ВЪ РОЩѢ МОЛЧАНІЯ.
Какъ хорошъ лунный свѣтъ на югѣ! Подъ этимъ дивнымъ небомъ ночь такъ незамѣтно вытѣсняетъ день, что совершенно нѣтъ соединяющихъ ихъ сумерекъ, какъ это бываетъ у насъ -- жителей сѣвера. На минуту потемнѣетъ небосклонъ, отразится въ водѣ вечерняя заря сотнями розоватыхъ огней, набѣжитъ легкая, какъ-бы торяшствующая надъ свѣтомъ, тѣнь -- и уже вспыхиваютъ одна за другой яркія звѣзды, небо становится темно-синимъ, необыкновенно глубокимъ, и ночь вступаетъ въ свои права.
Волшебнымъ луннымъ свѣтомъ серебрилась уже знакомая читателю роща среди Помпеи, въ которой встрѣтились тогда Арбакъ и Апесидъ. Посвященная первоначально матери боговъ и основательницѣ городовъ -- Кибеллѣ, отъ храма которой еще сохранялись тогда развалины и просвѣчивала сквозь листву древняя статуя, роща эта была извѣстна въ то время подъ названіемъ Рощи молчанія. Олинфъ и Апесидъ не разъ уже сходились здѣсь для бесѣды; послѣдній разъ, когда Олинфъ, воодушевляя новообращеннаго своими рѣчами, старался внушить ему необходимость безпощадно открыть народу весь обманъ жрецовъ храма Изиды, разговоръ ихъ не остался безъ свидѣтеля. Жрецъ Каленъ, подслушавшій прошлый разъ все изъ засады, сегодня опять спрятался съ тѣмъ-же намѣреніемъ за полуразвалившимся храмомъ Кибеллы.
Въ этотъ вечеръ Арбакъ почему-то не находилъ себѣ покоя дома; въ груди его бушевали самыя ужасныя страсти. Желѣзный организмъ его вполнѣ оправился отъ послѣдствій пораненія и, сгорая отъ нетерпѣнія убѣдиться поскорѣй въ дѣйствіи адскаго питья, которое онъ преподнесъ, съ помощью подкупа, ненавистному Главку, Арбакъ рѣшилъ отправиться къ дому аѳинянина. Онъ накинулъ плащъ, а за поясъ заткнулъ, по обыкновенію, дощечку для письма и желѣзный грифель. Римляне скрывали такимъ образомъ подъ невинной формой грифеля очень опасное оружіе; такимъ грифелемъ-стилетомъ Кассій убилъ Цезаря! Снарядившись, Арбакъ вышелъ изъ дому и направился къ рощѣ Кибеллы. Съ возвышенности, на которой была расположена эта роща, открывался сквозь деревья видъ на далекое темно-красное, подернутое мелкою рябью море, на бѣлыя виллы Стабіи вдоль извилистаго берега, а вдали виднѣлись туманныя, сливавшіяся съ небомъ очертанія горъ.
Только что Арбакъ подошелъ къ опушкѣ рощи, какъ поперекъ дороги прошелъ Апесидъ, шедшій, согласно уговору, на свиданіе съ Олинфомъи тотчасъ узнавшій египтянина.
-- Эй, Апесидъ!-- окликнулъ его египтянинъ:-- при нашей послѣдней встрѣчѣ ты отнесся ко мнѣ враждебно; съ тѣхъ поръ я все хотѣлъ тебя повидать, чтобы объявить прощеніе, потому что я все-же желалъ-бы видѣть въ тебѣ моего ученика и друга.
Апесидъ вздрогнулъ при звукѣ этого голоса; онъ остановился передъ египтяниномъ и посмотрѣлъ на него съ горькимъ презрѣніемъ.
-- Несчастный обманщикъ!-- сказалъ онъ:-- такъ ты избѣжалъ, значитъ, когтей смерти, и ты опять хочешь поймать меня въ свои сѣти? Но это тебѣ не удастся, потому что я теперь хорошо вооруженъ противъ тебя...
