новъ и блестящъ черный галстукъ! Бѣдный капитанъ тряхнулъ стариной, и какъ гордо смотрѣлъ онъ! На щекахъ игралъ румянецъ, въ глазахъ горѣлъ огонь; голова была откинута назадъ, весь видъ его былъ строгъ, воинственъ и величественъ, какъ будто бы готовился онъ произвести аттаку на Французскихъ кирасиръ, въ главѣ своего отряда. Отецъ, напротивъ, былъ какъ всегда (исключая до обѣда, когда постоянно одѣвался изъ уваженья къ своей Китти), въ своемъ покойномъ шлафорѣ и туфляхъ, и только незначительное измѣненіе въ положеніи его губъ, продолжавшееся цѣлое утро, свидѣтельствовало въ немъ объ ожиданіи этого посѣщенія и волненіи отъ него.
Леди Эллиноръ выдержала себя какъ нельзя лучше. Она не могла скрыть едва замѣтное нервическое потрясеніе, когда въ первый разъ дотронулась до руки, протянутой ей отцемъ, и въ видѣ трогательнаго укора капитану за его холодный поклонъ, протянувъ ему другую руку, взглянула на него такъ, что Роландъ сразу очутился на ея сторонѣ. То была измѣна своимъ знаменамъ, которой не представляетъ подобной исторія и есть не ровняющаяся поступку Нея при возвращеніи Наполеона съ Эльбы. Не ожидая никакихъ прелиминарій и не давъ никому сказать олова, леди Эллиноръ подошла къ матушкѣ, такъ просто, такъ привѣтливо,-- она придала столько прелести и ласки свой улыбкѣ, голосу, манерамъ, что, коротко-знакомый съ простымъ и любящимъ сердцемъ моей матери, я не могъ надивиться, какъ матушка не кинулась ей на шею, не принялась цѣловать ее. И если не сдѣлала она этого, вѣрно не легко ей было побѣдитъ себя! За тѣмъ пришла моя очередь; заговоривъ со мной и обо мнѣ, леди Эллиноръ скоро поставила всѣхъ въ самое непринужденное положеніе,-- такъ, по крайней мѣрѣ, казалось.
Что было говорено -- я не помню, да врядъ ли помнилъ и кто другой изъ насъ. Не прошло и часа -- бесѣда сдѣлалась общая.
Съ напряженнымъ любопытствомъ и стараясь быть безпристрастнымъ, сравнивалъ я леди Эллиноръ съ моей матерью. И я понялъ, какъ знатная леди въ ея ранней молодости очаровала обоихъ братьевъ, столько другъ съ другомъ не схожихъ. Характеристическая черта всей ея личности была невыразимая прелесть. То не была одна грація утонченнаго воспитанія, хотя и эта сторона была не забыта; это было очарованіе, происходившее какъ бы отъ врожденной симпатіи. Тотъ, съ кѣмъ она заговаривала, на время сосредоточивалъ на себѣ какъ бы все ея вниманіе, всѣ способности ея ума. Она въ рѣдкой степени обладала умѣніемъ пріятно бесѣдовать. Ея слова были всегда какъ бы продолженіемъ того, что было сказано другимъ. Казалось, она угадывала ваша мысли и только высказывала ихъ. Умъ ея былъ образованъ тщательно, но безъ малѣйшей тѣни педантизма. Однимъ намекомъ иногда показывала она человѣку образованному объемъ своихъ знаній, не смущая притомъ и не оскорбляя невѣжды. Да, она была единственная женщина изъ встрѣченныхъ моимъ отцемъ въ теченіе всей его жизни, достойная сдѣлаться подругой его ума, способная объ руку съ нимъ, проходить поле науки и рвать цвѣты, въ то время какъ онъ очищалъ его дороги. Съ другой стороны, въ чувствахъ леди Эллиноръ было какое-то врожденное благородство, которое должно было затронуть самую чувствительную струну природы Роландовой; и эти чувства краснорѣчиво выражались взглядомъ, миной, спокойнымъ достоинствомъ всѣхъ ея пріемовъ. Да, она была бы достойною Ориндою любаго Амадиса. Не трудно было увидѣть, что леди Эллиноръ была честолюбива, что она любила славу для славы, что она была горда и до крайности цѣнила высоко мнѣніе свѣта. Это было замѣтно, когда она говорила о мужѣ, даже о дочери. Мнѣ казалось, что она измѣряла умъ одного и красоту другой ступенями общественнаго мнѣнія или свѣтскаго блеска. Она мѣрила дары природы, подобно тому какъ докторъ Германъ училъ меня измѣрять вышину башни длиною ея тѣни по землѣ.