-- Потише!-- спокойно замѣтилъ Арбакъ, но дрожащія губы и покраснѣвшій лобъ выдавали глубину обиды, нанесенной его гордости.-- Говори тише! Тебя могутъ услышать, а если это услышатъ, кромѣ меня, еще чьи-нибудь уши, тогда...
-- Что тогда? ты грозишь? чтожъ, хоть-бы и весь городъ услышалъ это?
-- Тогда духи моихъ царственныхъ предковъ не потерпѣли-бы, чтобъ я оставилъ тебя безъ наказанія. Но погоди и выслушай меня. Ты раздраженъ, потому что думаешь, что я хотѣлъ отнять у твоей сестры свободу, быть-можетъ, и жизнь,-- думаешь ты. Успокойся, одну минуту только, прошу тебя: дѣйствительно, въ минуту ослѣпленія я увлекся и я раскаиваюсь въ этомъ неправильномъ шагѣ. Прости мнѣ это! Я долженъ былъ обратиться къ тебѣ, потому что ты знаешь, насколько я выше этого греческаго мотылька по своему происхожденію, богатству, уму и общественному положенію. Отдай мнѣ твою сестру въ жены, и всю мою остальную жизнь я посвящу, чтобы загладить эту одну безумную минуту.
-- Ты еще можешь думать о чемъ-нибудь подобномъ? Такъ знай-же, безбожникъ, что моей сестрѣ, такъ же какъ и мнѣ, ненавистенъ даже самый воздухъ, которымъ ты дышишь! Мы поняли всю твою хитрость и ложь, и я, какъ служитель истиннаго Бога, во имя Котораго я крещенъ.
-- Ты?-- въ испугѣ прервалъ его Арбакъ.
-- Какъ христіанинъ, которымъ я сдѣлался, я обличу всенародно васъ всѣхъ -- служителей Изиды! Солнце не взойдетъ и трехъ разъ, какъ вся ложь жрецовъ Изиды вмѣстѣ съ великолѣпнымъ именемъ Арбака сдѣлаются посмѣшищемъ толпы! Дрожи передо мной, темный колдунъ, и уходи съ моей дороги!
Всѣ дикія страсти, унаслѣдованныя Арбакомъ отъ своего народа и до сихъ поръ, хотя плохо, но все же скрываемыя всегда, проявились теперь со всей силой. Мысли вихремъ закружились въ его головѣ; онъ видѣлъ передъ собой человѣка, который отказывалъ ему въ рукѣ Іоны, сообщника Главка, новообращеннаго назарянина, жесточайшаго врага, угрожавшаго сорвать маску со всѣхъ тайнъ храма Изиды, съ него самого! Онъ схватилъ свой грифель -- врагъ былъ въ его власти: они стояли одни, передъ развалинами храма... Арбакъ оглянулся -- никого не видно было вблизи; тишина и уединеніе придавали ему смѣлости.
-- Такъ умри-же въ твоемъ бреду!-- пробормоталъ онъ и, поднявъ руку надъ лѣвымъ плечомъ молодого христіанина, который только что намѣревался идти, дважды проткнулъ остріемъ его грудь. Апесидъ упалъ съ проколотымъ сердцемъ, не издавъ ни одного звука, къ подножію храма. Египтянинъ посмотрѣлъ съ дикой звѣрской радостью на своего врага, но въ ту же минуту сообразилъ, какой опасности онъ подвергаетъ себя. Онъ осторожно вытеръ свой грифель о траву и объ одежду убитаго, завернулся въ свой плащъ и собрался уходить, когда замѣтилъ какого-то юношу, приближавшагося къ нему нетвердыми шагами. Луна озаряла своимъ спокойнымъ свѣтомъ все его лицо, казавшееся бѣломраморнымъ: египтянинъ узналъ фигуру и лицо Главка! Несчастный грекъ пѣлъ какую-то безсвязную, сумасшедшую пѣсню.
-- Ага,-- прошепталъ Арбакъ, видѣвшій воочію ужасное дѣйствіе напитка, изготовленнаго колдуньей Везувія:-- такъ судьба и тебя посылаетъ сюда, чтобы я могъ обоихъ своихъ враговъ уничтожить за разъ!
И онъ быстро спрятался въ кусты, готовый, какъ тигръ, броситься на свою вторую жертву. Онъ замѣтилъ безумный огонь въ прекрасныхъ глазахъ аѳинянина, судороги, искажавшія его лицо, блѣдныя губы... Онъ видѣлъ полное безуміе, но тѣмъ не менѣе замѣтно было, что видъ окровавленнаго трупа произвелъ впечатлѣніе на помутившіеся мозги юноши. Главкъ остановился, взялся за голову, какъ будто хотѣлъ что-то сообразить, наклонился и сказалъ:
-- Эи, ты, пріятель! Ты спишь или бодрствуешь? Вставай, вставай, день уже начался!
Египтянинъ выскочилъ изъ кустовъ и такъ сильно ударилъ кулакомъ наклонившагося Главка, что тотъ упалъ рядомъ съ убитымъ. Потомъ Арбакъ закричалъ, насколько могъ, громко:
-- Эй, граждане, сюда, сюда! помогите! убійство! убійство у порога храма... Скорѣй сюда, не то убійца убѣжитъ.
При этомъ онъ наступилъ греку ногой на грудь, хотя тотъ и безъ того лежалъ недвижимо, и, какъ будто желая заглушить голосъ собственной совѣсти, закричалъ еще громче. Онъ вытащилъ у Главка грифель, обмакнулъ его въ крови убитаго и положилъ рядомъ съ трупомъ. Между тѣмъ сбѣгались, запыхавшись, люди, нѣкоторые съ факелами, бросавшими красноватый колеблющійся свѣтъ на всѣ предметы; всѣ толкались, спрашивали и, сильно жестикулируя, бѣжали къ мѣсту происшествія.
-- Поднимите тѣло и удостовѣрьте, кто убійца!-- сказалъ Арбакъ.
Велико было благочестивое негодованіе и ужасъ собравшихся, когда они узнали въ безжизненномъ трупѣ жреца почитаемой Изиды, но еще сильнѣе было удивленіе, когда въ обвиняемомъ узнали блестящаго аѳинянина.
-- Главкъ!-- сказали въ одинъ голосъ въ толпѣ.-- Можетъ-ли это быть?
Какой-то центуріонъ, начальникъ стражи, съ своей военной важностью, выступилъ впередъ и закричалъ:
-- Что это? кровопролитіе? Кто убійца?
Народъ указалъ на Главка.
-- Этотъ? Ну, клянусь Марсомъ, видъ у него, какъ будто онъ убитый, а не убійца! Кто его обвиняетъ?
-- Я!-- отвѣтилъ Арбакъ, гордо выпрямляясь; при этотъ драгоцѣнные камни, украшавшіе его одежду, сверкнули и бросились въ глаза центуріону, убѣждая его въ почтенности обвинявшаго.
-- Извини, твое имя?
-- Арбакъ, въ Помпеѣ довольно извѣстное имя, смѣю думать. Я шелъ черезъ рощу и видѣлъ, какъ жрецъ и Главкъ оживленно о чемъ-то между собой говорили; неувѣренная поступь аѳинянина, его рѣзкія движенія и громкій голосъ обратили на себя мое вниманіе: онъ показался мнѣ пьянымъ или сумасшедшимъ. Вдругъ я увидѣлъ, какъ онъ выхватилъ свой стилетъ,-- я бросился, но было уже поздно, чтобы предотвратить ударъ. Два раза пронзилъ онъ свою жертву и, когда наклонился надъ упавшимъ, я ударилъ его, возмущенный всѣмъ видѣннымъ.