Добрый батюшка! съ такой женой вы никогда бы не прожили осьмнадцати лѣтъ въ нерѣшимости надъ вашимъ сочиненіемъ.
Добрый дядюшка, съ такой женой вы бы не удовольствовались пробочной ногой и Ватерлооской медалью! И я понимаю, почему М. Тривеніонъ, честолюбивый и пылкій, какъ говоритъ, что былъ въ молодости, съ способностями къ практическому успѣху въ жизни, добился руки богатой наслѣдницы. Но вы видите, что мистеръ Трмвеніонъ не заботился о томъ, чтобъ быть счастливымъ! Рядомъ съ матушкой, теперь ее слушающей, ей удивляющейся, съ ея влажными голубыми глазами, не говоря уже о коралловыхъ губахъ, леди Эллиноръ кажется отцвѣтшею. Была ли она когда-нибудь такъ мила, какъ матушка теперь? Никогда. Но она была лучше собою. Какая нѣжность въ чертахъ и, не смотря на нѣжность, какъ рѣзко обозначены всѣ онѣ. Бровь будто нарисована, профиль слегка орлиный и чисто вырѣзанный, ноздря нѣсколько приподнята, что, если вѣрить физіономистамъ, обличаетъ глубокую раздражительность; губы -- классическія, и, еслибы не эта ямка, онѣ были бы надмѣнны. Но на этомъ лицѣ слѣдъ и мукъ и слезъ. Нервозный, раздражительный темпераментъ помогъ волненіямъ честолюбиваго жизненнаго поприща. Любезный дядюшка, я до сихъ поръ не знаю вашей частной жизни; что же касается до моего отца, я увѣренъ, что еслибъ онъ женился на леди Эллиноръ, то менѣе гораздо былъ бы достоинъ неба, хотя можетъ быть и болѣе бы сдѣлалъ на землѣ.
Этотъ визитъ, сколько понялъ я, составлявшій предметъ страха для трехъ членовъ нашего семейства, заключился моимъ обѣщаніемъ обѣдать въ этотъ день у Тривеніоновъ.
Когда мы опять остались одни, отецъ вздохнулъ всею грудью, я посмотрѣвъ вокругъ себя веселѣе прежняго, сказалъ:
-- Если Пизистратъ насъ оставляетъ, давайте утѣшимся, пошлемъ за братомъ Джакомъ и всѣ четверо поѣдемъ въ Ричмондъ пить чай.
-- Спасибо, Остинъ,-- сказалъ Роландъ,-- для меня не надо, увѣряю тебя.
-- Будто бы?-- спросилъ отецъ шепотомъ.
-- Клянусь честью.
-- Такъ и я не хочу.
-- А мы пойдемъ погулять: Китти, Роландъ и я; воротимся къ тому времени, когда будетъ одеваться Пизистратъ: посмотримъ, хорошъ ли будетъ этотъ юный анахронизмъ въ нынѣшнемъ Лондонскомъ нарядѣ. По настоящему, ему бы слѣдовало итти съ яблокомъ въ рукъ и голубемъ за пазухой. Виноватъ, я и забылъ, что этой моды не было у Аѳинянъ до Алкивіада.