-- Онъ открываетъ глаза, губы шевелятся,-- сказалъ центуріонъ.-- Скажи-ка, плѣнникъ, что можешь ты отвѣтить на это обвиненіе?
-- Обвиненіе? Ха-ха-ха! Я говорю вамъ, что это было превесело, когда колдунья напустила на меня свою змѣю! Что-же я могъ сдѣлать?... По я вѣдь боленъ, очень боленъ: огненный языкъ змѣи ужалилъ меня!... Положите меня въ постель, пошлите за докторомъ. О, будьте милосердны -- я горю! Мозгъ и ноги горятъ у меня!-- И съ раздирающимъ душу стономъ несчастный опустился на руки окружавшихъ его людей.
-- Онъ сумасшедшій,-- съ состраданіемъ сказалъ центуріонъ:-- и въ своемъ сумасшедшемъ бреду онъ, вѣрно, и убилъ жреца. Видѣлъ его сегодня кто-нибудь изъ васъ?
-- Я,-- сказалъ одинъ изъ присутствующихъ:-- сегодня утромъ онъ проходилъ мимо моей лавки и заговорилъ со мною; видъ у него былъ такой здоровый, какъ и всегда.
-- А я видѣлъ его съ часъ тому назадъ,-- сказалъ другой:-- онъ шатался, идя по улицѣ, и что-то бормоталъ про себя, точно такъ, какъ его описываетъ египтянинъ.
-- Это подтверждаетъ показаніе; должно быть вѣрно... Во всякомъ случаѣ, грека слѣдуетъ отвести къ претору. А жаль! такой молодой и такой богатый!.. Но преступленье неслыханное: жрецъ Изиды, въ своемъ священномъ одѣяніи убитъ, да еще у подножія нашего древнѣйшаго храма!
-- Въ тюрьму его! Прочь его!-- закричали въ толпѣ, и изъ-за шума народа вдругъ раздался чей-то звонкій голосъ:
-- Вотъ и не нужно будетъ теперь губить гладіатора, для дикихъ звѣрей!
Это была молодая дѣвушка, которая уговаривала Медона попросить сына выступить противъ тигра на предстоящемъ праздникѣ въ амфитеатрѣ.
-- Да. да, теперь будетъ пища для звѣрей!-- закричали многіе изъ толпы, совершенно утратившей всякое состраданіе къ несчастному обвиняемому. Его молодость и красота дѣлали его еще болѣе подходящимъ для арены.
-- Принесите какія-нибудь доски или носилки, если есть подъ рукою: нельзя-же тащить жреца, какъ какого-нибудь гладіатора, убитаго на аренѣ,-- сказалъ Арбакъ.
Нѣсколько человѣкъ удалились за носилками, а близстоявшіе положили тѣло Апесида съ набожнымъ страхомъ на землю, лицомъ кверху. Въ эту минуту какая-то высокая, сильная фигура пробралась сквозь густую толпу народа и христіанинъ Олинфъ остановился противъ египтянина. Но глаза его сначала обратились съ невыразимою скорбью и ужасомъ на окровавленную грудь и обращенное къ небо лицо, сохранявшее еще слѣды насильственной смерти.
-- Убили! Рвеніе твое довело тебя до этого! Можетъ-быть, они узнали твое благородное намѣреніе и поспѣшили убить тебя, боясь своего разоблаченія?
Тутъ онъ поднялъ голову и, остановивъ на египтянинѣ долгій, пронизывающій взглядъ, протянулъ руку и сказалъ глубокимъ, громкимъ голосомъ:
-- Надъ этой юной жертвой совершено убійство. Кто убійца? Отвѣчай мнѣ, египтянинъ, потому что я думаю, что это -- твое дѣло!
При этомъ брошенномъ ему прямо въ глаза обвиненіи, Арбакъ измѣнился въ лицѣ, но только на секунду; въ слѣдующій же моментъ черты его приняли выраженіе негодованія и онъ гордо заявилъ:
-- Я знаю дерзкаго, который меня обвиняетъ, и знаю также, что побуждаетъ его къ этому. Мужи и граждане! этотъ человѣкъ -- назарянинъ и притомъ самый вредный изо всей шайки, что-же удивительнаго, что онъ въ своей злости даже египтянина обвиняетъ въ убійствѣ египетскаго жреца!
-- Это вѣрно, вѣрно! я знаю эту собаку!-- закричало нѣсколько голосовъ.-- Это Олинфъ, христіанинъ, или, вѣрнѣе, безбожникъ, потому что онъ отрицаетъ боговъ!
-- Успокойтесь, братья мои, и выслушайте меня!-- съ достоинствомъ началъ Олинфъ:-- этотъ убитый жрецъ передъ смертію принялъ христіанство. Онъ открылъ мнѣ волшебные фокусы египтянина и обманы, совершаемые жрецами въ храмѣ Изиды, и собирался вывести все это на чистую воду, во всеуслышаніе. Въ самомъ дѣлѣ, кто сталъ бы преслѣдовать его, этого безобиднаго иноземца, не имѣвшаго враговъ? Кто сталъ бы проливать его кровь, если не одинъ изъ тѣхъ, которые боялись, что онъ выступитъ противъ нихъ? А кто долженъ былъ болѣе всего бояться его разоблаченіи? Арбакъ. египтянинъ!
-- Вы слышите, вы слышите: онъ порочитъ жрецовъ! Спросите еще, вѣритъ-ли онъ въ Изиду?
-- Вѣрю-ли я идолу?-- смѣло сказалъ Олинфъ, и на ропотъ, пробѣжавшій въ толпѣ, безбоязненно продолжалъ:-- Отойдите вы, ослѣпленные! Это тѣло принадлежитъ намъ, послѣдователямъ Христа, и намъ подобаетъ отдать ему, какъ христіанину, послѣдній долгъ. Я требую этотъ прахъ во имя Великаго Творца, Который призвалъ его духъ.
Слова эти были сказаны такимъ торжественнымъ и повелительнымъ тономъ, что присутствующіе не рѣшились громко выразить ненависть, которую они питали къ назарянамъ: всѣ съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдили за этой многознаменательной сценой. Темный фонъ деревьевъ, просвѣчивающія изящныя очертанія древняго храма на заднемъ планѣ, освѣщенномъ колеблющимся свѣтомъ факеловъ, а впереди залитое яркимъ луннымъ свѣтомъ тѣло убитаго. Вокругъ -- пестрая толпа, представлявшая разнообразіе лицъ и выраженіи; немного поодаль, безумная, поддерживаемая стражей, фигура аѳинянина. На первомъ-же планѣ два главныя лица -- Арбакъ и Олинфъ. Египтянинъ, выпрямившись во весь свои высокій ростъ, возвышался надъ толпой цѣлой головой, сдвинувъ брови, съ легкимъ подергиваніемъ губъ, стоялъ онъ, сложивъ на груди руки, съ выраженіемъ презрѣнія на неподвижномъ лицѣ. Христіанинъ, полный достоинства, протянувъ лѣвую руку къ убитому другу, а правую къ небу, стоялъ съ величавымъ спокойствіемъ и съ печатью скорби на изборожденномъ морщинами челѣ.
Центуріонъ выступилъ опять впередъ и обратился къ Олинфу съ вопросомъ:
-- Есть у тебя какое-нибудь доказательство противъ Арбака посильнѣе твоего личнаго подозрѣнія?
Олинфъ ничего не отвѣчалъ; египтянинъ язвительно улыбнулся.
-- Ты требуешь тѣло жреца, потому что онъ принадлежитъ, говоришь ты, къ назарянской сектѣ?
-- Да, такъ, какъ ты говоришь.
-- Въ такомъ случаѣ, поклянись этимъ храмомъ, статуей Кибеллы, древнѣйшей святыни Помпеи, что онъ принялъ твою вѣру!
-- Напрасное требованіе! Я отрицаю вашихъ идоловъ, я отвращаюсь отъ вашихъ храмовъ: какъ же могу я клясться Кибеллой?
-- Прочь его! Прочь преступника, на смерть его!-- закричали въ толпѣ.-- Бросить его на съѣденіе дикимъ звѣрямъ!-- Теперь есть прекрасный кусокъ и для льва и для тигра!-- зазвенѣлъ какой-то женскій голосъ.
Не обращая вниманія на крики, центуріонъ началъ опять:
-- Ну, если ты не признаешь Кибеллы, назарянинъ, то кого-же изъ нашихъ божествъ ты признаешь?
-- Никого!
-- Слышите, слышите, богохульство!-- дико заревѣла толпа.
-- О, вы, ослѣпленные!-- заговорилъ, возвысивъ голосъ, Олинфъ.-- Какъ можете вы вѣрить деревяннымъ и каменнымъ изображеніямъ? Думаете-ли вы, что у нихъ есть глаза, чтобы видѣть, уши, чтобы слышать ваши просьбы, и руки, чтобы помогать вамъ? Развѣ это нѣмое, человѣческими руками вырѣзанное изображеніе -- богиня? Развѣ она создала людей, когда она сама создана людьми? Смотрите вотъ, и вы убѣдитесь сами въ ея ничтожествѣ и въ своемъ невѣжествѣ!
Съ этими словами, онъ подошелъ къ храму и, прежде чѣмъ кто-либо успѣлъ догадаться о его намѣреніи, онъ столкнулъ деревянную статую съ пьедестала.
-- Вотъ ваша богиня,-- видите: не можетъ даже себя защитить! Развѣ это не вещь, недостойная богопочитанія?
Дальше ему не дали говорить: такое неслыханное преступленье привело въ ярость даже самыхъ равнодушныхъ. Какъ звѣри, набросились они на него, схватили, и -- еслибы не вмѣшательство центуріона, то разорвали бы его на части.
-- Прочь!-- крикнулъ воинъ:-- надо вести этого богоотступника къ властямъ, мы и такъ уже потеряли тутъ много времени. Отведемъ обоихъ преступниковъ къ начальству, а тѣло жреца положите на носилки и отнесите въ его домъ.
Въ эту минуту, подошелъ къ центуріону какой-то жрецъ Изиды и сказалъ:
-- Именемъ нашей жреческой общины я требую эти останки нашего жреца.
-- Отдайте ему!-- сказалъ центуріонъ.-- А что, какъ убійца?
-- Онъ или въ безпамятствѣ, или спитъ
-- Не будь его преступленіе такъ ужасно, я бы пожалѣлъ его! Впередъ, однако, пора!-- И центуріонъ двинулся, сопровождаемый стражей съ обоими преступниками.
Народъ сталъ расходиться; какая-то дѣвушка подошла къ Олинфу и сказала:
-- Клянусь Юпитеромъ, здоровый молодчикъ! Теперь для каждой кошки есть отдѣльный кусокъ! Ну и весело-же будетъ, говорю вамъ, господа!
-- Ура! Ура!-- заревѣла толпа:-- одинъ для льва, другой для тигра! Славно!
Повернувшись, чтобъ тоже уходить, Арбакъ встрѣтился глазами съ глазами жреца, пришедшаго за тѣломъ Апесида: это былъ Каленъ. Взглядъ, которымъ послѣдній посмотрѣлъ на египтянина, былъ такъ многозначителенъ и зловѣщъ, что Арбакъ прошепталъ про себя:-- "неужели онъ былъ свидѣтелемъ моего преступленія?"